| То, что вы выставили вашего ребенка из дома, вовсе не является завершением вашей забастовки. Она предполагает еще ряд действий. Первое из них состоит в том, чтобы сохранить позитивное настроение в период, следующий непосредственно за разрывом отношений. Надеемся, предпринимая действия, вынуждающие ребенка уйти из дома, вы воспринимали его или ее как человека, который может позаботиться о себе, и чувствовали обоснованность своего права на справедливое обращение. Сохраняйте и поддерживайте эти установки, несмотря на то давление, которое может оказываться на вас сейчас. На родителей (особенно это касается женщин), которые так же, как и вы, отстаивали себя, может навалиться бремя вины, а дети и общество в целом зачастую энергично эксплуатируют это чувство, чтобы убедить вас изменить ваши представления и намерения. Будьте готовы к тому, чтобы держаться твердо и одновременно без напряжения даже в тех случаях, когда: Вам звонят соседи или, возможно, родители той семьи, в которой живет теперь ваш ребенок, и говорят вам, какой он замечательный и что вы тоже могли бы стать прекрасными родителями, если бы только делали то-то и то-то. (Они скажут все это иначе, другими словами, но смысл сказанного, как вы почувствуете, будет именно такой.) Вам звонят друзья вашего ребенка и просят, чтобы вы поговорили с ним, как будто бы они ничего не знают о происшедшем; а потом начинают оказывать на вас давление, чтобы вы изменили свою позицию, рассказывая при этом, каким чудесным, перепуганным, любящим, расстроенным и т. д. выглядит ваш ребенок. На вас оказывают давление ваши родители или другие родственники, которые говорят: «Ты не можешь так поступать со своим ребенком…», «Что же будет с ним или с ней?» (В этом случае можете сказать родственникам, что, если они захотят, вы были бы совершенно не против, чтобы ваш ребенок жил вместе с ними.) Вам звонят из полиции. (Так же, как и в случае с телефонными звонками от соседей и других «заинтересованных» посторонних, полиция, скорее всего, знает на данный момент только то, что рассказал ваш ребенок. Поскольку к этому времени, освоив все то, что мы описали в книге, вы вряд ли станете предпринимать данный пятый шаг в связи с какой-то незначительной проблемой, описание происшедшего в вашем изложении, весьма вероятно, вызовет понимание, а возможно, даже и помощь со стороны полиции.) |
| Сложность этого пятиминутного разговора - Вадиму он казался накалгнным - была в том, что требовалось стремительно говорить, без пропуска впитывать ответы, достаточно блеснуть своей эрудицией, но не высказать всего до конца, главный задел оставить себе. Черегородцев сразу ему насыпал все возражения, из которых ясно было, почему радиоактивные воды признак косвенный, но не могут быть основным, и искать по ним руды - дело пустое. Он так говорил но кажется охотно бы дал себя разуверить, он минуту ждал этого от Вадима и, не дождавшись, отпустил. И ещг Вадим понял, что, кажется, и целый московский институт топчется около того, над чем он один ковырялся в камешках Алайских гор. Лучшего пока нельзя было и ждать! Теперь-то и надо было навалиться на работу! Но теперь-то и надо было ложиться в клинику... И открыться маме. Он мог бы ехать и в Новочеркасск, но здесь ему понравилось, и к своим горам поближе. В Москве он узнавал не только о водах и рудах. Ещг он узнал, что с меланобластомой умирают - всегда. Что с нею редко живут год, а чаще месяцев восемь. Что ж, как у тела, несущегося с предсветовой скоростью, его время и его масса становились теперь не такими, как у других тел, как у других людей: время - гмче, масса - пробивней. Годы вбирались для него в недели, дни в минуты. Он и всю жизнь спешил, но только сейчас он начинал спешить по-настоящему! Прожив шестьдесят лет спокойной жизни - и дурак станет доктором наук. А вот - к двадцати семи? Двадцать семь это лермонтовский возраст. Лермонтову тоже не хотелось умирать. (Вадим знал за собой, что немного похож на Лермонтова: такой же невысокий, смоляной, стройный, лггкий, с маленькими руками, только без усов.) Однако, он врезал себя в нашу память - и не на сто лет, навсегда! Перед смертью, перед пантерой смерти, уже виляющей чгрным телом, уже бьющей хвостом, уже прилегшей рядом, на одну койку с ним, Вадим, человек интеллекта, должен был найти формулу - как жить с ней по соседству? Как плодотворно прожить вот эти оставшиеся месяцы, если это - только месяцы? Смерть как внезапный и новый фактор своей жизни он должен был проанализировать. И, сделав анализ, заметил, что кажется уже начинает привыкать к ней, а то даже и усваивать. |
| — Как вырвался, так и вырвался, — ответил сынок. — И даже подарки папаше привез. Он подтолкнул Пуччини-2 в спину, и пленники спустились вниз, на поле космодрома. Папаша Панченга в свою очередь покинул башню танка и подошел к Алисе. Он все не расставался со своими четками-виноградинами. — Подарок папочке привез? — сказал он и расхохотался. — Ценный подарочек. Принимаю. — Тогда приглашай, папа, на пир! Устали мы летать! — Насчет приглашения придется подождать, — ответил Панченга-старший. — И не спеши выходить из корабля. Ты забыл мне рассказать, как сбежал от инспектора Крома да еще вернулся в нормальный человеческий размер. А ну признавайся, за сколько они тебя купили, чтобы ты привел полицаев в наше теплое логово? — Папа, я возмущен! — ответил адмирал. — Если вы будете и дальше так же меня сердить, я подниму мой кораблик в небо и оттуда сброшу на вашу седую голову небольшую бомбу. И поверьте мне, папаша, я не шучу. Я так обязательно сделаю, потому что не люблю, когда мне не доверяют. Причем не доверяют те, кто меня предал и бросил в плену. — Поднимайся, поднимайся, бомби своего папочку, — ответил с ухмылкой старший Панченга. — Только не успеешь ты подняться, как тебя собьют ракетой «земля — воздух». Ты и мигнуть не успеешь. — И не пожалеешь, папа? — А чего мне тебя жалеть, — ответил папаша, — мне больше добра останется. — Ах так! — Адмирал был возмущен. Он отбросил в сторону бластер и кинулся к отцу, как кидается в драку хоккеист. — Я тебе наставлю синяков! — Ты? Мне? — Папаша отстегнул от пояса кинжал и кинул его на бетон. Он широко расставил руки и двинулся на своего сына. Самое удивительное, что никого эта драка между Панченгами не удивила. Пираты покрикивали, подбадривая своих командиров, но никто, даже Боевая Подруга, не вмешался в драку и не попытался ее остановить. Сначала пираты просто ходили кругами, примеривались, потом адмирал врезал своему папе между глаз, за что папаша расквасил ему нос и поставил синяк под глазом. После этого пираты вцепились друг в друга, потеряв равновесие, грохнулись на асфальт и покатились, махая руками, ногами и даже норовя ударить противника головой. Наконец адмирал, который был все же куда моложе и крепче отца, смог навалиться на него и начал душить. Тот захрипел, принялся дергать ногами, и Алиса испугалась, что старого Панченгу задушат до смерти. Остальным свидетелям этого поединка показалось то же самое, и пираты кинулись разнимать своих начальников. |
| Конкретно это значит, что субъект буржуазного общества одержим страстью к успеху, к обогащению, к деньгам. Непристойный секрет воли к власти, «сверхчеловечества», заступания по ту сторону добра и зла состоит в том, что это все просто-напросто желание денег. И величайшая заслуга «Подростка» состоит в демонстрации этой истины. У Подростка уже не идея Наполеона — у него просто идея Ротшильда, воля к власти в чистом виде, индивидуализма в чистом виде, без лишней риторики-эстетики-романтизма-демонизма. Деньги — это все, субстанция власти, всех возможностей. «Подросток»: «Отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу». «К себе, к одному себе! Вот в чем вся «моя идея». «Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон — и я затемнен, а чуть я Ротшильд — где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в Москве. Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня «не придавят и давить не заставят. |
| Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли, или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего» (6,315-316). Следовательно: если руководствоваться именно естественными стремлениями, то тем возможно достигнуть подлинной (а не надуманной, фальшивой) цели. Являются ли такие действия сознательными, целенаправленными? Нет. Ибо москвичи не ставили перед собою никакой цели, не сговаривались («покинем Москву, её некому будет тушить, и это приведёт к поражению французов»— или что-нибудь вроде того)— утверждать сознательность таких действий было бы смешно и неумно. «Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожжённой (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа» (6,316). Является ли такое действование москвичей волевым? Несомненно. Ибо именно своею волею они осуществляли то, что потребовало от них натуральное стремление. Вот как вершатся, по Толстому, исторические события: волевым бессознательным действием многих и многих, кто слушается своего естественного чувства. Позднее, вырабатывая собственное религиозное мipocoзepцahue, Толстой утверждал: узнать волю Божию можно лишь посредством узнавания истинной своей воли— она всегда совпадает с высшею. Зачаток такой убеждённости наблюдается уже в «Войне и мире». Но что необходимо для бессознательного ощущения, этого естественного чувства, натурального стремления? Нужно пребывать насколько возможно ближе уровню мужика , уровню народного понимания жизни. Такова Москва. Именно поэтому она и смогла совершить подвиг, определивший поражение неприятеля. «Всем народом навалиться хотят, одно слово— Москва. Один конец сделать хотят»,— слышит Пьер слова простого солдата перед Бородинским сражением. «Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял всё то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой» (6,217). Вот так, во внешне неясном выражении, но в понятной всякому русскому человеку сути своей— ощутимо проявляется мысль народная , определяющая смысл исторической эпопеи Толстого. (Заметим, что фраза солдата наполовину подлинна: заимствована из записок «кавалерист-девицы» Н.А. Дуровой 21 .) |
| Вот он, наш огородик… жалкий! А сколько неистового труда бросил я в этот сыпучий шифер! Тысячи камня выбрал, носил из балок мешками землю, ноги избил о камни, выцарапываясь по кручам… А для чего все это!? Это убивает мысли. Выберешься наверх горы, сбросишь тяжкий мешок с землею, скрестишь руки… Море! Глядишь и глядишь через капли пота — глядишь сквозь слезы… Синяя даль какая! А вот за черными кипарисами — низенький, скромный, тихий — домик под красной крышей. Неужели я в нем живу? В саду — ни души, и кругом — пустынно: никто не проедет за день. Маленький, с голубка, павлин по пустырю ходит — долбит камень. Тишина какая! Весенними вечерами хорошо поет черный дрозд на сухой рябине. Горам попоет — повернется к морю. Споет и морю, и нам, и моим деревцам миндальным в цветах, и домику. Домик наш одинокий!.. Отсюда видно его изъяны. Заднюю стенку дожди размыли, камни торчат из глины — Надо до осенних дождей поправить. Придут дожди… Об этом не надо думать. Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать землю мешками, рассыпать мысли. Бурей задрало железо — пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы надо… И кровельщика, пожалуй, не осталось. Нет, старый Кулеш остался: стучит колотушкой за горкой, к балке, — выкраивает соседу из старого железа печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на картошку… Хорошо иметь старое железо! Стоишь — смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая! Далеко внизу — беленький городок с древней, от генуэзцев, башней. Черной пушкой уставилась она косо в небо. Выбежала в море игрушечная пристань — скамеечка на ножках, а возле — скорлупка-лодка. Сзади — плешиной Чатырдаг синеет, Палат-Гора… Там седловина перевала… выше еще — и смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям. Дальше — светлые цепи голых, туманно-солнечных гор Судакских… Хорош городок отсюда — в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики — житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую свою паству. Вот-вот услышишь вечернее — «Свете тихий»… Я знаю эту усмешку далей. Подойди ближе — и увидишь… Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума — хлеба! |
| — Ох, щегольки! — проговорил он укоризненно. — Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, — сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. — Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва. Один конец сделать хотят. — Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой. Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше. Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак. Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера. — Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? — спросил доктор. — Да вот хотелось посмотреть… — Да, да, будет что посмотреть… Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении. Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему. — Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, — сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, — а светлейший все-таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, — сказал доктор. Доктор казался усталым и спешащим. — Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? — сказал Пьер. — Позиция? — сказал доктор. — Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что-то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, — сказал доктор. — И видно оттуда?.. Ежели бы вы… Но доктор перебил его и подвинулся к бричке. — Я бы вас проводил, да, ей-богу, — вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай. |
| Кто это «он» и куда идет – было всем понятно, и Афоня-кузнец лишь углубленно принялся колупать ногтем запекшуюся ссадину на волосатом запястье. – И вчера шел, и позавчера… На самую береговую кромку опустился кулик-песочник, шустрая птаха, глянув на недвижных мужиков, но не убоялся, не отлетел подальше, а, тонко пискнув, принялся сновать по песчаной сыри, дергаясь головкой при каждом шажке. И опять, не получив ответа, Матюха, вдруг оживясь, перескочил на другое: – А верно ли, будто немец по часам воюет? – Как это – по часам? – покосился на него Афоня-кузнец. – Ну как… Сказывают: сперва побреется, надеколонится, кофею попьет. А тади уж разбирает ружья и начинает палять в нашу сторону. Пополдничает, снимет сапоги и – на раскладушку. Мертвый час, стало быть. Ну а потом еще сколько-то повоюет. Аккурат восемь часов получается. Вроде как в одну смену. Афоня-кузнец, с интересом было начавший слушать, досадливо отвернулся: – Мели, Емеля. – Что намолото, то и просевай. – И сеять нечего, так видно: брехня. Как это – в одну смену? Война это тебе не фабрика какая. – Немцу, можа, и хвабрика. Небось для того им всем часы дадены, чтоб глядеть. Сказывают, все, как есть, при часах. Афоня пыхнул дымом, хмуро задумался, и по грубому крупнопористому лицу его было видно, как бродила под спутанными волосами какая-то упрямая мысль, какое-то несогласие. – Ну ладно, по часам. А опосля чего делает? – Как – чего? – легко удивился Матюха. – Руки моет, ужинает. А потом спать. Ночью они – ни боже мой, чтоб идти куда. Ни за что не пойдет. Все до одного дрыхнут. Токо часовых выставляют. А остальные храпака. Во, гады, культурные какие, а! Матюха и сам посмеялся такой несуразной аккуратности и тут же, пришлепнув пяткой по голому заду, спугнув присевшего было овода, сообразил: – Тут бы на них и навалиться, когда улягутся. Тарараму б наделать, шухеру! А то тыкву из кустов высунуть. С глазами. А внутри свечку зажечь. Я еще малым так-то у дороги тыковку пристроил, возле кладбища, дак урядник как хватанул, чуть с коня не слетел. |
| — Ах вы берлюдники дьявольские! — негодовал Миша, продолжая со своей пехотою двигаться дальше по берегу Невы, от одной причаленной шнеки к другой, и за все время ни единой хоть сколько-нибудь ощутимой раны не появилось на нем, так только — мелкие синяки и царапины. И далеко впереди распространялся уже ропот о нем, слава о его непобедимой силище бежала прежде Миши Дюжего передовым отрядом. Аки лев, он чуткими ноздрями слышал запах этой своей славы, видел, как бледнели лица свеев, вступающих с ним в бой. Восемь шнек прошел он со своими пешцами, три шнеки пустив в сторону Невского озера, три были потоплены, две сбежали. Вдруг — словно стена встала перед Мишиной пехотой. Окрепли ряды свеев, свирепее стали биться. Как бывает, когда копаешь землю да вдруг наткнешься на скопление камней и не можешь ни обойти, ни расковырять, ни раздолбить, в точности так же застряли вдруг пешцы новгородские и ладожские, мучительно стараясь не отступать ни на шаг, но все же вынуждены были и шаг, и два, и три, и пять сделать назад, ибо спереди сильно стало давить. — Видать, где-то тут заводилы ихние! — догадался Глеб Шестько о том, о чем уже и без него все догадались. — Тем паче нам навалиться следует! — крикнул Кондрат Грозный. — А ну, братцы, не пожалеем живота своего Руси ради! И еще тяжелее расшевелилась, разгорелась битва. Одним только шажком назад обозначились пешцы, и снова — вперед трудным кровавым шагом, вперед, только вперед! — Фортмер, безбожные, фортмер! — ревел Миша, продолжая работать своим коршуном. — На том, на том свете мириться будем, никак не раньше! Брекен-крекены!.. Получите! Получите, гостюшки! Угощайтесь чем Бог послал!.. И еще одну шнеку захватили они — Миша Дюжий да Кондрат Грозный, да Всеволож Ворона. Хорошо рубились тут свей, ничего не скажешь! Ворону зацепили под ребра. Поначалу думалось — пустяк, а когда кончили тут рубиловку, глянули — лежит Всеволож бездыханный. Лицо удивленное, рукой будто бы от себя кого-то отстраняет: не надо, мол, рано!.. А под ним — озеро крови. |
| Юрию Андреевичу этот мрачный и необщительный силач казался не совсем нормальным выродком вследствие общего своего бездушия и однообразия и убогости того, что было ему близко и могло его занимать. – Войдем в палатку, – пригласил Памфил. – Нет, зачем. И не влезть мне. На воздухе лучше. – Ладно. Будь по-твоему. И впрямь нора. Побалакаем на должиках (так назвал он сваленные в длину деревья). И они уселись на ходивших и пружинившихся под ними березовых стволах. – Скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело делается. А и сказку мою не скоро сказать. В три года не выложить. Не знаю, с чего и начать. Ну, так, что ли. Жили мы с хозяйкой моей. Молодые. Домовничала она. Не жаловался, крестьянствовал я. Дети. Взяли в солдаты. Погнали фланговым на войну. Ну, война. Что мне об ней тебе рассказывать. Ты ее видал, товарищ медврач. Ну, революция. Прозрел я. Открылись глаза у солдата. Не тот немец, который германец, чужой, а который свой. Солдаты мировой революции, штыки в землю, домой с фронта, на буржуев! И тому подобное. Ты это все сам знаешь, товарищ военный медврач. И так далее. Гражданская. Вливаюсь в партизаны. Теперь много пропущу, а то никогда не кончить. Теперь, долго ли, коротко ли, что я вижу в текущий момент? Он, паразит, с Российского фронта 1-й и 2-й Ставропольский снял и 1-й Оренбургский казачий. Нешто я маленький, не понимаю? Нешто я в армии не служил? Плохо наше дело, военный доктор, наше дело табак. Он что, сволочь, хочет? Он всей этой прорвой на нас навалиться хочет. Он нас хочет взять в кольцо. Теперь в настоящее время жена у меня, детишки. Ежели он теперь одолеет, куда они от него уйдут? Разве он возьмет в толк, что они всему неповинные, делу сторона? Не станет он на это смотреть. За меня жене руки скрутит, запытает, за меня жену и детей замучит, по суставчикам, по косточкам переберет. Вот и спи и ешь тут, изволь. Даром что чугунный, сказишься, тронешься. – Чудак ты, Памфил. Не понимаю тебя. Годы без них обходился, ничего про них не знал, не тужил. А теперь не сегодня-завтра с ними свидишься, и чем радоваться, панихиду по них поешь. |
|
|
