| Еще характернее дошедшее в свое время до меня и подробно описанное впоследствии Станкевичем в своих «Воспоминаниях» столкновение председателя Комитета 5–й армии Виленкина с тем же генералом Черемисовым. Когда Виленкин приехал в Псков просить у Черемисова военной поддержки, Черемисов наотрез отказался и разразился упреками по адресу Комитета: — Вы придерживаетесь слишком правой линии поведения, поэтому вам нужна воинская сила. Будьте немного левее и тогда обойдетесь без всяких броневых дивизионов. Находчивый юрист, талантливый оратор и пользовавшийся большими симпатиями в своей армии политический деятель, Виленкин не полез за ответом в карман. — Самый правый в комитете, — отвечал он Черемисову, — я. Что же касается других, то если сложить года, проведенные членами комитета на каторге за левизну их убеждений, то получится число большее, чем число ваших лет, господин генерал. И если бы задача теперь была в том, чтобы подыгрываться под настроение масс, то я давно сидел бы здесь, на вашем месте, внесенный на руках солдат. Генерал Черемисов, конечно, исключение, но черемисовщины на фронте было гораздо больше, чем принято думать в наших правых кругах. Офицеры, пытавшиеся удержать власть на путях левофлангового обхода комитетчиков и комиссаров, попадались мне очень часто. На них впоследствии пытался опереться последний военный министр в правительстве Керенского генерал Верховский. После грязного, туманного, сумбурного Петрограда, в котором мы с женою жили в квартире «по ошибке» растерзанного перепившимися матросами морского офицера (его принесенные с крейсера вещи, до которых несчастная вдова не в силах была дотронуться, так и лежали в передней в мешке), я чувствовал себя в Галиции почти что счастливым. Пахло весенними полями, весенним солнцем и начинавшими кое–где по долинам распускаться каштанами. В деревнях, по которым в ожидании мира уже давно не стреляли немцы, оживала обычная крестьянская жизнь. Над Шумлянами, в которых все еще стояла третья батарея, жиденько позванивала живописная деревенская церковка. Кругом меня снова были дорогие люди: Иван Владимирович, братья Балашевские, Александр Борисович и мой Семеша. Главная забота Петрограда — «разлагающийся фронт» — казался здесь на месте образцом тишины и порядка. |
| Кроме россиян, к нам в Управление ходило много иностранцев: секретари союзнических посольств, члены союзнических социалистических делегаций и социалисты враждебных стран, среди которых особенно хорошо помню венского социал–демократа Отто Бауера, возвращавшегося из русского плена к себе на родину. У него были какие–то затруднения с выездом, которые мне удалось уладить. Много и напряженно работая в Управлении, я как–то не заметил, как оно безо всякого с моей стороны усилия превратилось в весьма солидное государственное учреждение. Штаты служащих были увеличены, начальники отделов получили в свое распоряжение хорошо обставленные кабинеты. В канцеляриях отделов на заваленных бумагами столах деловито стучали машинки. В передней дежурили курьеры. У подъезда постоянно стоял мой автомобиль. Как и кем все это было налажено, я сказать не могу, знаю только, что с момента моего назначения чья–то заботливая рука начала усердно устраивать не только мою служебную, но даже и мою частную жизнь. Не успел я сесть за свой письменный стол, как мне был кем–то прислан изумительный секретарь, помощник присяжного поверенного, Николай Николаевич Бирюков, идеально точный, быстрый, любезный человек, который всё всегда помнил и всё всегда знал. Затем из нашего Хозяйственного отдела ко мне явился похожий на артиста красноштанный гусар–вольноопределяющийся и в два счета доказал мне необходимость нашего с женою переселения «в апартаменты» близлежащей гостиницы «Астория». Зная о моей дружбе с Балашевским, он предложил поселить и его рядом со мною и тут же заодно попросил разрешения и самому переехать в гостиницу. Я поблагодарил благодетеля и подписал какую–то бумагу, с которою он так же быстро исчез, как и появился. Через неделю мы переехали из скорбной квартиры растерзанного матросами морского офицера в комфортабельный номер реквизированной военным министерством немецкой гостиницы, состоявший из салона, спальни и прекрасной ванной комнаты. Несмотря на начинавшиеся затруднения с продовольствием, нас кормили в Астории еще очень прилично. Иной раз приходилось, конечно, есть котлеты из конины, но они приготовлялись настолько хорошо и сервировались столь приглядно, что при некоторой фантазии их можно было принять за говяжьи. Такой игре фантазии способствовали устланный красными коврами зал, обилие прислуги и хорошо одетая, главным образом, военная публика. |
| Поскольку меня не просили члены армейских комитетов, я старался не собирать больших митингов, а воздействовать на солдат поротною и побатарейною беседою. Сидя в окопе и угощая товарищей сибиряков папироской, я обстоятельно рассказывал им о петроградских делах, главным образом о борьбе Керенского против старорежимной внешней политики Милюкова и об уходе последнего. Вызвав к себе доверие, я осторожно переходил к доказательству, что миролюбивая политика Керенского и Церетели должна неминуемо сорваться, если в распоряжении свободной России не окажется крепко спаянной, послушной своим начальникам и всегда готовой к отпору врагу армии. — Поймите, товарищи, — твердил я своим слушателям, — мира без силы не добиться. Почувствовав, что Россия обессилена, наши враги и наши союзники быстро сговорятся друг с другом, поделят промеж себя русские земли с их несметными богатствами и заставят обнищавший русский народ еще тяжелее работать на Западную Европу, чем он до войны и революции работал на царя, помещиков и капиталистов. Соглашаясь на войну, солдаты всегда протестовали против наступления, которое им казалось нарушением миролюбивой политики. Выяснение мысли, что наступление есть не политическое, а лишь военно–тактическое понятие, стоило мне больших трудов и никогда вполне не удавалось. Быть может, солдаты и были правы, связывая мысль о наступлении с продолжением союзнически–империалистической политики Милюкова. В пределах своей бригады я подвизался довольно успешно, но на больших митингах, среди чужих солдат и при наличии большевиков, приходилось иной раз и круто. Особо ярко стоит в памяти один, чуть не кончившийся для меня большою неудачею, митинг. На лужайке, верстах в пяти позади артиллерийских позиций, собралось несколько сот солдат, представителей полков, батарей, парков и штабов; — было, конечно, много и праздных созерцателей. Я приехал верхом вместе с Евгением Балашевским в бодром приподнятом настроении. Дружественно встреченный армейским комитетом и отрекомендованный солдатам в качестве члена Всероссийского совета, я начал свою речь в твердой уверенности, что справлюсь с большевистской оппозицией, если она решит дать бой. |
| – Стучат, – тихо сказал он Семену. Мимо прошел хозяин. – Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, – сказал он спокойно. В горницу вошли три молодых еврея. За ними шел еврей постарше. Они расположились на лавке и тихо заговорили между собой. Вильгельм понимал их разговор. К удивлению его, они говорили певуче на диалекте, близком к старому верхненемецкому языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно подошел к ним и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе к диалекту, ими употребляемому: – Не можете ли вы меня переправить за границу? Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга, и старший сказал: – Будет стоить две тысячи злотых. Вильгельм отошел и сел на лавку. У него было только двести рублей, которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше. Опять корчма. Сидя в корчме, Вильгельм призадумался. Дальше ехать вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному. Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему: – Ну, будет, Семен, поездили. Он страшно устал за этот день, и Семен подумал, что Вильгельм хочет заночевать в корчме. – Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, – сказал он. – Нет, не то, – сказал Вильгельм. – А поезжай домой. Будет тебе со мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно. Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел за стол и начал писать Устиньке письмо. Он прощался с нею, просил молиться за него и дать вольную другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал. – Как же так, все вместе, а теперь врозь? – спросил он вдруг у Вильгельма, как бы осердившись. Вильгельм засмеялся невесело. – Да так и все, любезный, – сказал он Семену. – Сначала вместе, а потом врозь. Вот что, – вспомнил он, – бумага-то твоя при тебе? Семен пошарил за пазухой. – Нету, – сказал он растерянно, – нету бумаги, никак обронил где-то? Вильгельм всплеснул руками: – Как же ты теперь домой поедешь? Он подумал; потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену. – Бери мой паспорт. Все равно, как-нибудь дойду. |
| Кастальский вырос и стал тем, что он есть – из знамен и песни. Вот в чем объяснение его особого стиля, его несхожести с другими русскими композиторами, его беспримерности. Придет время, оригинальность Кастальского будет понята лучше, шире и оценена по достоинству; тогда Кастальский как композитор станет таким же знаменем для своих учеников и последователей, каким для него служили русские крюковые знамена. В этих чаяниях заключается ручательство сбыточности мечтаний и веры Александра Дмитриевича о полном одолении русской манеры в музыке, которая наверно приобретет себе место и общее признание и распространение наряду с другими. Комментарии Публикуемая речь композитора и историка музыки А. В. Никольского – ученика Кастальского по Синодальному училищу – была написана 25–27 марта и прочитана 28 марта 1927 года на заседании ГИМНа, посвященном памяти Кастальского. В Этнографическую секцию ГИМНа, сотрудниками которой были и Кастальский и Никольский, вошли многие другие члены дореволюционной Музыкально-этнографической комиссии (МЭК), знавшие и ценившие заслуги их ушедшего из жизни коллеги. (Информацию об этом заседании см.: Никольский А. Публичное заседание и концерт ГИМНа, посвященные памяти А. Д. Кастальского//Музыкальное образование, 1927, 3–4, с. 65–66). Выступление Никольского содержало в себе не только оценку вклада его учителя в русскую этнографию, но и точный анализ новаций Кастальского в области церковной музыки. Эту часть не публиковавшегося до сих пор доклада Никольского было сочтено целесообразным поместить в настоящем сборнике. Она воспроизводится по авторской рукописи, хранящейся в ГЦММК (Ф. 234, 382, л. 9 – 11 об.). Более подробные сведения о самом Никольском можно найти в разделе данной книги: А. В. Никольский . Письма к К. И. Балашевой. Музыкальные заметки.. 7 Письмо С. В. Смоленского к Н. И. Соболевскому от 9 сентября 1901 года. РГАЛИ, ф. 449, on. 1, 592 11 Письмо А. В. Преображенского к С. С. Волковой от 1 мая 1919 года. РГАЛИ, ф. 723, on. 1, 61. 13 Письмо С. |
| Евгений (Ждан) 31.05.1987 хирот. во еп. Тамбовского и Мичуринского; с 25.02.1991 в сане архиепископа. Евгений (Зернов) с 11.07.1914 еп. Приамурский и Благовещенский; с 30.11.1923 в сане архиепископа; с 27.08.1923 под арестом; 1924–1926 в Соловецком лагере; 1926–1929 в ссылке; с 26.08.1930 архиеп. Белгородский; с 1931 г. архиеп. Котельнический, вик. Вятской епархии; с 8.09.1933 архиеп. Вятский и Слободской; с 3.05.1934 митр. Горьковский; с 1935 г. в заключении; расстрелян 20.09.1937. Евгений (Кобранов) 27.03.1926 хирот. во еп. Муромского; с 15.09.1927 еп. Балашевский, вик. Нижегородской епархии; с 14.12.1927 еп. Ростовский, вик. Ярославской епархии; с 22.11.1933 уволен на покой; расстрелян в окт. 1937 г. Евгений (Мерцалов) с 14.06.1912 еп. Юрьевский, вик. Владимирской епархии; с 1919 г. еп. Олонецкий; убит ок. 1920 г. Евгений (Решетников) 16.04.1994 хирот. во еп. Верейского, вик. Московской епархии. Евдоким (Мещерский) с 29.07.1914 архиеп. Алеутский и Североамериканский; с 1919 г. архиеп. Нижегородский; с 16.07.1922 в обновленческом расколе; † 10.05.1935 без покаяния. Евлампий (Краснокутский) 30.09.1917 хирот. во еп. Александровского и Павлоградского, вик. Днепропетровской епархии; † 1922. Евлогий (Георгиевский) с 14.05.1914 архиеп. Волынский и Житомирский; с 1919 г. в эмиграции; с марта 1921 г. управ. русскими западноевропейскими приходами; с 10.06.1930 уволен от управления; с 1931 г. в юрисдикции Конст. П.; 2.09.1945 воссоединился с РПЦ; † 8.08.1945. Евлогий (Марковский) 23.07.1942 хирот. во еп. Винницкого; с 1943 г. в эмиграции; † 24.03.1951. Евлогий (Смирнов) 11.11.1990 хирот. во еп. Владимирского и Суздальского; с 25.02.1995 в сане архиепископа. Евмений (Хорольский) 28.02.1954 хирот. во еп. Черновицкого и Буковинского; с 9.12.1958 архиеп. Житомирский и Овручский; † 25.08.1967. Евсевий (Гроздов) с 17.04.1912 еп. Псковский и Порховский; с 25.04.1918 в сане архиепископа; с 1924 г. управ. Нарвской епархией; † 12.08.1929. Евсевий (Никольский) с 6.05.1906 архиеп. Владивостокский и Приморский; с 1920 г. митр. Крутицкий; † 18.01.1922. |
| В Молдавии, обойдя все монастыри и скиты, Алексий с Никитой нашли себе духовного отца и пастыря в Балашевском скиту, находившемся примерно в четырех часах пешего хода от города Буташана, и препоручили ему свои души. Через некоторое время духовный отец постриг их обоих в монашество: нарек Алексию имя Авель, а спутнику и сотруднику его Никите – Никандр. Позже наставник, видя подвиги и смирение отца Авеля, благословил его на рукоположение в иеромонаха. Со многими слезами просил отец Авель своего пастыря не налагать на него тяжкого бремени сверх сил и оставить работать Господу только в монашеском чине. Однако старец сказал ему, что совершенному послушнику не подобает иметь своего рассуждения, но должен он даже до смерти творить приказанное, а не учить своего старца. Авель поклонился ему до земли и сказал: «Прости мя, отче святой! Согрешил пред тобою, твори, как тебе угодно». И вскоре он был хиротонисан в иеромонаха и по согласию всей скитской братии определен к ним духовником. Несмотря на то что Авель стал иеромонахом, своего послушания и смирения он не изменил, во всем повиновался своему старцу и никогда без его благословения ничего не начинал. Так, проведя в совершенном послушании и отсечении своей воли восемнадцать лет, повиновались отец Авель с отцом Никандром своему пастырю и наставнику до самой его кончины. Препроводив своего духовного отца как ходатая за себя к Господу Богу своему, на вечное блаженство, остались они сиротами и, так как по своей воле жить не хотели, решили поступить по-братски: одному у другого быть в послушании и не разлучаться до самой смерти. Сие и исполнили они на самом деле. Хотя отец Никандр и желал видеть отца Авеля своим пастырем, потому что тот был иеромонахом и духовником, отец Авель никак не соглашался с этим – быть старцем. Так они подвизались еще немногое время, и было им обоим откровение от Бога, повелевающее идти на Святую Гору Афон и там провести остаток жизни. Это откровение они объявили один другому и начали собираться в путь. Услышав об этом, скитские и прочие отцы начали их отговаривать, имея в виду, что в то смутное время невозможно было идти на Святую Гору, которая тогда была под властью Турции. Даже насельники Афона – и те оттуда все вышли. Говорили им, что полна Гора турок, монастыри все заняты иноверцами или стоят запертые, а в келлиях живут разбойники. По всей Турции христианам нет прохода, повсюду льется христианская кровь. |
| Димитрию Васильевичу Адинцову со всем его благоприятным семейством от нас поклонись, пожалуйста, всеуниженно, а Михаилу Дмитриевичу – особенно. 1 октября 1823 г. М. С. О. Н. Г. И. Х. Б. Н. П. Н. Пречестнейший и прелюбезнейший наш о Господе собрат отец Иоанникий! Всеусердно желаем тебе о Едином Пресладчайшем Господе Иисусе Христе радоватися и в находящих благодушествовати. Благоприятное ваше писание с достопочтеннейшею благодетельницею Ак[илиною] Ив[ановною] исправно получили и содержанию по скудоумию нашему вняли… Гвоздья и навертку при посылках от лодочника Балашева исправно получили; а равно и портрет Батюшки о. Феодора, мало похожий впрочем. О худом своем здоровье не скорби, ниже малодушествуй, но мужественно при помощи Божией терпи со благодарением, благословляя Премилосердаго Господа, попустившаго нам таковую слабость к чувствованию о своей неизбежной и неминуемой смерти, ибо мы с тобою и биемы – не чувствуем, ниже умиляемся и не поощряемся к покаянию. Сие нечувствие существует в нас наиболее от разсеянности нашего ума, молв и попечений о делах внешних, ибо худо стараемся хотя часно поуединиться и наедине помолиться; а по тому самому и пребываем, яко безплодныя смоковницы, не творящия ни малаго плода. Но что же будем делать?.. Да смирим себя и да восприимем мытарев образ покаяния, повсечасно внутрь нас вопия: „Боже! Милостив буди мне грешному и по всем частям непотребному, и не яко же аз хощу, но яко же Ты, Господи, хощеши, устрой о мне вещь ко спасению“. И за молитвы нашего всеобщаго Батюшки о. Феодора Всемилостивый и Всесильный Господь, яко чадолюбивейший отец, негли и отмстит нашим всеобщим врагам, пленяющим наши чувства и ума движения, и воскресит плененныя наши души от падения, всячески устрояя нашу участь во благопотребный и спасительный конец. Итак, когда Премилосердый Бог по нас, кто тогда дерзнет на ны?.. …Слава Великодаровитому Господу Богу нашему Иисусу Христу, вот уже мы на сем свете шестой десяток годов доживаем, но никогда ни единаго безпризреннаго больного, по улицам валяющагося, не видали, но все милосердием Его, Создателя нашего и Искупителя, приняты христолюбцами под кровы и по достоянию упокоеваемы. Вы для утешения своей немощи вспоминайте Василия, „злонравнаго раба“, изгнаннаго господином из дому во время глада, како терпением спасеся; о чем написано в житии святителя Нифонта. |
| Похищение не удается — Соня случайно узнает о нем и признается Марье Дмитриевне; Пьер рассказывает Наташе, что Анатоль женат. Приехавший князь Андрей узнает об отказе Наташи (она прислала письмо княжне Марье) и о ее романе с Анатолем; он через Пьера возвращает Наташе ее письма. Когда Пьер приезжает к Наташе и видит ее заплаканное лицо, ему становится жалко ее и вместе с тем он неожиданно для себя говорит ей, что если бы он был «лучший человек в мире», то «на коленях просил бы руки и любви» ее. В слезах «умиления и счастья» он уезжает. В июне 1812 г. начинается война, Наполеон становится во главе армии. Император Александр, узнав, что неприятель перешел границу, посылает к Наполеону генерал-адъютанта Балашева. Четыре дня Балашев проводит у французов, которые не признают за ним того важного значения, которое он имел при русском дворе, и наконец Наполеон принимает его в том самом дворце, из которого отправлял его русский император. Наполеон слушает только себя, не замечая, что часто впадает в противоречия. Князь Андрей хочет найти Анатоля Курагина и вызвать его на дуэль; для этого он едет в Петербург, а потом в Турецкую армию, где служит при штабе Кутузова. Когда Болконский узнает о начале войны с Наполеоном, он просит перевода в Западную армию; Кутузов дает ему поручение к Барклаю де Толли и отпускает его. По дороге князь Андрей заезжает в Лысые Горы, где внешне все по-прежнему, но старый князь очень раздражен на княжну Марью и заметно приближает к себе mlle Bourienne. Между старым князем и Андреем происходит тяжелый разговор, князь Андрей уезжает. В Дрисском лагере, где находилась главная квартира русской армии, Болконский застает множество противоборствующих партий; на военном совете он окончательно понимает, что нет никакой военной науки, а все решается «в рядах». Он просит у государя разрешения служить в армии, а не при дворе. Павлоградский полк, в котором по-прежнему служит Николай Ростов, уже ротмистр, отступает из Польши к русским границам; никто из гусар не думает о том, куда и зачем идут. 12 июля один из офицеров рассказывает в присутствии Ростова про подвиг Раевского, который вывел на Салтановскую плотину двух сыновей и с ними рядом пошел в атаку; история эта вызывает у Ростова сомнения: он не верит рассказу и не видит смысла в подобном поступке, если это и было на самом деле. На следующий день при местечке Островне эскадрон Ростова ударил на французских драгун, теснивших русских улан. Николай взял в плен французского офицера «с комнатным лицом» — за это он получил Георгиевский крест, но сам он никак не мог понять, что смущает его в этом так называемом подвиге. |
| В моей памяти, как, вероятно, в памяти каждого человека, хранятся часы, как будто бы незначительные, на самом же деле исполненные глубокого значения. Что было? В сущности ничего, кроме того, что за несколько дней до регистрации офицеров мы с Наташей и Евгением Балашевским пошли в «Эрмитаж» послушать знаменитую шведку Эмми Гистэд, которою в то страшное лето вместе со многими москвичами увлекался и Евгений. Перед началом спектакля мы ужинали в саду. Был самый обыкновенный летний вечер, как всякий летний вечер в городе, томительно скучный. Над пыльною зеленью сада, над праздно фланирующей по дорожкам серою публикой лениво проплывали бесцветные облака. С открытой сцены, не веселя души, неслись веселые звуки вальса, а с улицы слышались звонки трамваев и ленивое цоканье извозчиков. По террасе, некогда первоклассного ресторана, привычно суетились половые, разнося по столикам жалкое подобие знаменитого салата «Оливье», названного так по имени его изобретателя, попавшего в русский плен солдата наполеоновской армии. Запивая салат времен Наполеона кавказским вином, мы полушёпотом говорили о судьбе великих исторических деятелей. Окажется ли Ленин великим и что останется от него? До сих пор помню острую боль этого разговора. По некоторым темным намекам я догадывался, на какое трудное и страшное дело решился Евгений. Любуясь им, его молодою верою, его готовностью на всякую жертву, я все же с грустью слушал его: веры в то, что поединок Савинкова с Лениным кончится победою Савинкова, во мне не было. Дать это понять Евгению казалось недопустимою жестокостью, утаить же свои сомненья — нечестностью перед другом, с которым было так много пережито на галицийском фронте, просветленные воспоминания о котором и в этот смутный вечер ни на минуту не отходили от нас. Да как им было и отойти? Ведь Балашевский решился на борьбу до конца не как демократ, а как офицер, не ради восстановления прав разогнанного Учредительного Собрания, а ради того, чтобы отомстить большевикам за всенародное поругание чести русской армии. |
|
|
