| Ему все возможно — Ср.: «Услышавши это, ученики его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус воззрев сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф. XIX, 25–26). 183 Фарисеи — набожные иудеи, тщательно выполнявшие все предписания церкви. 184 Мытари — сборщики налогов, люди в еврейском обществе презираемые и отверженные. 185 сэр Бедивер — согласно легенде, один из рыцарей Круглого стола, единственный соратник короля Артура, уцелевший в последней битве. 186 Наставление ученикам не брать с собою ни золота, ни серебра — См. Мф. X, 9–10. 187 Взять крест свой — имеется в виду текст: «…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф. XVI, 24). 188 Святой Симеон Столпник (390–459) — аскет, много лет проживший на узкой площадке на столпе; внизу столпа стояли его почитатели. 189 Данте по его просьбе похоронили в одежде францисканцев. 190 Жонглеры — странствующие комедианты и музыканты средних веков, скоморохи. 191 «Vita nova» — «Новая жизнь» (1292) — повесть Данте, посвященная встрече с Беатриче, дочерью Фолько Портинари, (1265– 1290). 192 Битва при Гастингсе (1066) — сражение, в результате которого норманны овладели Англией. По преданию, Тайефер, спутник Вильгельма Завоевателя, пел о смерти Роланда, жонглируя мечом. Роланд — французский национальный герой, племянник Карла Великого, погиб в битве с маврами, ему посвящена «Песнь о Роланде». 193 Жонглер Богоматери — персонаж народной легенды. Ремесло жонглера казалось греховным, близким к язычеству. Один жонглер в старости ушел в монастырь, но там он не мог служить Богу принятым в монастыре способом, так как не умел, как другие монахи, переписывать книги и не знал молитв. Однажды, оставшись один, стоя перед иконой Богоматери, он решился порадовать Ее своим искусством. Сбежавшиеся монахи возмутились, увидев, как жонглер кувыркается перед иконой, но тут сама Богоматерь сошла к выбившемуся из сил старику и утерла ему пот. 194 Обращение святого Павла — до своего обращения Павел (тогда он звался Савлом) был одним из наиболее яростных гонителей христианства. На пути в Дамаск, куда он шел, чтобы изловить членов местной христианской общины, «внезапно осиял его свет с неба; Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» (Деян. IX, 3–4). В Евангелии ничего не сказано о коне, с которого упал Савл, но Честертон со своей любовью к деталям дорисовывает эту сцену — не пешком же «шел» Савл в Дамаск. 195 |
| Он поклонился барынину брату. Вильгельм остановил их: – Вы куда? Кучер неохотно отвечал: – Да вот за провинность наказать Лукича следует. Вильгельм сказал твердо: – Идите домой. Кучер почесал в затылке и пробормотал: – Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено. – Кто велел? – спросил Вильгельм, не глядя на кучера. – Григорий Андреевич велели давеча. – Домой немедленно! – крикнул Вильгельм и в бешенстве двинулся к кучеру. – Старика отпустить! – крикнул он опять тонким голосом. – Это нам все едино, – бормотал кучер, – можно и отпустить. Дома Вильгельм к обеду не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо всем, имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной. – Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне обратиться. Это называется подрывать в корне всякую власть дворянскую. Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось. Через неделю Вильгельм призвал к себе Семена. Семен пришел в своем кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду. – Семен, у меня к тебе просьба. Сделай милость, позови ко мне деревенского портного. Он сошьет тебе и мне русскую одежду. Ты шутом гороховым ходишь. Сапоги добудь мне. Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах и портах. Они сшили себе и армяки. Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего. – Барин чудачит, – фыркала девичья. Вильгельм не смущался. Скоро Вильгельм стал ходить на деревню. Глинкам принадлежали две деревни: в двух верстах от усадьбы лежало Загусино, деревня большая, опрятная, а верстах в пяти, в другую сторону, Духовщина. Вильгельм ходил в ближнюю, Загусино. Староста, высокий и прямой старик, Фома Лукьянов, завидев барынина брата, выходил на крыльцо и низко кланялся. Фома был умный мужик, молчаливый. Устинья Карловна звала его дипломатом. К Вильгельму относился он почтительно, но глаза его, маленькие и серые, были лукавы. Деревня пугливо шарахалась от барина. Только один старик встречал его ласково. Это был Иван Летошников, старый деревенский балагур и пьяница. Ивану было уже под семьдесят, он помнил еще хорошо Пугачева и раздел Польши. Жил он плохо, бобылем, был плохим крестьянином. С ним Вильгельм подолгу беседовал. Старик пел ему песни, а Вильгельм записывал их в тетрадь. Уставив глаза в окно, Иван заводил песню. Пел он, что ему приходило в голову. Раз он пел Вильгельму: |
| Человек повторил. – Не слыхал, – удивился Вильгельм и вскрыл пакет. Из пакета выпала кучка ассигнаций. Вильгельм разиня рот смотрел на них. Он стал читать, и изумление изобразилось на его лице. – Что такое? – спросил Саша. – Ничего не понимаю, – повернул к нему вылупленные глаза Вильгельм. – Прочти. Письмо, написанное старинным почерком, дрожащей, по-видимому, старческой рукой, было такого содержания: «Милостивый Государь Вильгельм Карлович! Ваш покойный батюшка был мне благодетель. Я оставался ему должен тысячу рублей долгое время: обстоятельства лишили меня возможности заплатить сей долг; теперь же препровождаю к вам сию тысячу рублей и покорнейше прошу принять вас уверения в истинном почтении, с которым честь имею быть ваш, милостивый государь Вильгельм Карлович! всепокорнейший слуга Петр Григорьев. С. – Петербург, сентября 20 дня 1825 г.» – Ну что же, – весело сказал Саша, – очень благородный поступок! Вильгельм пожал плечами: – Да я никакого Григорьева не знаю. – Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал. – Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал. Вильгельм подумал, посмотрел подозрительно на слугу и сказал ему: – Я этих денег принять не могу. Я Петра Васильевича не имею чести знать. Слуга спокойно возразил: – Велено оставить. Ничего не могу знать. Вильгельм беспокойно огляделся и задумался. – Нет, нет, – сказал он подозрительно, – здесь, может быть, недоразумение какое-нибудь. – Какое же здесь может быть недоразумение, – возразил Саша, – когда твое имя здесь довольно ясно написано. – Не понимаю, – пробормотал Вильгельм. – Мой совет, Вильгельм, – сказал Саша, смотря на него ясными глазами, – не обижать человека, совершившего благородный поступок, отказом, а принять. Вильгельм посмотрел на него внимательно: – Это верно, Саша, спасибо. Он, конечно, обиделся бы. Но я его посещу и объяснюсь лично. – Где твой барин живет? – спросил он слугу. – На Серпуховской улице, в доме Чихачева, – сказал слуга, смотря вбок. – А когда его можно дома застать? – Они дома бывают каждое утро до девяти часов, – отвечал слуга, подумав. |
| Вечером ко мне приходи. Поговорить надо. Вечером Вильгельм выслал Дросиду Ивановну из комнаты, услал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать, в каком виде, полностью или в отрывках. Пущин перебрал все его рукописи, каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер, сложил в сундук. Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал Пущину: – Подойди. Старик наклонился над другим стариком. – Детей не оставь, – сказал Вильгельм сурово. – Что ты, брат, – сказал Пущин хмурясь. – В Тобольске живо вылечишься. Вильгельм спросил спокойно: – Поклон передать? – Кому? – удивился Пущин. Вильгельм не отвечал. «Ослабел от диктовки, – подумал Пущин, – как в Тобольск его такого везти?» Но Вильгельм сказал через две минуты твердо: – Рылееву, Дельвигу, Саше. VI Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоровел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал кисет и, к ужасу Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех кубарем вертелся какой-то пьяный, оборванный человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом: – Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тарарах! Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с головы и прохрипел: – Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболенскому. Пострадал за истину от холуев и тиранов. Вильгельм дал ему медяк. Потом, отъехав верст пять, он задумался. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился. – Поворачивай назад, – сказал он ямщику. Дросида Ивановна с изумлением на него поглядела. – Да что ты, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, – торопливо крикнула она ямщику, – чего там. И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал. В Тобольске он оправился. Стало легче груди, даже зрение как будто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устиньки радостное письмо: Устинька хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она выехать. Вильгельм не поправился. |
| – Стучат, – тихо сказал он Семену. Мимо прошел хозяин. – Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, – сказал он спокойно. В горницу вошли три молодых еврея. За ними шел еврей постарше. Они расположились на лавке и тихо заговорили между собой. Вильгельм понимал их разговор. К удивлению его, они говорили певуче на диалекте, близком к старому верхненемецкому языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно подошел к ним и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе к диалекту, ими употребляемому: – Не можете ли вы меня переправить за границу? Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга, и старший сказал: – Будет стоить две тысячи злотых. Вильгельм отошел и сел на лавку. У него было только двести рублей, которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше. Опять корчма. Сидя в корчме, Вильгельм призадумался. Дальше ехать вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному. Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему: – Ну, будет, Семен, поездили. Он страшно устал за этот день, и Семен подумал, что Вильгельм хочет заночевать в корчме. – Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, – сказал он. – Нет, не то, – сказал Вильгельм. – А поезжай домой. Будет тебе со мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно. Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел за стол и начал писать Устиньке письмо. Он прощался с нею, просил молиться за него и дать вольную другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал. – Как же так, все вместе, а теперь врозь? – спросил он вдруг у Вильгельма, как бы осердившись. Вильгельм засмеялся невесело. – Да так и все, любезный, – сказал он Семену. – Сначала вместе, а потом врозь. Вот что, – вспомнил он, – бумага-то твоя при тебе? Семен пошарил за пазухой. – Нету, – сказал он растерянно, – нету бумаги, никак обронил где-то? Вильгельм всплеснул руками: – Как же ты теперь домой поедешь? Он подумал; потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену. – Бери мой паспорт. Все равно, как-нибудь дойду. |
| – Просим милости, барин, – сказал он, указывая Вильгельму на скамью под образами. – Как все здоровы? – спросил Вильгельм, не глядя на старосту. – Слава Богу, – сказал староста, поглаживая бороду, – и сестрица ваша, и маменька здесь, и Авдотья Тимофеевна в гостях. Все как есть благополучно. Вильгельм провел рукой по лбу: Дуня здесь и мать. Он сразу позабыл все свои опасения. – Ну, спасибо, Фома. – Он вскочил. – Поеду к нашим. Где Семен запропастился? – И он двинулся из избы. Фома на него посмотрел исподлобья. – Куда торопитесь, барин? Присядь-ка. Послушай, что я вам скажу. Вильгельм остановился. – За тобой кульер из Петербурга был приехавши с двумя солдатами. Там и сидели в Закупе, почитай что три дня сидели. Только третьего дня уехали. Вильгельм побледнел и быстро прошелся по избе. – Не дождались, видно, – говорил староста, посматривая на Вильгельма, – а нам барыня заказала: если приедет Вильгельм Карлович, скажите, что кульер за ним приезжал. – Уехал? – спросил Вильгельм. – Совсем уехал? – Да вот говорили ребята, что тебя в Духовщине дожидаются. Вильгельм поглядел кругом, как загнанный зверь. Духовщина была придорожная деревня, через которую он должен был ехать дальше по тракту. – Вот что, барин, – сказал ему Фома, – ты тулуп сними, с нами покушай, да Семена позовем, полно ему с лошадьми возиться, а потом подумаем. Я уж мальчишку своего спосылал в Закуп. Там он скажет. В избу вошел лысый старик с круглой бородой. Вильгельм вгляделся: Иван Летошников. Иван был по обыкновению пьян немного. Тулупчик на нем был рваный. – С приездом, ваша милость, – сказал он Вильгельму. – Что это ты отощал больно? – Он посмотрел в лицо Вильгельму. Потом он увидел Вильгельмов тулуп, мужицкую шапку на нем и удивился на мгновение. – Все русскую одежу любишь, – сказал он, покачивая головой. Он помнил, как Вильгельм три года тому назад ходил в Закупе в русской одежде. Вильгельм улыбнулся: – Как живешь, Иван? – Не живу, а, как сказать, доживаю, – сказал Иван. – Ни я житель на этом свете, ни умиратель. А у вас там, в Питере, слышно, жарко было? – Он подмигнул Вильгельму. |
| – Черт, промах. И тотчас прожужжала пуля у самого уха. Конь прянул. Вильгельм несся над обрывом, над бездной, по прямой нитке дороги, крепко сжимая повод. Сзади бежал необыкновенно легко и быстро человек. Опять пуля. Конь вдруг заржал, дрогнул, захрипел и, пошатнувшись, рухнул. Вильгельм не успел вытащить ногу из стремени, нога запуталась. Падая, он сильно ушибся. Так он пролежал с минуту, корчась от боли, стараясь высвободить ногу из-под коня. Через две минуты человек в высокой шапке будет здесь. Вильгельм рванулся изо всех сил и выволок ногу из-под коня. Он попробовал встать, застонал и пополз, как длинная ящерица, неожиданно и быстро, волоча больную ногу и мерно, как будто нарочно, стоная. Имеет ли смысл ползти дальше? Он все равно не уйдет. Шагов еще, однако, не было слышно. Вильгельм посмотрел вперед. Шагах в пяти от него был огромный дуб. Он вырос на самом склоне дороги, нижние ветки его были в уровень с обрывом. Секунда – и Вильгельм решился. Он быстро подполз к дереву. Дуб был точно такой, как в царскосельском саду. Вильгельм прекрасно лазал по деревьям. Корчась от боли, он повис на ветке. Он почти терял сознание, но сжимал ветку крепко, как прежде повода. Усилие – вторая ветка, еще усилие – третья. Дальше было дупло, огромное, в человеческий рост. Вильгельм не смотрел вниз, внизу была бездна. Он сделал движение ногой, закричал от боли и упал в дупло. Сразу пахнуло прохладной гнилью. На секунду стало темно, как в холодной и темной реке, волна кружила его, водоворот засасывал ногу. Он открыл глаза. Дупло, темное, сухое, прохладное, над головой поет комар. Легкий звон сверху, и мимо Вильгельма пролетела ветка. Вильгельм выглянул. Внизу стоял чечен и стрелял в дуб. Он его заметил. Он хотел снять его с дуба спокойно и безопасно, как птицу. Вильгельм ощупал пояс, за поясом был один пистолет. Он прицелился. Рука его дрожала. Выстрел – промах, еще один выстрел – снова промах. Надо стрелять медленно. Вильгельм почувствовал тоску. Сидеть в дупле и ждать смерти! Он еще раз прицелился и снова выстрелил. Чечен закричал, схватился за ногу и быстро приложился. Вильгельм нагнул голову. Пуля вонзилась в дупло над самой его головой. У него оставался один заряд. |
| Ночью Сенька тихо стучит в Вилино окно. Все готово. Вильгельм берет свою тетрадку, кладет в карман два сухаря, одевается. Окно не затворено с вечера – нарочно. Он осторожно обходит кровать маленького Мишки, брата, и лезет в окно. В саду оказывается жутко, хотя ночь светлая. Они тихо идут за угол дома – там они перелезут через забор. Перед тем как уйти из отчего дома, Вильгельм становится на колени и целует землю. Он читал об этом где-то у Карамзина. Ему становится горько, и он проглатывает слезу. Сенька терпеливо ждет. Они проходят еще два шага и наталкиваются на раскрытое окно. У окна сидит барон в шлафроке и ночном колпаке и равнодушно смотрит на Вильгельма. Вильгельм застывает на месте. Сенька исчезает за деревом. – Добрый вечер. Bon soir, Guillaume, – говорит барон снисходительно, без особого интереса. – Добрый вечер, – отвечает Вильгельм, задыхаясь. – Очень хорошая погода – совсем Венеция, – говорит барон, вздыхая. Он нюхает флакончик. – Такая погода в мае бывает, говорят, только в високосный год. Он смотрит на Вильгельма и добавляет задумчиво: – Хотя теперь не високосный год. Как твои успехи? – спрашивает он потом с любопытством. – Благодарю вас, – отвечает Вильгельм, – из немецкого хорошо, из французского тоже. – Неужели? – спрашивает изумленно барон. – Из латинского тоже, – говорит Вильгельм, теряя почву под ногами. – А, это другое дело, – барон успокаивается. Рядом раскрывается окно и показывается удивленная Устинья Яковлевна в ночном чепце. – Добрый вечер, Устинья Яковлевна, – вежливо говорит барон, – какая чудесная погода. У вас здесь Firenze la Bella. Я прямо дышу этим воздухом. – Да, – говорит, оторопев, Устинья Яковлевна, – но как здесь Вильгельм? Что он делает здесь ночью в саду? – Вильгельм? – переспрашивает рассеянно барон. – Ах, Вильгельм, – спохватывается он. – Да, но Вильгельм тоже дышит воздухом. Он гуляет. – Вильгельм, – говорит Устинья Яковлевна с широко раскрытыми глазами, – поди сюда. Вильгельм, замирая, подходит. – Что ты здесь делаешь, мой мальчик? |
| – Семен, – сказал он нерешительно, – сложи вещи. Семен, ничего не говоря и не глядя на Вильгельма, полез в шкап и начал укладываться. – Ах, нет, нет, – вдруг быстро сказал Вильгельм. – Какие там вещи. Дай мне две рубашки. Он взял сверток, посмотрел вокруг, увидел свои рукописи, книги, наткнулся глазами на Семена и кивнул ему рассеянно: – Прощай, сегодня же уходи с квартиры. Поезжай в Закуп. Денег займешь где-нибудь. Ничего никому не говори. Он надел старый тулупчик, накинул поверх бекешку и двинулся к двери. Тут Семен схватил его за руку: – Куда вы, Вильгельм Карлович, одни поедете? Вместе жили, вместе и поедем. Вильгельм посмотрел на Семена, потом обнял его, подумал секунду и быстро сказал: – Ну, собирайся живо. Возьми себе две рубашки. Они пошли пешком до Синего моста. Вильгельм шел, спрятав лицо в воротник. Он в последний раз посмотрел на дом Российско-Американской торговой компании, потом они взяли извозчика и поехали к Обуховскому мосту. У Обуховского моста Вильгельм с Семеном слезли. Отвернув лицо, Вильгельм расплатился, и они пошли вперед по тусклой улице. Недалеко от заставы, в темном переулке, Вильгельм вдруг остановился, сорвал белую пуховую шляпу и провел по лбу. «Рукописи… Что же с рукописями, с трудами будет? Пропадет все. – Он всплеснул руками. – Не возвратиться ли? Заодно и Сашу повидать – нельзя ведь так просто уйти от всех, от всего». Семен стоял и ждал; фонарь мерцал на застывшей луже. «Нет, и это кончено. Прошло, пропало и не вернется. Вперед идти». – Вильгельм Карлович, – сказал вдруг Семен, – а как же это мы квартиру бросили. Ведь все вещи безо всякого присмотра остались. Разграбят, поди. – Молчи, – сказал ему Вильгельм. – Голова дороже имения. Они обошли заставу и вышли на большую дорогу, ведущую к Царскому Селу. Они прошли пять верст. Дорога была тихая, темная. Изредка погромыхивал на телеге запоздалый чухонец и шел опасливый пешеход с палкой, оглядываясь на двух молчаливых людей. В немецкой деревне они наняли немца, который за пять рублей провез их мимо Царского Села в Рожествино. Проезжая мимо Царского, Вильгельм посмотрел в темноту, стараясь определить место, где стоит Лицей, но в темноте ничего не было видно. Тогда он закрыл глаза и задремал, больше не думая, не чувствуя и не помня ни о чем. |
| III Издали доносилось какое-то громыхание, дробное и ровное, как будто пересыпали горох из мешка в мешок, – не спеша возвращалась конница. Вильгельм уходил все дальше от площади. Потом он остановился, поглядел и на минуту задумался. Он повернул назад – заметил, что прошел Екатерининский институт. И позвонил в колокольчик. Привратница отперла калитку и осмотрела с удивлением Вильгельма. Потом она узнала его. Вильгельм прошел к тетке Брейткопф. Грязный, в оборванном фраке, он стоял посреди комнаты, и с него стекала вода. Тетка стояла у стола неподвижно, как монумент, лицо ее было бледнее обыкновенного. Потом она взяла за руку Вильгельма и повела умываться. Вильгельм шел за ней послушно. Когда он снова вошел в столовую, тетка была спокойна. Она поставила перед ним кофе, придвинула сливки и не отрываясь смотрела на него, подперев голову руками. Вильгельм молчал. Он выпил горячий кофе, согрелся и встал спокойный, почти бодрый. Он попрощался с теткой. Тетка сказала тихо: – Виля, бедный мальчик. Она прижала Вильгельма к своей величественной груди и заплакала. Потом она проводила его до ворот. Вильгельм, крадучись, шел по улицам. Улицы молчали. Не доходя Синего моста, он остановился на мгновенье. Ему показалось, что в окнах Рылеева свет. Вдруг он услышал громыханье сабель, и несколько жандармов прошли мимо. Вильгельм пошел прямыми, быстрыми шагами, не оглядываясь. Вдали, на площади, горели костры. Он быстро свернул в переулок и поднялся по лестнице к себе. Семен отворил ему. – Александра Ивановича нет дома? – спросил Вильгельм. – Не приходили, – отвечал Семен хрипло. Вильгельм сел за стол и подумал с минуту. Он рассеянно глядел на свой стол, смотрел в окно. И стол, и окно, и стул, на котором он сидел, были чужие. Его комната была уже не его. Что делать? Сидеть и ждать? Ожидание было хуже всего. Вильгельм почти хотел, чтобы сейчас открылась дверь и вошли жандармы. Только бы поскорей. Так он просидел за столом минут пять, – ему показалось – с час. Не приходили. Тогда он встал из-за стола. |
|
|
