| – Греби сейчас же. Вдруг незаметным движением ноги гондольер бросил Вильгельма на дно гондолы. Вильгельм крикнул и ударился о борт головой. Потом ему показалось, что лодку сильно качнуло. Он очнулся и увидел: рыбаки держали крепко гондольера, бледного и растерянного, и вопросительно смотрели на них обоих. – Почему ты хотел меня убить? – спросил Вильгельм. Гондольер махнул рукой по направлению к Вилла-Франке. – Деньги, – пробормотал он. Какие деньги? Вильгельм ничего не понимал. Вдруг он вспомнил о своем спутнике с водянистыми глазами, который мельтешил у него перед глазами еще в Париже. Он с любопытством посмотрел на гондольера. – Этот маленький – шпион? – спросил он у гондольера. Гондольер не отвечал. Рыбаки крепко держали его за руки. Вильгельм пожал плечами. – Отпустите его, – сказал он рыбакам, – и помогите мне добраться до Ниццы. Только добравшись до Ниццы, Вильгельм обнаружил, что из трех пачек ассигнаций, которые ему всунул Александр Львович при прощании, осталась одна, самая жиденькая. Две, вероятно, вывалились при свалке в гондоле или их успел-таки вытащить гондольер. Нечего было и думать о Неаполе, Броглио и Греции. XIII Везде носились слухи. На улицах шептались. В Пьемонте карбонарии, друзья вольности, восстали против иезуитов, судей, против короля. Король призвал ненавистных австрийцев. Австрийские войска, по слухам, приближались, чтобы раздавить вольность народную. Австрийцы, тудески, были всем ненавистны. Вильгельм ненавидел их вместе со всеми и, проходя по улицам, чувствовал себя пьемонтцем. XIV …Я оставил Италию в грустном расположении духа. …Слухи, распространившиеся в последние дни моей бытности в Ницце, о движениях Пиэмонтских Карбонариев, бунт Александрии и ропот армии, предчувствие войны и разрушения удвоили мое уныние… Гром завоет; зарев блески Ослепят унылый взор; Ненавистные тудески Ниспадут с ужасных гор: Смерть из тысяч ружей грянет, В тысяче штыках сверкнет; Не родясь, весна увянет, Вольность, не родясь, умрет! …Здесь я видел обещанье Светлых, беззаботных дней: |
| К ним подходит Якубович, с тусклым взглядом, держась за повязку. Он говорит Рылееву мрачно и коротко: – Иду на дело. И скрывается в толпе. Вильгельм смотрит как завороженный на неподвижного человека с белым плюмажем. Человек вдруг скидывает шинель и широкими механическими шагами идет в толпу, белый плюмаж замешивается среди картузов и шапок; он начинает распоряжаться в толпе, и толпа теснится вокруг него. Все время мастеровые и работники перебегают к складу материалов, и у них в руках мелькают поленья, осколки плит. От них бежит на площадь маленький черный человек. Ворот рубахи его грязен. Он быстр и верток в движениях, нос у него хищный, беспокойные глаза бегают. Где Вильгельм встречал его? Таких лиц сотни – на аукционах, на бульварах, в театрах. Маленький быстро говорит о чем-то с солдатами и перебегает обратно в толпу. Он стоит рядом с человеком с белым плюмажем. Вильгельм вынимает из кармана пистолет, опять прячет его и снова вынимает. – Где же Трубецкой? Вильгельм смотрит на Пущина, хватается за голову и опрометью бежит к набережной, где в доме Лаваля живет Трубецкой. По пути он спотыкается. Пущин глядит ему вслед и кричит: – Да пистолет-то спрячь! Он смотрит на длинного Кюхлю, размахивающего пистолетом, на секунду вспоминает Лицей и улыбается. VI Бритый швейцар впускает тяжело дышащего, с сумасшедшими глазами человека, смотрит на него недоверчиво, потом угрюмо снимает с него шинель. Вильгельм вспоминает: у него в руке пистолет, и сует его в карман. Витая лестница с белыми мраморными статуями на площадках, с зелеными растениями. Далеко где-то гул, хотя дом в двух шагах от площади. Старый барский дом живет своей жизнью и не желает прислушиваться к уличным крикам и каким-то выстрелам с площади. У него крепкие стены. – Как прикажете доложить? Вильгельм на минуту не понимает: что доложить? Зимний дворец может быть занят солдатами. Сенат может быть разрушен, но, пока будет существовать этот дом, лакей должен докладывать о госте хозяину, хотя бы этот гость пожаловал из ада и пришел к хозяину с известием, что его требуют на Страшный суд. |
| Подходит Миша и говорит Вильгельму: – Уходи. – Больше не может и только шевелит губами, с ужасом смотря на брата. Вильгельм властно отстраняет его рукой. Час Вильгельма пробил – и он хозяин этого часа. Потом он расплатится. – В штыки! Он выводит людей из ворот на улицу, он поведет их в штыки – на врагов, на картечь. – Нельзя, – говорит ему спокойно приземистый матрос, – куда людей ведете? Ведь в нас пушками жарят. Вильгельм узнает Куроптева. И в ответ пение картечи, ненавистный тонкий визг, и через мгновение трещащий разрыв пуль. Вильгельм стоит опустив голову, сжимая в руке пистолет. Все легли. Он один стоит. Куроптев ему снизу шепчет: «Ложитесь», – и Вильгельм послушно ложится. Они проползают несколько шагов, и Куроптев говорит ему: – Теперь на середину ползем. Исаакиевская площадь во мраке. И Вильгельм слушается Куроптева. Они доползают до середины площади. И в это время с Вильгельмом происходит непонятная перемена – острота сознания остается, но злости уже нет, а есть только тонкая осторожность, сумасшедшая хитрость преследуемого зверя. Сейчас надо пройти мимо семеновцев. Он все примечает по-прежнему. Он осознает в один миг, что он без шинели, в одном фраке, и что в руке его по-прежнему зажат пистолет, а они должны лицом к лицу пройти сейчас мимо семеновцев. И он, наклоняясь, беззвучно роняет пистолет в снег. Рука онемела и неохотно его выпускает: за день пистолет сросся с рукой. И они проходят мимо семеновцев. В полумраке два солдата провожают его взглядами исподлобья. Вильгельм идет прямо, не сгибаясь. Последнее, что он видит в полутьме, – это как офицеры Гвардейского экипажа подходят один за другим к командиру и сдаются ему. Потом он идет легко, бодро, тело его пусто, и в пустой груди механически бьется разряженное до конца сердце. У Синего моста чья-то легкая фигура. Вильгельм догоняет Каховского. Они и идут рядом. Вильгельм спрашивает его тихо: – Где Одоевский, Рылеев, Пущин? Каховской смотрит на него сбоку спокойными, неживыми глазами и не отвечает. И они расходятся в темноте. |
| Софи вошла в него, как входят в комнату, и расположилась там со всеми своими вещами и привычками. Это было для нее немного смешное, неудобное помещение, очень забавное и странное. Вильгельм растерянно смотрел, как китайские глаза перебегают с розового Панаева на бледного Илличевского, а потом на томного Дельвига и даже на кривого Гнедича. Журнал Тургенева не клеился, служба в Коллегии иностранных дел, уроки в Университетском благородном пансионе, возня с детьми начали утомлять Вильгельма. Даже вид на Калинкин мост, который открывался из его мезонина (он жил в доме Благородного пансиона, в крохотном мезонинчике) его раздражал. Миша Глинка целыми днями играл на рояле, и это развлекало Вильгельма. У этого встрепанного маленького мальчика с сонными глазами все пьесы, которые уже когда-либо слышал Вильгельм, выходили по-новому. Лева Пушкин, белозубый курчавый мальчик, отчаянный драчун и повеса, вызывал неизменно нежность Вильгельма. Но он был такой проказник, подстраивал Вильгельму столько неприятностей, так неугомонно хохотал, что Вильгельма брала оторопь. Он уже и не рад был, что переехал в пансион. Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину. Она только что кончила Екатерининский институт, ей было всего пятнадцать лет. Она была дальней родственницей Александра, а Вильгельм любил теперь все, что напоминало ссыльного друга. Дуня была весела, движения ее были легки и свободны. Он стал бывать у тетки – и Дуня бывала там часто. Раз, когда Вильгельм был особенно мрачен, она дотронулась до его руки и сказала робко: – Зачем же так грустить? Когда Вильгельм вернулся домой и на цыпочках прошел к себе в комнату (мальчики в соседней комнате давно уже спали), он долго стоял у окна, смотрел на спящую Неву и вспоминал: «Зачем же так грустить?» VIII Вильгельм засиделся у Рылеева. За окном была осень, очень ясная ночь. Рылеев был сегодня тише и пасмурнее, чем всегда, – у него были какие-то домашние неприятности. Но Вильгельму не хотелось уходить. Вдруг под окном раздался несколько необычный шум голосов. Рылеев быстро взглянул в окно и схватил за руку Вильгельма: кучки взволнованных людей бежали по улице. Потом шаги марширующих солдат, громыхание пушек и снарядных ящиков, конский топот. Проскакал верхом на лошади какой-то офицер с взволнованным лицом. |
| Тогда Рылеев оторвался от окна и махнул рукой: – Поезжай в Экипаж. А площадь была пуста, как всегда по утрам. Прошел торопливо, упрятав нос в воротник, пожилой чиновник в худой шинели, завернул на Галерную, шаркая по обледенелому снегу сапогами, прошло двое мастеровых, салопница. Никого, ничего. Даже двери Сената закрыты и не стоит в дверях швейцар. Неужели на эту пустынную площадь, столь мирную и обычную, через час-другой хлынут войска и на ней именно все совершится? Это казалось почти невозможным. На безобразных лесах Исаакиевской площади уже стучали молотки и кирки, каменщики, медленно и плавно выступая, тащили вверх на носилках известь, какой-то плотник тесал доски и переругивался с другим – шла обыденная работа. Он прошел к Гречу. У Греча было нечто вроде семейного собрания – день был чрезвычайный: присяга новому царю. За столом уже сидели гости и пили чай: Булгарин в венгерке, сосавший чубук, какой-то поручик, маклер и домашние. Вильгельм вошел бледный, размахивая руками. Булгарин толкнул в бок поручика и сказал вполголоса: – Театральный бандит первый сорт. Николай Иванович, важный, сдвинув брови и поблескивая очками, читал вслух какую-то бумагу. Вильгельм, ни с кем не здороваясь, спросил у него: – Qu’est ce que vous lisez la? Je crois que c’est le manifeste. – Oui, c’est le manifeste, – отвечал с некоторым неудовольствием Николай Иванович и продолжал чтение. Вильгельм снова перебил: – А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича? Греч внимательно на него посмотрел: – От двадцать шестого ноября. – От двадцать шестого, – Вильгельм улыбнулся. – Очень хорошо, три недели. Греч переглянулся с Булгариным. – Да-с, – сказал Николай Иванович, – три недели молчали, как-то теперь заговорят. Он подмигнул Вильгельму: – Полагаю, что теперь слово уже будет не за ними. – Позвольте у вас манифест взять на полчаса, – сказал Вильгельм Гречу, выдернув у него из рук бумагу, и побежал вон из комнаты. Булгарин побежал за ним. – Да здравствуйте же, Вильгельм Карлович! – Он схватил его за руку. – Эк какой, разговаривать не хочет. Что тут сегодня такое готовится? |
| – Неужели Николай Павлович таков? – протянул Вильгельм. – Я знал, что он командир жестокий, но вот этой черты в нем не знавал. – Я ведь много лет наблюдал, – сказал Глинка, – характер был пугающий: в играх груб, сколько раз товарищей ранил, бранные слова говорил. Но вот что примечательно: не только вспыльчив, но во гневе и на отца похож: рассердится, бывало, и начнет рубить своим топориком барабан, игрушки ломает, и при этом еще кривляется и гримасничает. – Глинка вдруг засмеялся. – Я ему раз о Сократе рассказывал, о жизни его и смерти, а он мне в ответ: «Какой дурак». – А Константин Павлович? – спросил Вильгельм с интересом. – Вы его тоже близко знавали? Григорий Андреевич поморщился. – Не будемте о Константине говорить, – сказал он глухо. – Подумать боюсь, как человек, деяния коего по закону каторгой караться должны, сядет на престол. Он вдруг замолчал, насупился и, как бы недовольный тем, что сказал, стал учтиво благодарить Вильгельма. Как Вильгельм ни просил его рассказать еще что-нибудь, Григорий Андреевич упорно отмалчивался. III Раз Вильгельм, катаясь верхом, обогнал дорогой коляску. В коляске сидели пожилая барыня и молодая девушка. Увидя Вильгельма, девушка вдруг захлопала в ладоши и засмеялась. Это была Дуня. Она со своей теткой ехала гостить к Глинкам. Григорий Андреевич приходился ей двоюродным дядей, а все Глинки любили родню и жили дружно. С приездом Дуни у Вильгельма весь порядок дня изменился; и деревня и трагедия отошли на задний план. Вильгельм ничего, кроме Дуни, не видел и не слышал. Она понимала его как никто. Гуляя в роще, они говорили часами обо всем, и Вильгельм поражался, как Дуня в свои семнадцать лет верно понимает людей и, почти не задумываясь, говорит о них то, о чем Вильгельм только догадывался. А может быть, она говорила и неверно о людях, но необычайно как-то занимательно и лукаво. Пушкина она знала хорошо, Грибоедова видела раза два, с Дельвигом была дружна. Она сказала раз Вильгельму о Пушкине: – Мне кажется, что Александр Сергеевич никого в жизни не любил и не любит, кроме своих стихов. |
| А у нас по морю, морю, Морю синенькому, Там плывет же выплывает Полтораста кораблей. Вот на каждом корабле По пятисот молодцов, Гребцов-песенников; Хорошо гребцы гребут, Славно песенки поют, Разговоры говорят, Все Ракчеева бранят… Иван огляделся по сторонам, хитро подмигнул Вильгельму и понизил голос: Во, рассукин сын Ракчеев, Расканалья дворянин; Всю Расею погубил, Он каналы накопал, Березки насажал… – Откуда ты эту песню взял? – удивился Вильгельм. – А сам не знаю, – отвечал Иван, – солдат нешто проходил, сам не знаю, кто такой из себя. «Вот тебе и листы тургеневские, – подумал Вильгельм. – Сами обходятся». – Хочешь, я тебе про Аракчеева скажу стихи? – спросил он Ивана. И он прочел ему протяжным голосом: Надменный временщик, и подлый и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Неистовый тиран родной страны своей, Взнесенный в важный сан пронырствами злодей! Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы? Что власть ужасная и сан твой величавый? Ивану стихи понравились. – Кимвальный звук, – повторил он и покачал головой. – Верно, что так. Ты, што ль, сам сложил иль где слыхал? – Это мой друг сочинил, – сказал гордо Вильгельм, – Рылеев его фамилия. Стихи заняли Ивана чрезвычайно. – В Ракчееве главная сила, – таинственно сказал он Вильгельму. – Однова человек проходил, говорил, что Ракчеев царя опоил и всю Расею на поселение пустил. И будто у царя зарыт указ после смерти всем крестьянам делать освобождение, ну, – место один Ракчеев знает. Все одно пропадет. – Аракчеев, это верно, влияет на царя, – сказал Вильгельм. – Это его злой демон; но сомнительно, чтобы царь имел такое завещание. – Мы ничего не знаем, – сказал Иван, – люди говорят. Все одно. Может, и нет завещания. Ты, я знаю, – Иван хитро ему подмигнул, – все про хрестьян бумажки пишешь. Для чего пишешь? – спросил он его, сощуря глаза с любопытством. Вильгельм пожал плечами: – Я простой народ люблю, Иван, я вам завидую. – Ну? – сказал Иван и покачал головой. – Неужели завидуешь? Что так? Вильгельм никак не мог ему растолковать, почему он завидует. |
| сост. Кристоф Гестрих Иоганн Вильгельм Герман (1846–1922) Вильгельм Германн родился 6 декабря 1846 г. в местечке Мелько неподалеку от Магдебурга (местность Альтмарк), в семье пастора. В периоде 1866 по 1871 г. он учится на богословском факультете университета г. Галле, в последующие годы работает в качестве домашнего учителя, а с 1876 г. преподает в гимназии. В 1875 г. Германн получает ученую степень ли ценциата богословия, а затем защищает докторскую диссертацию о Γригории Нисском. После этого Герман в течение нескольких лет преподает в Галле в качестве приват-доцента, а в 1879 г., получив приглашение на должность профессора систематического богословия от Марбургского университета, переезжает в Марбург и остается там до конца своей жизни. На становление Германа как богослова решающее воздействие оказала теология Альбрехта Ричля и философия Канта. Вильгельм Герман умер 2 января 1922 г. в Марбурге. В своих богословских работах Вильгельм Герман тщательно рассматривает вопрос о сущности религии – прежде всего с точки зрения соотношения религии и науки, но также и с точки зрения соотношения религии и нравственности. Логически дедуктивному научному мышлению, в котором многие современники Германа видели большую опасность для веры, он противопоставляет идею, согласно которой «познание веры» по своей природе принципиально отлично от научного познания. Истина науки и истина веры в своем основании не находятся в конкурентном положении, но отношении друг к другу. Если наука стремится к познанию закономерностей действительности вне их отношения к человеку, то вера ищет «личностного переживания» живого Бога, которое невозможно обнаружить научными методами. В публикуемой в настоящем сборнике работе «Религия и нравственность» Вильгельм Герман указывает на тесную взаимосвязь понятий религии и нравственности: «личностное религиозное переживание» обязательно оказывает влияние на поведение, ибо «переживаемая нами сила производит в нас нравственное добро». В настоящую хрестоматию включена следующая работа: |
| В союзе с папой действовал король Франции Людовик IX (ум. 1270). Он планировал крестовый поход и искал в монголах союзников. Наиболее выдающимся из его нескольких посланников к монголам стал францисканец Вильгельм де Рубрук (ум. 1270). Несмотря на то что он вез письма своего короля, Рубрук считал себя в первую очередь монахом и священником. Находясь на Кипре в свите короля, он услышал, что сын Бату, Сартах, якобы принял христианство, и загорелся желанием оправиться к монголам в качестве миссионера. Рубрук достиг ставки Сартаха 31 июля 1253 года. Неизвестно, действительно ли Сартах оказался христианином, но он направил францисканца дальше, к своему отцу Бату, который приказал ему следовать в столицу великого хана Каракорум. Посольство прибыло туда в том же году, 27 декабря. В Каракоруме Вильгельм стал служить в качестве священника для местных латинян, однако он много общался с несторианами и другими христианами, находившимися в столице. Вильгельм рассказал о представителях разных народов, которых он встретил при дворе хана. Он упоминает тангутов, тибетцев, китайцев, «сарацин» (мусульман), кераитов, найманов, аланов, грузин, армян, а также некоего англичанина, француза и француженку, которую монголы захватили в Венгрии. О несторианах Рубрук писал, что они не дозволяли другим христианам принимать таинства в их Церкви, делая исключения лишь для латинян. Несториане произвели на Вильгельма плохое впечатление. Рассказывая о своих встречах с ними в Каракоруме, Рубрук делал вывод, что деньги интересовали их больше, чем распространение христианской веры. Те из несториан, которым было получено обучать молодых монголов, рассказывали им о Евангелии и христианстве, однако порочная жизнь этих наставников не способствовала принятию веры другими. С точки зрения Рубрука, несториане были ростовщиками, пьяницами; кроме того, они всегда требовали денег за совершение церковных обрядов. Даже язычники, писал Вильгельм, живут более праведно… Рубрук жалуется, что несториане отняли его богослужебные принадлежности, включая облачение, а несторианский священник втянул его в интригу против некоего армянина. Вильгельм считал несториан еретиками, дурно отзывался об их богослужении, хотя при этом полагал, что крещение их правильное. Он называет суеверием рассказы несториан о том, что у них сохраняется миро, которым Мария Магдалина помазала ноги Иисуса, и частицы хлеба с Тайной вечери. При этом в споры о вероучении Рубрук с несторианами не вступал. Однажды ему довелось быть участником диспута между несторианами, мусульманами и буддистами, который проводился в присутствии великого хана, причем несториане предварительно просили совета у Вильгельма и в конце концов доверили ему выступать от своего имени. Не менее критично, чем о несторианах, Рубрук отзывался и о местном армянском монахе, который занимался составлением лечебных снадобий и предсказанием судьбы, однако он называл его «собратом» и говорил, что почитает его «как своего епископа»… |
| Она испуганно смотрит на сына, протягивает сухонькую руку и гладит его жесткие волосы. – Иди ко мне, – говорит Устинья Яковлевна, глядя на него с тревогой. – Влезай ко мне в окно. Вильгельм, понурив голову, лезет в окно к матери. Слезы на глазах у Устиньи Яковлевны. Видя эти слезы, Вильгельм вдруг всхлипывает и рассказывает все, все. Устинья Яковлевна смеется и плачет и гладит сына по голове. Барон еще долго сидит у окна и нюхает флакончик с солями. Он вспоминает одну итальянскую артистку, которая умерла лет сорок назад, и чуть ли не воображает, что находится b Firenze la Bella. II Барон надевает старомодный мундир с орденами, натягивает перчатки, опираясь на палку, берет под руку Вильгельма, и они едут к графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, министру. Они входят в большую залу с колоннами, увешанную большими портретами. В зале человек двенадцать взрослых, и у каждого по мальчику. Вильгельм проходит мимо крошечного мальчика, который стоит возле унылого человека в чиновничьем мундире. Барон опускается в кресла. Вильгельм начинает оглядываться. Рядом с ним стоит черненький, вертлявый, как обезьяна, мальчик. Его держит за руку человек в черном фраке, с орденом в петличке. – Мишель, будьте же спокойны, – картавит он по-французски, когда мальчик начинает делать Вильгельму гримасы. Это француз-гувернер Московского университетского пансиона пришел определять Мишу Яковлева. Неподалеку от них стоит маленький старичок в парадной форме адмирала. Брови его насуплены, он, как и барон, опирается на палочку. Он сердит и ни на кого не смотрит. Возле него стоит мальчик, румяный, толстый, с светлыми глазами и русыми волосами. Завидев барона, адмирал проясняется. – Иоанникий Федорович? – говорит он хриплым баском. Барон перестает сосать леденец и смотрит на адмирала. Потом он подходит к нему, жмет руку. – Иван Петрович, cher amiral. – Петр Иванович, – ворчит адмирал, – Петр Иванович. Что ты, батюшка, имена стал путать. Но барон, не смущаясь, пускается в разговор. Это его старый приятель – у барона очень много старых приятелей – адмирал Пущин. Адмирал недоволен. Он ждет министра уже с полчаса. Проходят еще пять минут. Вильгельм смотрит на румяного мальчика, а тот с некоторым удивлением рассматривает Вильгельма. |
|
|
