| Первосвященник и император, как высший делегат и выразитель церковного государственного самосознания своей паствы, что сказал Вильгельм своею проповедью всему миру? Мне думается вот что: велик, ты мир и обилен, но порядка в тебе нет, и я иду владеть тобою. От алтаря, где соприкасаюсь с Абсолютным, я иду на тебя смирить твой анархизм и утвердить абсолютизм, не свой, а Бога: я только символ этой власти. На меня Бог возложил эту миссию. Сам Бог идёт на тебя, мир, потому что ты одряхлел своими культурами. И гневом Своим – рукою моею Он сметёт их, и богоизбранный немецкий народ поведет тебя к свету и истинной жизни. В какие бы выражения ни облекал Вильгельм свои мысли, но самые мысли, конечно, были эти: Он Богом послан, Бог возложил на него миссию, и Вильгельм откроет ее меру в свое время. Бог поучает его войне и даже вооружает могучим средством – ядовитым газом, чтобы предать в руки Вильгельма врагов и воцариться над миром богоизбранный немецкий народ. Симулирует ли Вильгельм или вполне искренне сходит с ума? Но миру проповедуется император – Божий пророк, и та скромная трапеза, на которой он скромно совершает свою евхаристию – без всякой мысли о ее сакральной силы и значении. Выступает вред нами с характером исключительного культового абсолютизма: это новое вино в том новом царстве, которое будут пить победители немцы, когда это царство придет: тогда это просто религиозная церемония возвысится до торжественного богослужебного акта, и тогда пророк Вильгельм объяснит новый смысл этой чаши, купленной жертвенной крови войны. Как много во всем этом чисто еврейского теократизма! Как много во всем этом еврейского земного мессианства. Как Иисус Навин на амалика, как Саул на моавитян, как Давид на филистимлян, идет Вильгельм на народи мира. И на этом кровавом пути он не повторит сентиментальную ошибку Саула: красота не остановит его вандализма.… Да, видно, по долгу сидел Вильгельм в часы отдохновения за той библией, которую подарила ему бабушка Виктория и которую в свое время нашли на его дачу наши войска… И отлично усвоил ее земной смысл во всем величии религиозного авторитета… Христос как будто немного мешает на этом самодовлеющем пути… Но Христос Сам служил абсолютизму. |
| – Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм. Дельвиг дал им по пистолету, и они стали тянуть жребий, кому стрелять первому. Первый выстрел достался Кюхле. Он поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув брови и смотря на него ясными глазами. Кюхля вспомнил «кюхельбекерно», и кровь опять ударила ему в голову. Он стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то влево и выстрелил. Пушкин захохотал, кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он затормошил его и хотел обнять. Вильгельм опять взбесился. – Стреляй! – крикнул он. – Стреляй! – Виля, – сказал ему решительно Пушкин, – я в тебя стрелять не стану. – Это почему? – заорал Вильгельм. – А хотя бы потому, что пистолет теперь негоден все равно – в ствол снег набился. Он побежал быстрыми, мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал собачку – выстрела не было. – Тогда отложить, – мрачно сказал Вильгельм. – Выстрел все равно за тобой. – Ладно, – Пушкин подбежал к нему, – а пока поедем вместе, выпьем бутылку аи. Он подхватил упирающегося Вильгельма под руку, с другой стороны подхватил Вильгельма Пущин; Дельвиг стал подталкивать сзади – и наконец Вильгельм рассмеялся: – Что вы меня тащите, как барана? В два часа ночи Пушкин отвез к себе охмелевшего Вильгельма и долго ему доказывал, что Вильгельм должен послать к черту все благородные пансионы и заниматься только литературою. Вильгельм соглашался и говорил, что Александр один в состоянии понять его. III И в самом деле, учительство начинало надоедать Вильгельму. Дети вдруг ему опостылели, он все чаще запирался в кабинете, облачался в халат и сидел у стола, ничего не делая, бессмысленно глядя в окна. Это стало даже беспокоить Семена, который собирался написать Устинье Яковлевне письмо с предостережением, «как бы чего с Вильгельмом Карловичем не вышло». В один из таких вечеров он вспомнил, что сегодня четверг, и поехал к Гречу. |
| Слов Вильгельм не слыхал, но по мелодии тотчас признал романс; узник пел «Черную шаль». Гляжу как безумный на черную шаль, И хладную душу терзает печаль. Вильгельм невольно улыбнулся такому необыкновенному началу тюремной жизни. Вслед за тем раздалось сердитое бормотанье часового, и романс прекратился. Узник заинтересовал Вильгельма. Назавтра утром он тихо постучал в стену, желая начать разговор перестукиванием. Результат получился неожиданный. Ему отвечали из соседней камеры неистовым стуком – узник колотил в стену руками и ногами. Вильгельм оторопел и не пытался более объяснять узнику стуковую грамоту. Приходилось изыскивать новые пути. Вильгельм попросил «своего» (то есть доброго) часового перенести записку. Тот согласился. Вильгельм спрашивал в записке, кто таков узник, за что сидит и надолго ли осужден. Ответ он получил скоро, к вечеру: ответ был обстоятельный, нацарапан он был угольком или обожженной палочкой на его же, Вильгельма, записке. (Стало быть, соседу не давали ни чернил, ни бумаги, ни перьев.) Узник писал: «Дарагой сасед завут меня княсь Сергей Абаленской я штап-ротмистр гусарскаво полка сижу черт один знает за што бутто за картеж и рулетку а главнейшее што побил командира а начальнику дивизии барону будбергу написал афицияльное письмо што он холуй царской, сидел в Свияборги уже год целой, сколько продержат в этой яме бох знает». Сосед был, видимо, веселый. Скоро на плацформе они свиделись. Сергей Оболенский был молодой гусар, совсем почти мальчик, с розовым девичьим лицом, черными глазами и небольшими усиками, и внешним видом нимало не напоминал скандалиста. Но он так озорно и ухарски подмигнул на гулянье Вильгельму, что тот сразу его полюбил и подумал с нежностью: «Пропадет, милый». Часовой переносил записки. «Письма» князя, написанные необычайным языком, приносили Вильгельму радость и как-то напоминали детство или Лицей. Князь, кроме того, оказался родственником Евгения Оболенского, с которым когда-то вместе был Вильгельм на Петровской площади. Неоднократно Вильгельм пытался ему разъяснить стуковую азбуку, которой научился еще в Петропавловской крепости от Миши Бестужева, но князь ей никак не мог научиться. Начинал он старательно, но с третьей же буквы неистово барабанил в стену – только окрик часового его усмирял. |
| Вильгельм роется в карманах, достает карандаш и пишет на бумажке: «Guillaume Kьchelbecker. Примите немедленно». Лакей возвращается нескоро. – Княгиня просит вас. Залы спокойные, с фарфором на мраморных столах, картины старых мастеров. Вильгельм проходит мимо картины, на которой изображена полуобнаженная девушка с виноградной веткой, смотрит на нее с недоумением и сжимает в кармане пистолет. Этот старый дом с его чистотой и порядком начинает его пугать. Подлинно, в самом ли деле на площади бунт? Вот сейчас выйдет Трубецкой, посмотрит на него удивленно, пожмет плечами, улыбнется и скажет, что все это одно воображение. Вышла княгиня. И Вильгельм вздохнул облегченно: лицо княгини бледно, губы дрожат. Нет, есть на площади бунт, есть там солдаты, и будет там, черт возьми, литься кровь. – Его нет дома, – говорит любезно княгиня и смотрит широкими от ужаса глазами на руку Вильгельма. Тут только Вильгельм замечает, что пистолет опять в руке у него. Он смущается и прячет его в карман. – Где князь? – спрашивает Вильгельм. – Его ждут, княгиня. – Я не знаю, – говорит княгиня совсем тихо, – он очень рано ушел из дому. Вильгельм смотрит на нее и спрашивает удивленно: – Как ушел? Его на площади нет. Княгиня опускает голову. Вильгельм все понимает, срывается с места и, не оглядываясь, бежит, путаясь ногами, по широкой прохладной лестнице. «Трубецкой на площадь не придет, он либо изменник, либо трус». VII У Адмиралтейского канала уже стоит черным плотным каре рядом с московцами Гвардейский экипаж. Впереди – цепь стрелков, ею командует Миша. Экипаж и московцев разделяет небольшой проулок – Сенатские ворота, оставляющие вход в Галерную свободным. Московцы тоже построились в каре. Сами – ими никто не командует. Вильгельм никогда не видал столько народа. Народ везде – даже между колонн Сената стоят черными рядами люди, даже на крышах соседних домов. Вокруг памятника и дальше на Адмиралтейской черным-черно. Двое мастеровых схватили в толпе какого-то офицера и держат его крепко. – Ты что, разойтись уговариваешь? Обманывают народ, говоришь? А ну-ка, скажи еще раз, скажи. |
| – Нет, – сказал унтер-офицер, вглядываясь в Вильгельма, – конная артиллерия в городе стоит, а тут Прага. А вам на какой предмет? – Мне тут необходимо зайти к одному офицеру. Он артиллерийской ротой командует. Его зовут Есаков, – сказал Вильгельм и сам удивился своей словоохотливости. – Можно проводить, – сказал, сдвинув брови, унтер-офицер. – Благодарю покорно, – ответил Вильгельм, глядя в маленькие серые глаза. «Бежать, уйти сейчас же». Он быстрыми шагами пошел прочь. «Не оглядываться, только не оглядываться». И он оглянулся. Рыжеусый унтер стоял еще с солдатом на месте и смотрел пристально, как Вильгельм, сутулясь, переходил площадь. Потом он быстро сказал несколько слов солдату и, увидев взгляд Вильгельма, закричал: – Подождите! Вильгельм быстро шел по улице предместья. Унтер, отдав папку солдату, побежал за ним. Он схватил за руку Вильгельма. – Стой, – сказал он Вильгельму строго. – Ты кто такой? Вильгельм остановился. Он посмотрел на унтера и спокойно, почти скучно, ответил первое попавшееся на язык: – Крепостной барона Моренгейма. – Ты говоришь, тебе в конную артиллерию нужно? – сказал унтер, приблизив веснушчатое лицо к лицу Вильгельма. – Пойдем-ка, я тебя сейчас провожу в конную артиллерию. Вильгельм посмотрел на унтера и усмехнулся. – Стоит ли вам беспокоиться по пустякам, – сказал он, – я сам найду дорогу в город. Он сказал это и тотчас услышал собственный голос: голос был глухой, протяжный. – Никакого беспокойства, – строго сказал унтер, и Вильгельм увидел, как он знаками подзывает солдата. Он не чувствовал страха, только скуку, тягость, в теле была тоска да, пожалуй, втайне желание, чтобы все поскорее кончилось. Так часто ему случалось думать о поимке, что все, что происходило, казалось каким-то повторением, и повторение было неудачное, грубое. Он пошел прочь, прямыми шагами, зная, что так надо. – Стой! – заорал унтер и схватил его за руку. – Что вам нужно? – спросил Вильгельм тихо, чувствуя гадливость от прикосновения чужой, жесткой руки. – Уходите прочь. |
| Что же – читать их дьячкову сыну, робкому юноше, который благоговел перед Вильгельмом, но, кажется, мало понимал? – играть по маленькой с Щепиным-Ростовским, тем самым, что когда-то вел московцев на Петровскую площадь, а теперь обрюзг, опустился и попивает? Нет, довольно. А однажды Вильгельм, приподнимая левое веко, перечитывал, вернее вглядывался и наизусть читал рукописи из своего сундука, он сотый раз читал драму, которая ставила его в ряд с писателями европейскими – Байроном и Гёте. И вдруг что-то новое кольнуло его: драма ему показалась неуклюжей, стих вялым до крайности, сравнения были натянуты. Он вскочил в ужасе. Последнее рушилось. Или он впрямь был Тредиаковским нового времени, недаром смеялись над ним до упаду все литературные наездники? С этого дня начались настоящие мучения Вильгельма. Крадучись подходил он с утра к сундуку, рылся, разбирая тетради, листы, и вглядывался, читал. Кончал он свое чтение, когда перед глазами плыла вместо листов рябь с крапинками. Потом он сидел подолгу, ни о чем не думая. Дросида Ивановна к нему приставала: – Что это ты, батюшка, извести себя захотел? Она заботилась о нем, но голос у нее был крикливый, и Вильгельм отмахивался рукой. – Ты ручкой-то не махай, – тянула Дросида Ивановна, не то обиженно, не то угрожая. Тогда Вильгельм молча уходил – к Щепину или, может быть, просто за околицу. Дросида Ивановна отступилась. А потом он как-то сразу бросил свои рукописи. Закрыл сундук и больше не глядел на него. Раз Вильгельм засиделся у Щепина. Они вспоминали молодость, Щепин говорил о Саше, об Александре и Мише Бестужевых, Вильгельм вспоминал Пушкина. Они говорили долго, бессвязно, пили вино в память товарищей, обнимались. Когда Вильгельм возвращался домой, его прохватило свежим ветром. Тотчас он почувствовал, как ноги его заныли, а сердце застучало. – Дедушко, – окликнул его мальчик, который проезжал мимо на телеге. Вильгельм посмотрел на него и ничего не ответил. – Садись, дедушко, – сказал мальчик, – довезу тебя до дому. Я панфиловский. |
| Наличность такого религиозного психоза исторически доказана. Вопрос лишь в том, подвержен ли ему царизм Вильгельма. Если да, то в лице врага надвигается на святую Русь новый культ с небывалым еще в истории жизни развитием абсолютизма... Такой абсолютизм культа и протестантское богослужение?! Возможно ли такое соседство?! – Так же, как возможен император Вильгельм, посещающий броненосец в самом начале воскресного богослужения, отстраняющий официального пастора, отправляющий все его богослужебные обязанности, говорящий громовую проповедь о мировом господстве Германии. Первосвященник и император, как высший делегат и выразитель церковного государственного самосознания своей паствы, что сказал Вильгельм своею проповедью всему миру? Мне думается вот что: велик ты мир и обилен, но порядка в тебе нет, и я иду владеть тобою. От алтаря, где соприкасаюсь с Абсолютным, я иду на тебя смирить твой анархизм и утвердить абсолютизм, не свой, а Бога; я только символ этой власти. На меня Бог возложил эту миссию. Сам Бог идет на тебя, мир, потому что ты одряхлел своими культурами. И гневом Своим – рукою моею Он сметет их, и богоизбранный немецкий народ поведет тебя к свету и истинной жизни. В какие бы выражения ни облекал Вильгельм свои мысли, но самые мысли, конечно, были эти: Он Богом послан, Бог возложил на него миссию, и Вильгельм откроет ее миру в свое время. Бог поучает его войне и даже вооружает могучим средством – ядовитым газом, чтобы предать в руки Вильгельма врагов и воцарить над миром богоизбранный немецкий народ, Симулирует ли Вильгельм или вполне искренно сходит с ума, но миру проповедуется император – Божий пророк, и та скромная трапеза, на которой он скромно совершает свою евхаристию – без всякой мысли о ее сакраментальной силе и значении, выступает пред нами с характером исключительного культового абсолютизма: это новое вино в том новом царстве, которое будут пить победители немцы, когда это царство придет: тогда это просто религиозная церемония возвысится до торжественного богослужебного акта, и тогда пророк Вильгельм объяснит новый смысл этой чаши, купленной |
| Вильгельм шел понуро. Он думал о своем. «Греция» не удавалась. Их догнал Воейков, он был взволнован. – Я вас провожу немного, – сказал он и заговорил тихо и как будто смущаясь: – У вас, Вильгельм Карлович, проект насчет Греции. У меня тоже есть один проект. Вот Алексей Петрович говорит насчет Хивы, Бухары, Индии. Не кажется ли вам эта мысль великою? – Нет, – резко ответил Грибоедов, – должно соблюдать границы государственные. Нельзя воевать вечно. – Восток, великое государство восточное, – говорил тихо Воейков, и чахоточное лицо его было бледно, – это мысль Александра Великого. Разумеется, не нашего Александра, не Первого. Я вам довериться могу, – добавил он волнуясь, – нужно восточное государство под властью Алексея Петровича. Грибоедов остановился пораженный. – Династия Ермоловых? – Династия Ермоловых, – выдержал его взгляд Воейков. Они прошли несколько шагов молча. Потом Грибоедов сказал спокойно: – А как же с наследником будет? Нужно Алексея Петровича женить спешно. V Вильгельм больше не ходил к Ермолову. Ему стала неприятна его улыбка, он боялся услышать глуховатое и приятное «братец». Дел было мало, и друзья много гуляли и катались. Вильгельм свел дружбу с Листом. Когда серый капитан смотрел на него умными глазами, Вильгельм вспоминал туманно отца, тоже высокого немца в сером сюртуке, строгого и грустного. Капитан жил за городом, и Вильгельм часто скакал к нему на горячем жеребце, которого обязательно ему достал услужливый Похвиснев. Похвиснев последнее время непрестанно терся около Вильгельма, искал его общества, услуживал ему. Это стало казаться подозрительным Грибоедову. Он предупреждал Вильгельма: – Милый, не водись ты с этим пикуло-человекуло. Он тебя при случае задешево продаст. Но Вильгельм, мнительный во всем, что касалось насмешек, был к людям доверчив. А впрочем, дело, по-видимому, объяснялось тем, что Похвиснев и вообще любил услужить. Александр подумал и бросил предупреждать Вильгельма. Он тоже ездил с Вильгельмом к Листу. Там были хорошие, уединенные места. На Куре, версты три-четыре вниз по течению, был островок, на островке сад, огромный, запутанный, с лабиринтами виноградных аллей. Сад принадлежал старому пьянице Джафару. Джафар встречал их с большим достоинством. С утра он был трезв и важен, как владетельный принц. Рылся в саду, где работали его сыновья, но больше для виду. Грибоедова он уважал потому, что Грибоедов знал арабский язык, Листа за то, что тот был военный, а на Вильгельма обращал мало внимания. Когда приятели появлялись, Джафар широким жестом приглашал их к каштану. |
| Вильгельм развернул бумаги, приготовился слушать Александра Львовича, но тот и не думал говорить о делах. – А то отложим, – сказал он вдруг нерешительно. – Отложим, – решился он окончательно. Он смотрел на Вильгельма грустно. – Я ведь вас люблю, Вильгельм Карлович, – неожиданно сказал он, – Бог с вами, прямо люблю. Вильгельм в замешательстве поклонился. – Я тоже вас люблю, Александр Львович, – пробормотал он. – И знаете ли что? – сказал Нарышкин. – В Россию брюхом хочется. Я, пожалуй, здесь до весны не досижу. Я к себе в Курск поеду. Я французами, батюшка, тридцать лет назад еще объелся. Если б не Марья Алексеевна, я б с места не скрянулся. – Александр Львович задумался. – И знаете ли, государь мой, – сказал он Вильгельму, – едемте вместе ко мне. Мой оркестр рожковый вы услышите – вам тошна Grand Opera станет. Вильгельм слушал с каким-то тайным удовольствием. Он знал, что на сумасбродного Александра Львовича просто стих нашел, а через час он выедет диковинным цугом в Булонский лес, будет грассировать, как природный парижанин, и к вечеру благополучно забудет Россию, Курск и рожковый оркестр. Но Александр Львович в такие минуты бывал ему очень приятен. – И по совести, – лукавствовал, склонив толстую голову, Александр Львович, – я даже, убейте меня, не могу понять, что за бес нас с вами в настоящее время в этот отель засадил, в котором даже понять ничего нельзя, так все разбросано, когда в России и удобно, и тепло, и, главное, все понять можно. – Все? – улыбнулся вопросительно Вильгельм. – Все, – с удовольствием отвечал старый куртизан. – Здесь, скажем, что теперь поют: Faridondaine? – И он запел, потряхивая головой, с вызывающим либерализмом новую песню Беранже: La faridondaine Biribi… Biribi. – Ничего не понять: biribi-biribi, – повторил он, отлично грассируя и любуясь словечком. – А у нас все понятно: баюшки-баю. Вильгельм захохотал. Александру Львовичу тоже его шутка необычайно понравилась, и он повторил еще несколько раз, с торжеством глядя на Вильгельма: – Biribi-biribi. То-то и есть. – И потом добавил скороговоркой, отвечая себе уже на какую-то другую мысль (чуть ли он не проигрался накануне b biribi): – С пустой головой сюда можно, с пустыми руками – никак. |
| Из детей обрадовался Вильгельму больше всех Митя, робкий, застенчивый мальчик с восторженными глазами и тонкой шеей, который благоговел перед дядей и ни на шаг от него не отставал. Это даже сердило Устиньку, которая боялась, что он надоест Вильгельму. Но Вильгельм по часам читал девятилетнему Мите «Шахразаду», которую сам любил без памяти, и делал ему великолепные луки. Еще один человек обрадовался Вильгельму почти так же, как Митя: Семен за время странствий Вильгельма по Европе и Кавказу жил у Устиньки. Он по-прежнему был тот же веселый и беспечный малый, хотя его дворовые обязанности, видимо, ему очень приелись. Он в первый же вечер явился к Вильгельму и стал его упрашивать взять с собою при отъезде. Дворня была у Глинок довольно большая. Выделялась в ней и ростом и значением ключница Аграфена, которой Вильгельм терпеть не мог. Из девичьей доносилось иногда пение. – Девки! – слышался ее голос, и пение обрывалось на полуслове, только жужжали веретена. Вильгельм спросил раз с неудовольствием Устиньку: – Отчего она мешает несчастным девушкам петь? Устинька широко раскрыла глаза: – Но, Вильгельм, они забывают о деле за песнями, и потом, они вовсе не несчастные. Вильгельм промолчал и больше к этому не возвращался. Он завел один и тот же порядок: утром езда верхом, потом работа, после обеда чтение, вечером игры с Митей и гулянье по окрестностям. Ездил он отлично, но дороги были ровные, плоские, совсем лишенные кавказского ужасного романтизма. Скоро, однако, Вильгельм нашел и здесь романтизм; тонкий, как дым, утренний туман (он выезжал рано – часов в семь), сыроватые листья берез, с которых падала еще роса, облака, застывшие на небе, – все это, ему казалось, имело свою цену. Изредка по дороге попадалась старуха с кринкой молока или девка с лукошком и боязливо кланялись. Вильгельм страдал от этих поклонов, быстрых и низких, точно людей стегнули кнутом по шее. Он вежливо приподнимал шляпу и еще больше пугал старух и девушек. К соседям он не ездил; раз Устинька предложила ему проехать за десять верст к соседям, у которых очень весело, есть барышни, и которые будут ему душевно рады, – но Вильгельм изобразил на лице испуг и отвращение, и Устинька оставила его жить нелюдимом. |
|
|
