| «Безжизненные, бессердечные и холодные схемы» характерны не только для Испании времен Сервантеса, но и для России семидесятых, и для будущего, представленного в «Солярисе» . Слова о Дон Кихоте, «символе благородства, бескорыстной доброты и верности…», похожи на слова, которые Тарковский пишет про «Троицу» Рублева, чтобы определить самые существенные духовные и человеческие ценности. В течение веков они воплощаются героями, произведениями и авторами, которые в разных контекстах обогащают их новыми оттенками. Камера долго задерживается на иллюстрации рыцаря, сопровождаемого Санчо и вооруженного копьем, направленным в небо. Иллюстрация, освещенная канделябром с четырьмя свечами, подсказывает героям и зрителям аналогию между благородной и кажущейся бесперспективной миссией Дон Кихота и миссией ученых с Соляриса, которые после чтения рассуждают о смысле их исследований и о своем жизненном выборе. Совершенно пьяный Снаут объясняет то, что он понял на планете: Наука? Чепуха… В этой ситуации одинаково беспомощны и посредственность, и гениальность. Должен вам сказать, что мы вовсе не хотим завоевывать никакой космос, — мы хотим расширить Землю до его границ. Мы не знаем, что делать с иными мирами, нам не нужно других миров. Нам нужно зеркало. Мы бьемся над контактом и никогда не найдем его. Мы в глупом положении человека, рвущегося к цели, которой он боится, которая ему не нужна. Человеку нужен человек . В свою очередь Сарториус, обвиняя Криса в отсутствии интереса к научной деятельности, формулирует свое абстрактное кредо, которое, безусловно, принималось в официальной советской культуре, то есть в мире, в котором жил Тарковский, когда он снимал фильм: Человек создан природой, чтобы познавать ее. Бесконечно двигаясь к истине, человек обречен на познание. Все остальное блажь. Если слова ученого выражают абсолютную уверенность в собственных убеждениях, то дрожание рук, которыми он пытается вставить стекло, выпавшее из очков из- за сильного удара по столу, свидетельствует о напряжении, об усилиях, которые он прикладывает, стремясь сдержать и уничтожить в себе все то, что он отрицает. |
| Этот лазарет открыла Александра Фёдоровна с самых первых дней войны, и с тех пор он был тут. Многие сотни раненых уже прошли через него, и сейчас полны были все койки. Камер-лакей опустил свой фонарь и нёс у колена. Горели ночники кое-где на стенах и у столиков дежурных сестёр. Больные спали, не метался никто – не было свежих тяжёлых, давно не было крупных боёв, долечивались больные долгие. Один-два встававших, там, здесь, увидели проход молодого генерала – может быть, удивились, но не узнали. Сестры, кажется, узнали. От прохода лазаретными залами – отпустило томительное разлучное сжатие сердца. Вот, все мы здесь вместе, русские, скованные единой войной, единой цепью забинтованных ран. Мы все – на одной стороне. А те банды – то не мы. Залы так высоки, что при свете ночников снизу не разглядеть потолков. Много уже лет не бывало тут балов, но Михаил ещё застал молодым, помнил. Стены тогда украшались ветками тропических деревьев и цветами из царских оранжерей. Вдоль лестничных подъёмов и зеркальных стен выставлялись ряды пальм, всё это залито было сверком люстр и канделябров – и блистали многоцветные мундиры, шитые золотым и серебряным, а на женщинах диадемы и ожерелья неисчислимой стоимости. Всё открывалось всегда полонезом. И только тут, кроме Польши в единственном месте, танцевали быструю мазурку. Всё исчезло давно, – всё круженье, многолюдье, и погасли все света, – а вот и ночники остались за спинами. Из последней лазаретной комнаты старик отпер дверь, переходили закрытым мостиком в Эрмитаж. И он снова поднял фонарь, освещая. Освещая петербургские виды – галерею, увешанную видами старого Петербурга, в золотых рамах. Старого Петербурга. Промелькнули окна висячего сада, беззащитные зимние жасмин и сирень, занесенные снегом. И ещё такой же переход-мостик, ещё порог расставания, перешли в Новый Эрмитаж. И – опять перевилось и сжалось сердце роковым предчувствием. Почему бы, кажется, не вернуться через неделю при полном свете дня, и звеня шпорами, пройти уверенно? А чувство было – прощания. И даже в полной тишине позвякивали шпоры чуть-чуть. |
| Неожиданно пациент увидел профессора. Тот стоял далеко от окна, в противоположном конце зала за канделябром. Взгляды их были направлены друг на друга через головы людей, которые шумно переговаривались и смеялись, освещенные горящими канделябрами. Однако профессор не мог разглядеть пациента, ему был виден только контур чьего-то лица, прижатого к оконной раме, пациент же отчетливо видел профессора, стоявшего между двух столов и освещенного канделябрами. Он даже разглядел выражение лица профессора — какой-то растерянный взгляд человека, неведомо как тут очутившегося. Пациент помахал ему рукой, как бы давая знать, что он также заблудился, но в темноте профессор, конечно, не мог увидеть его жеста. Пациент совершенно ясно понимал, что, хотя они когда-то и знали друг друга, встреча их в этом доме, куда их привел какой-то странный случай, невозможна. Здесь уже не было профессорского кабинета, где тот принимал больных, не было картотеки и письменного стола, не было Прометея. Не было и самого доктора, к которому он мог бы обратиться. — Faites vos jeux, messieurs, — выкрикивал крупье, — faites vos jeux. V — Дорогой профессор, — подошел к нему полковник, — в конце концов, вы хозяин дома. И вам следует сделать хотя бы одну ставку. — Взяв профессора под руку, он подвел его к столу, где, барабаня пальцами в такт музыке Легара, сидел генерал. — Господин профессор хотел бы последовать вашему примеру, господин генерал. — Мне сегодня не везет, ну что ж, пускай профессор попробует... — И пальцы генерала нарисовали на сукне какой-то узор. — Только смотрите не ставьте на ноль. Шарик, брошенный на вращающийся диск, завертелся и остановился. — Ноль, — объявил крупье и начал собирать новые ставки. — По крайней мере вы ничего не проиграли, господин профессор, — сказал генерал. Откуда-то издалека сквозь шум голосов донесся слабый звук выстрела. — Откупоривают бутылки, — обратился к генералу полковник. — Еще бокал шампанского, господин генерал. — А я-то подумал, что это был выстрел, — произнес генерал с леденящей усмешкой. — Вот в старое время... Помню, однажды в Монте... |
| Женя зажгла спичку, чтобы посмотреть, скоро ли светать будет. Был первый всего час. Это ее очень удивило. Неужто она и часу не спала? А шум не унимался там, на родительской половине. Вопли лопались, вылупливались, стреляли. Потом на короткое мгновение наступала широкая, вековечная тишина. В нее упадали торопливые шаги и частый, осторожный говор. Потом раздался звонок. Потом другой. Потом слов, споров и приказаний стало так много, что стало казаться, будто комнаты отгорают там в голосах, как столы под тысячей угасших канделябров. Женя заснула. Она заснула в слезах. Ей снилось, что — гости. Она считает их и все обсчитывается. Всякий раз выходит, что одним больше. И всякий раз при этой ошибке ее охватывает тот самый ужас, как когда она поняла, что это не еще кто, а мама. Как было не порадоваться чистому и ясному утру. Сереже мерещились игры на дворе, снежки, сражения с дворовыми ребятами. Чай им подали в классную. Сказали — в столовой полотеры. Вошел отец. Сразу стало видно, что о полотерах он ничего не знает. Он и точно не знал о них ничего. Он сказал им истинную причину перемещения. Мать захворала. Нуждается в тишине. Над белой пеленой улицы с вольным разносчивым карканьем пролетели вороны. Мимо пробежали санки, подталкивая лошадку. Она еще не свыклась с новой упряжкой и сбивалась с шагу. «Ты поедешь к Дефендовым, я уже распорядился. А ты…» — «Зачем?» перебила его Женя. Но Сережа догадался, зачем, и предупредил отца: «чтоб не заразиться», вразумил он сестру; но с улицы не дали ему кончить, он подбежал к окошку, будто его туда поманули. Татарин, вышедший в обнове, был казист и наряден, как фазан. На нем была баранья шапка, нагольная овчина горела жарче сафьяна, он шел с перевалкой, покачиваясь, и оттого верно, что малиновая роспись его белых пим ничего не ведала о строенье человеческой ступни; так вольно разбежались эти разводы, мало заботясь о том, ноги ли то или чайные чашки, или крыльцовые кровельки. Но всего замечательнее, — в это время стоны, слабо доносившиеся из спальни, усилились и отец вышел в коридор, запретив им следовать за собою, — но всего замечательнее были следки, которые он узенькой и чистой низкою вывел по углаженной полянке. |
| Еще раз хочу сказать хорошие слова в адрес Департамента здравоохранения Москвы, который берет на себя груз по обеспечению федеральных пациентов, которые со всех краев приезжают в Москву, именно за получением трансплантационной помощи. Это очень важный вклад Москвы в развитие трансплантации в стране. – К сожалению, приходится слышать о якобы опасности подписания согласия на посмертное донорство. Мол, как подпишешь, тебя сразу отловят и распотрошат на органы. Откуда эта дремучесть? – Дремучесть всегда идет от необразованности, и самое неприятное, что у нас дремучесть идет не только от граждан, не имеющих отношения к медицине, но и от самих медиков. И это еще один большой аспект, который нужно как можно скорее вытягивать из этого болота, когда медицинские знания людей либо ограничены собственной специальностью, либо недостаточностью уровня обучения в ВУЗе, потому что до сих пор далеко не во всех вузах имеется преподавание основ трансплантологии, основ органного донорства. Есть ВУЗы, которые эту марку держат очень высоко. В Первом Московском Медицинском университете есть кафедра трансплантологии, которой я заведую, она расположена на базе нашего института. Студенты имеют возможность видеть пациентов, всю нашу сумасшедшую жизнь. Это в достаточной степени подготавливает человека, независимо от его будущей профессии, и он может нести людям эти знания правильно. У меня дух захватывает от возмущения, что иногда люди говорят о донорстве, да еще со смаком! Например, совсем недавно один известный журналист обсуждал на радио дело люберецкой больницы. Он говорил о каких-то коммерческих взаимоотношениях между врачами больницы и врачами-трансплантологами. Это просто клевета! Серьезные журналисты не должны себе позволять нести подобную ахинею. К сожалению, такое есть. Или я недавно попал на ток-шоу… Просто диву даешься, как ведущие, обремененные известностью люди могут нести такую чушь. Подобные интервенции со стороны СМИ способствуют повышению летальности потенциальных реципиентов. Создать адвокатскую контору или канделябром по голове |
| После обычного стука в дверь, в кабинете встретил репортера сам «царь изобретателей», небольшого роста, приземистый джентльмен с запачканными руками, и любезно повел его в свою лабораторию, откуда должно выйти новое солнце для нашей планеты. «Вот та лампа, которая наделала вам так много хлопот», – с улыбкой сказал Эдисон, указывая на свое изобретение, и стал объяснять ее особенности и секрет. Лампа эта образец простоты и экономии. Свет в лампе производится посредством подковообразного кусочка обугленной бумаги, около двух с половиной дюймов длины и в нитку толщины. Подковка эта помещена в стеклянной колбочке, из которой воздух вытянут настолько, насколько это возможно при данных средствах науки, так что там, быть может, осталась какая-нибудь одна миллионная часть его. Изобретатель показал и практическое применение своего изобретения. Он стоял как раз под обыкновенной газовой канделяброй, на которой горели две его лампы. Он снял одну из них, и она оказалась простой стеклянной колбой. Он опять поставил ее на рожок, и немедленно блестящая подковка золотым светом осветила колбу. Повернув винт в лампе, Эдисон уменьшил свет до степени искры, потом завернул совсем, как завертывают газ, и после опять отвернул, причем опять явилось великолепное пламя. Из этого можно было видеть, что электрический свет в его лаборатории повинуется его воле, так же как газовый свет повинуется привыкшим обращаться с ним рукам. «Я могу сказать, – говорил с видимым самодовольством великий изобретатель, – что электрически свет усовершенствован вполне, и все проблемы, которые затрудняли меня в течение последних 18 месяцев, разрешены. Я надеюсь осветить здесь каждый дом. Когда мне удастся выставить несколько ламп на улице, я оставлю их гореть день и ночь по крайней мере недели на две, чтобы хорошенько попробовать свой уголь. Я уверен, что он не расплавим, – я убедился в этом посредством опытов в моей лаборатории, производившихся целые недели, – но я хочу, чтобы и публика убедилась в этом, и убедилась своим собственным опытом. |
| Молитва Честному Кресту из молитв на сон грядущим Когда будешь читать Слово Божие или молитвы, писания святых отцов, читай сердцем или, по словам Спасителя, слушай сердцем, добрым и благим. Об этом посоветуй заботиться и всякому. Когда вы, братия и сестры, бываете на вечерах и в вихре танцев, при потоках света от люстр и канделябров, при звуках инструмента с увлечением сердца носитесь по обширным комнатам, — о! мне невольно приходит тогда в голову суетность ваша теперь и дней ваших, проведенных в мыслях, заботах о танцах и в самом танцевании, и приходит на память тот вечный «скрежет зубом» который ожидает всех неключимых, убивших в праздности дни свои, рабов. А когда сидите за столами роскошными, обремененными множеством напитков и переменных блюд, и сладко, часто до пресыщения, пиете и ядите, я вспоминаю тогда слова Спасителя: «внемлите себе, да не когда отягчают сердца ваша объядением и пиянством и печалъми житейскими» (Лк. 21:34), или: «горе вам, насыщеннии ныне: яко взалчете» (Лк. 6:25). И вспоминаю о тех плачущих и алчущих, которым обещаны в том веке радость вечная и насыщение бесконечное. (Если вы любите бывать на званых обедах — верно слово, — недалеки вы от погибели; скоро, очень скоро, может быть, «найдет на вы внезапу»страшный час смерти) Текст: Если вы — час смерти. — в рукописи перечеркнут. Ах, не прельщайтесь насыщением чрева, не предавайтесь с увлечением сердца никаким светским увеселениям и наслаждениям; если уж нельзя иногда обойтись без танцев и обедов званых, делайте, по крайней мере, это без сердечного сочувствия и носите всегда в сердце слова Господа, предостерегающие вас от вечной погибели. Ах! Кто вас больше любит и хочет больше доставить вам покоя и услаждения, как не Тот, Кто положил за вас душу Свою? Радушные хозяева, созвавшие вас для угощения и веселья, конечно, хотят доставить вам удовольствие и спокойствие, но они — сами люди такие же, как вы, сами рабы греха и диавола. Могут ли они доставить вам истинный мир и спокойствие сердечное? Внемлите! |
| В обоих фильмах внутри героинь происходит процесс познания через аналогию. Картина и фотография нужны им, чтобы открыть что-то в себе, в своих отношениях с миром и с наиболее близкими людьми. Хари очеловечивается, расширяя свое знание о мире Криса и о Земле, которую она никогда не видела. Сразу за сценой рассматривания картины следует эпизод левитации, вызванной, как объясняет Снаут, тридца- тисекундным отсутствием гравитационной силы, которое ежедневно имеет место на станции в этот час. Зритель слушает первые ноты прелюдии Баха в момент, когда Крис жестом руки поднимает в воздух один из двух канделябров под четыре свечи, на который кинокамера часто наводится. В начале эпизода в библиотеке Хари ставит один из них на стол перед собой, когда входит Снаут. Она же роняет другой канделябр, когда Сарториус ее оскорбляет. В фильмах Тарковского, особенно в «Ностальгии», важен образ свечи. Также важен он и в творчестве Арсения Тарковского и в поэзии XX века. Этот образ связан с внутренним светом, с тем, что освещает жизнь человека, его творчество, его способность любить. Ученых, которые должны выполнить на Солярисе миссию, четверо. В нечеловеческих условиях, в которых они вынуждены жить, их внутренний свет слаб и шаток. В пространстве библиотеки парят канделябр с четырьмя почти прогоревшими свечами и том Дон Кихота, открытый на странице с иллюстрацией, где изображен рыцарь с копьем. Вместе с ними парят и двое героев, которые наконец обрели себя благодаря силе их взаимной любви, способной к глубокому пониманию и готовой к самопожертвованию. Коленопреклонение Криса перед Хари — это безмолвная просьба о прощении человека, который в конце концов осознал ее страдания и внутреннее богатство . Когда прелюдия подходит к концу, завершается и эпизод. Сначала в кадре появляется образ Криса, стоящего на коленях перед обнимающей его Хари, затем образ Криса- мальчика около костра, запечатленного на пленке его отца, и, наконец, вид океана, который находится в постоянном движении и открывает героям смысл и красоту бытия. |
| Но когда я, наконец, приехал в этот город, вокзал оказался пустынен, и не было здесь ни вина, ни кофе, ни призраков, ни луны. Только проезд по темным улицам под звуки фонтанов и особое, ни с чем не сравнимое эхо травертиновых тротуаров. Всю первую неделю Блэр помогал мне искать, а затем обживать квартиру. Она состояла из пяти комнат в старом дворце, стоящем на правом берегу реки, на расстоянии полета камня от базилики Санта-Мария ин Трастевере 6 . Комнаты были высоки, сыры и отдавали дурным восемнадцатым веком. Потолок гостиной покрывали незатейливые кессоны, на потолках вестибюля уцелели фрагменты растрескавшейся лепнины, все еще слабо окрашенные в выцветшие голубые, розовые и золотые тона; каждое утро метла смахивала новый кусочек локонов какого-нибудь купидона или крошащихся венков и свитков. В кухне имелась фреска, изображающая борение Иакова с ангелом, но ее закрывала плита. Два дня мы провели, выбирая столы и стулья, нагружая ими тележки и лично провожая последние до нашей убогой улочки, торгуясь перед дюжинами лавчонок в попытках сбить цену на рулон синевато-серой парчи и зная наперед, что ее покрывают разнообразные пятна, размахрившиеся нити и мятые складки; выбирая из множества бойких имитаций старинных канделябров те, которым удалось с наибольшим успехом подделаться под чистоту линий и общий аромат старины. Триумфом Блэра стало приобретение Оттимы. Неподалеку от моего дома располагалась угловая trattoria 7 – принадлежащее трем сестрам заведение, в котором можно было, попивая вино, часами вести досужие разговоры. Некоторое время Блэр присматривался к сестрам, а затем предложил одной из них, расторопной, немолодой и смешливой перебраться ко мне в качестве кухарки – «на несколько недель». Итальянцы опасаются связывать себя на долгий срок, так что последняя оговорка и склонила Оттиму принять предложение. Мы предоставили ей выбрать по своему усмотрению какого угодно мужчину в помощники для исполнения тяжелой работы, однако она надулась и заявила, что отлично справится и с тяжелой работой тоже. Возможно, переезд в мою квартиру оказался для Оттимы ниспосланным свыше разрешением каких-то ее личных проблем, ибо она всей душой предалась и работе, и своим кухонным компаньонам – немецкой овчарке по имени Курт и кошке Мессалине. Мы зажили дружной семьей, отзываясь на оплошности друг друга одним лишь веселым подмигиваньем. |
| – Таковы мозаики церкви св. Виталия. Из многочисленных мозаик, некогда украшавших знаменитый храм св. Софии в Константинополе, сохранились для нашего времени, к сожалению, только очень немногие. Построенный императором Юстинианом в 537 году, храм св. Софии, представлял собою грандиознейшее сооружение византийской архитектуры, огромное по размерам своим и оригинальное по формам архитектурным: с колоссальным куполом (в диаметре 45 аршин), представляюшим чудо искусства; с обширным атриумом перед храмом; с двойным нартексом, из которого в среднее помешение храма вели 9 дверей; с грандиозным по своей вместимости для молящихся тройным кораблем с арками и множеством огромных колонн, исполненных из разноцветных мраморов, из порфира, базальта и других цветных камней. Внутри этого храма пышность и блеск убранства превосходили все, что было известно до того времени в целом мире. Юстиниан желал превзойти в храме Софии роскошью и богатством даже знаменитый древний храм Соломона, и это достигнутое стремление императора ярко выразилось в характерном его восклицании при посвящении храма: «хвала и благодарение Господу Богу за то, что он сподобил меня совершить столь великое дело. Здесь я победил тебя, Соломон!» И действительно, роскошь внутреннего убранства св. Софии в то время была необычайна. Алтарная часть отделялась от средней части драгоценною серебрянною преградой с серебрянными же колоннами, где в медальонах размещены были образы Христа, Богоматери, апостолов, пророков и ангелов. Престол был сделан из золота с драгоценными камнями, a над престолом помещалась золотая глава с крестом на серебряных золоченных колоннах. Амвон в виде большой трибуны был осенен куполом, где золото и драгоценные камни давали прекрасное и богатое соединение. Во время вечер·них торжественных богослужений зажигались свечи в 6 тысячах золотых канделябров, дававших целое море огней, от которых еще ярче горели драгоценные камни и золото на престоле и утвари этого храма, сообщая ему поразительный блеск и великолепие в целом. |
|
|
