| Одна моя подруга, дожив до восемнадцатилетия дочери, уже решила было, что ее, как говорится, «пронесло», потому что до этого момента так и не заметила у дочери никаких существенных проявлений подросткового бунта или чего-нибудь в этом роде. Какое же жестокое разочарование постигло ее через полгода, когда дочь внезапно стала мрачной и раздражительной и приобрела все прочие «радости» подросткового периода, от которых ее сверстники уже по большей части избавились. Так что, как видите, бдительности терять нельзя! Хорошая новость состоит в том, что когда эта полоса наконец минует, вы вновь получите того же человека, которого знали до ее начала. Только взрослее и мудрее, а идеалы и ценности, которые вы так долго ему внушали, чудесным образом окажутся на месте. Вам нужно просто верить и ждать, и эти страшные времена обязательно минуют. Правило 72 Не забывайте третий закон Ньютона Дело в том, что вы отчаянно любите своего ребенка. Поэтому вам невыносимо видеть, как он совершает ошибки, которые, как вам кажется, еще отзовутся неприятностями в будущем. Вы уже привыкли разрешать им делать мелкие огрехи — класть в тарелку слишком много пудинга или чересчур быстро съезжать на велосипеде с горки. Но чем дальше, тем серьезнее становятся эти ошибки, и вам все труднее становится не вмешиваться. Теперь вы должны наблюдать, не вмешиваясь, за тем, как сын перебирает спиртного на вечеринке у приятеля, и как дочь наряжается в слишком откровенные платья. А если вам придется стать свидетелем того, как ваш ребенок, которого вы мечтали видеть студентом университета, вдруг бросает школу в 16 лет? Или откажется от замечательного приработка по субботам, потому что ему надоест рано вставать? Да, это куда тяжелее, чем позволить двухлетнему карапузу навалить в тарелку гору пудинга. И ставки невообразимо выше. А самое тяжелое — это наблюдать, как дети повторяют ваши ошибки. Завязывают с естественными науками только потому, что ненавидят учителя, совершенно не желая абстрагироваться и хотя бы попробовать представить, какую прекрасную карьеру могли бы сделать. Или собрать все деньги, выделенные на образовательную поездку, и потратить их на какую-нибудь безумную машину, которая при этом и ездить-то не будет как следует! Вы могли обсуждать это с ними раньше. Вероятно, и обсуждали. Весьма вероятно, обсуждали, высказывая свое мнение громко и настойчиво. Но вы-то сами слушали, что говорили вам родители много-много лет назад? |
| - А чего сходить-то? Я ведь не иголка — в сене не потеряюсь. - Да как же! Мы пришли из лесу, а тебя нигде нету, обеда нету… - Ладно, невелики баре. Раз-то и сами сготовите. Раечка пристально, отступая на шаг, оглядела ее: - Ты сегодня какая-то не такая. - Не выдумывай, — отрезала Лизка и пошла дальше, навстречу следующей лошади. Ехал Петр Житов — здоровая нога на весу, другая, с протезом, прямая, как палка, вытянута по бревну. Трудповинность на Петра не распространялась — инвалид. Но как быть, если на месячник выписали жену, а дома трое малых ребятишек, корова да еще мать-старуха, за которой тоже присмотр нужен? Петр Житов, то ли оттого, что вообще не заметил ее, то ли потому, что своих забот хватает, проехал мимо, не разжав губ. Лизка немножко приободрилась: двух человек встретила — ничего, сквозь землю не провалилась и Раечке ответила как надо. Может, и с другими обойдется. Рабочий день был в разгаре. Делянка ревела и ухала. С гулом, с треском падали мохнатые ели, взметая целые облака снежной пыли, визжала пила, с остервенением вгрызаясь в смолистую древесину, а в снегу по грудь, по репицу бились лошади: самая это распроклятая работка — вывозить бревна с делянки на большую дорогу. Но на перевалочном узле работа и того тяжелее. Тут вытащенное из леса бревно надо свалить да сызнова навалить на сани и подсанки. А сколько этих саней да подсанок пройдет за день! Навальщики — Лукашин и Иван Яковлев — храпели не хуже лошадей. Оба в одних рубахах, оба без шапок, у обоих лица мокрые, блестят на солнце. Тем больше удивил Лизку возчик, который сиднем сидел в стороне. Надрывайтесь, рвите, мужики, жилы, а мне и горюшка мало. А ведь на навалке так: самая распоследняя бабенка и та старается чем-нибудь помочь, по крайности топчется вокруг, вид делает, что помогает. Но вскоре, подойдя к навальщикам поближе, Лизка поняла, в чем дело. Возчиком был Тимофей Лобанов, а какая же помощь от Тимофея? Замаялся человек брюхом — день на ногах да день лежит на нарах. - В помощницы примете? — громко, с наигранной бодростью крикнула Лизка. |
| Втягивающее, узкое лицо Вилли. Он – согласен, согласен со всем, но, главное, точно ему понять: как делать? с чего начинать? – В Швейцарии необходимо будет экспроприировать… максимум… всего не больше 30 тысяч буржуа. Ну и конечно сразу захватить все банки. И Швейцария – станет пролетарской. От столба, искоса наблюдает Ленин, всем душевным напором, взглядом толкающим, лбом котловым наклонённым, – и успевает проверить, насколько в кого втолкнулось. Оскудевшая рыжина на куполе выступает сильней под красным фонарём. – Подрубать корни современного общественного строя – на практике ! И – теперь же! Вот этот шаг и труден всем социалистам мира. Сощурился Нобс, как от боли. Даже винтертурский пролетарий что-то крив на рот. И Мимиоле давит шею высокий обруч крахмального воротника. Хорош наш Ульянов – но слишком уж крайний. Уж крайних таких – не то что в Швейцарии, не то что в Италии, – но и во всём мире нет. Трудно им, трудно. Переменчиво-бегло осматривает Ленин все эти разные, уже свои, а ещё не взятые головы. А они все боятся попасть под уничтожающую издёвку его. (Есть такой приём: когда трудно входит – навалить ещё тяжелей, и тогда прежнее трудное уже входит легче). И через весь стол, на шестерых швейцарцев, по всем шести линиям сразу вмешался, послал, голосом напряжённым, но не полного звука, в груди ли, в гортани, во рту неизменно теряя его и прихрамывая на “р”: – А путь для этого – только раскол ! Это – мещанское кривлянье, будто в швейцарской социал-демократии может господствовать “внутренний мир”! Вздрогнули. Замерли. – Буржуазия вскормила себе социал-шовинистов, своих сторожевых псов! И какое же с ними единство? (А уже начав – в одно место, в то же место, в ту же точку, чуть меняя слова, это главный принцип пропаганды и преподавания:) – Это болезнь – не только швейцарских, не только русских, но всех социал-демократов мира: раскисляйская склонность к “примирению”! Для фальшивого “единства” все готовы поступиться принципиальностью! А между тем без полного организационного разрыва с социал-патриотами невозможно продвинуться к социализму – ни на шаг!!! |
| Конкретно это значит, что субъект буржуазного общества одержим страстью к успеху, к обогащению, к деньгам. Непристойный секрет воли к власти, «сверхчеловечества», заступания по ту сторону добра и зла состоит в том, что это все просто-напросто желание денег. И величайшая заслуга «Подростка» состоит в демонстрации этой истины. У Подростка уже не идея Наполеона — у него просто идея Ротшильда, воля к власти в чистом виде, индивидуализма в чистом виде, без лишней риторики-эстетики-романтизма-демонизма. Деньги — это все, субстанция власти, всех возможностей. «Подросток»: «Отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу». «К себе, к одному себе! Вот в чем вся «моя идея». «Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон — и я затемнен, а чуть я Ротшильд — где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги сравнивают все неравенства. Все это я решил еще в Москве. Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня «не придавят и давить не заставят. |
| «Для этого стоит только поставить комму, поставленную после слова твоего, на другое место, и подразумевать мене», отвечал митрополит (теперь в молитве читается: и сыном света соделай твоего служителя). А. И. Невоструев согласился с этим и добавил, что сделал эту выписку для того, чтобы показать, как неуместная расстановка знаков в наших церковных книгах портит смысл речи, и «вполне достиг своей цели, – прибавил я мысленно, – пишет А. И. Н., когда и человек, славящийся необыкновенной проницательностью и орлиной дальнозоркостью, подобно слабоумным раскольникам, кои говорили, что православные молятся духу лукавому, читал в молитве при крещении: ниже да снидет с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый, и пр. (В настоящее время читается: «Молимся тебе Господи... ниже да снидет с крещающимся дух лукавый»). А вчера еще раз убедился в дельности своего указания, когда услыхал от рект. семинарии Филофея новое произвольное толкование на означенное мною место: «И мене, сына Твоего по благодати, соделай служителем Света Истинного». Невоструев показывает несообразность этого толкования со Свящ. Писанием. Далее он упоминает, что название «Остромирово Евангелие» не нравилось митрополиту; он запретил его употреблять Галахову в Историческ. хрестоматии, а сам раньше употреблял его, и говорит: «Из этого видно, что наш премудрый архипастырь иногда бывает, как говорят светские, непоследователен или неверен сам себе: что себе позволяет, то в других охудшает, критикуя даже собственные мысли, слова и выражения, встречаемые у других. Сие мог бы я подтвердить множеством доказательств». «Впрочем, вообще надо сказать, что м-т в последний раз, когда я являлся по делу о раскольниках, принял меня необычайно благосклонно, посадил и долго разговаривал со мной по-домашнему, рассказывал о некоторых прежних делах своих с редкой откровенностью и, наконец, несколько раз благодарил меня за труд. Но все это была только хитрая политика: добрый пастырь вздумал навалить на плеча мои новое тяжкое бремя. |
| Так же приобщил его и в третий день. Видимо, благодать Божия, по живой вере старца и за молитвы его и родственников, произвела свое дело " .(Антоний Святогорец. Жизнеописания афонских подвижников благочестия XIX века. С. 214-215). Что тут сказал бы строгий батюшка? Что нельзя причащать человека, находящегося во блуде, да причащаться каждый день опасно для человека, тем более фактически отпавшего от веры и связавшегося с магометанками. Нельзя, нельзя... Но старец решился и одержал с Божьей помощью победу отвратил человека от греха. Конечно же, тут речь не о том, чтобы всех допускать до Причастия, чтобы отказаться от традиций и строгости поста, а о том, что есть пастыри, которые, будучи движимы любовью, извлекают грешников из пропасти, а не подталкивают к ней неуверенно стоящих на ногах. Дорогие братья и сестры! Мы существуем исключительно на ваши пожертвования. Поддержите нас! Перевод картой: Другие способы платежа: Версия для печати Комментарии 23.04.2016 - 05:52 Приходит парнишка в секцию : Приходит парнишка в секцию штанги. А он больше 5-ти кг сумки вообще ни разу не поднимал. Ему и говорят - вон штанга, 150кг - иди, подыми... Он берется за гриф... А дальше варианты: 1. Рвет себе спину или еще что; 2. Поднять не может, уходит и только его и видели; 3. Всю оставшуюся жизнь подходит к этой неподъемной штанге, будучи твердо уверен, что занимается спортом... если он зайдет в другую секцию - то ему скажут: привет, вон там ребята в баскет играют, иди поиграй... Бегает, прыгает месяца два-три... Потом - слушай, там в углу гантели 0.5 кг валяются, попробуй комплекс из 10 упражнений - параллельно с динамичными играми... Еще через месяц к 1кг допустят... А через год и к грифу, без блинов, и все время под контролем и тренера, и врача... И так, постепенно, по мере роста силушки, он через несколько лет сможет не вымучивать службу, молитву, исповедь, пост, а молится в памяти Бога и своего греха. " Восходя от силы к силе " . А если на него сразу навалить отстаивание службы, обязательные молитвы дома, пост и чтение необходимой литературы +... |
| Теперь бы в Могилёве восстановить? – чтоб он в свободные полчаса рассказывал ей из службы, о лицах, отношениях, препятствиях, удачах? А её рассказов – он и вообще не ждёт, не спрашивает. Не угадывает, какие б её желания выполнить. А ведь в мелких признаках внимания вся и любовь. Уходя и возвращаясь, норовит поцеловать в щёчку, если Алина настойчиво не подставит ждущих губ. Правда, видно, что минувшая история ему не далась легко, он помучился хорошо, и это несколько облегчает: если страдал – значит любит. Но снова подумаешь: а насколько ему настоятельно нужна жена? Придёт поздно вечером, свалится и заснул. И не знает, что ночью она лежала комочком и тихо плакала. Может быть, всё-таки, он поддерживает тайную связь с ней ? Не проверишь, не получает ли от неё писем на штаб. В карманах – пока ничего нигде ни разу не нашла. Но он может оставлять в штабе же. Алина остро ждала: а не заикнётся ли он, что ему необходимо ехать в Петроград „по делам службы”? Она, разумеется, поехала бы с ним, но не сразу бы о том объявила: сперва посмотрела бы, с каким видом он будет отпрашиваться. Другие офицеры ездят, в Ставке нетрудно изобрести повод. Но нет, он не заикнулся. Можно поверить, что если у них и не порвано, то прервано. Алина понимала, что изменившаяся – нет, уже не прежняя! – жизнь велит ей быть вдумчивой и вникнуть в загадку происшедшего. Тогда в пансионе он был в таком размягчённом состоянии, всё бы выложил: чем же она его так привлекла? Как бы он ни успокаивал, что обе – разные, и области жизни разные, но в самом жгучем неизбежно пересечение, сравнение, предпочтение. А и из гордости уже не спросишь. Даже простой непосредственности с ним он лишил её своей изменой. А что ты рассказывал ей обо мне?… Да истерзанное сердце толкает: а как же она могла сходиться с тобой без страдания, что ты женат?… А мог ли бы ты совершить, что совершил, если бы уже тогда знал, ценой каких моих страданий это обойдётся?… Даже свою живую откровенность надо перед ним душить! Но – взялась держаться. Чем заняться? чем заняться!? Пришла счастливая мысль: навалить на себя ещё одно дело, освежать французский язык. В двух кварталах нашлась учительница, Эсфирь Давыдовна, знакомая хозяев, и совсем недорого бралась давать уроки, у себя дома. Да Алина больше всего на свете всегда любила учиться, ведь это наслаждение. „Давай вместе, – вызывала Жоржа, – как бы интересно, дружненько!” Некогда, да он и сколько-то помнит. „Ну давай, я на ночь буду тебе повторять свои уроки?” |
| – Вот видишь! Значит, в нашей системе есть серьезный изъян, если она мешает нам выполнять важнейшую обязанность человечества – воспитание детей. – Мы с тобой заводили этот разговор сотни раз, Огюстен, и ни к чему не пришли. Давай лучше сыграем партию в шахматы. Братья поднялись на веранду и сели за легкий бамбуковый столик. Расставляя фигуры на доске, Альфред сказал: – Если бы я придерживался твоего образа мыслей, Огюстен, я бы не стал сидеть сложа руки. – Не сомневаюсь! Ты ведь человек действия. Но что бы ты предпринял на моем месте? – Ну, скажем, занялся бы развитием своих рабов, – с презрительной усмешкой ответил Альфред. – С таким же успехом ты мог бы навалить на них Этну и потом приказать им распрямить спину под этой тяжестью! Один человек не может пойти наперекор обществу. Образование негров должно взять в свои руки государство, а если нет – так пусть, по крайней мере, не противодействует этому. – Твой ход, – сказал Альфред. Братья погрузились в игру и отвлеклись от нее лишь тогда, когда в саду послышался стук лошадиных копыт. – Вот и дети, – сказал Огюстен, вставая из-за стола. – Посмотри, Альф! Ну что может быть прекраснее этого? И действительно, картина, открывшаяся их глазам, была прекрасна. Энрик весело смеялся, наклоняясь с седла к своей очаровательной кузине. Щеки девочки разгорелись от быстрой езды, и нежный румянец еще больше подчеркивал золото ее волос, выбившихся из-под синей шапочки. – Какая она у тебя красавица, Огюстен! – воскликнул Альфред. – Придет время, и сколько сердец будет страдать из-за нее! – Боюсь, что ты прав! – с неожиданной горечью сказал Сен-Клер и, сбежав вниз по ступенькам, снял дочь с седла. – Ева, радость моя! Ты устала? – Он прижал ее к груди. – Нет, папа, – ответила девочка. Но отец не мог не заметить ее прерывистого дыхания. – Зачем же ты так быстро скакала? Ведь тебе это вредно! – Я обо всем забыла, папа, мне было так хорошо! Сен-Клер отнес ее в гостиную и уложил на диван. – Энрик, ты должен беречь Еву, – сказал он. – Помни, ей нельзя быстро ездить. |
| С женщинами ей было скучно. Бельевая гостиницы «Иллинойс» находилась в подвале, в длинном, низком, никогда не проветриваемом помещении. Слабый свет проникал через зарешеченное помытое окошко под самым потолком. Почти каждое утро мисс Дубкова спускалась сюда с двумя керосиновыми фонарями, которые подвешивала ко вделанным в потолок крюкам. На полках вдоль стен, прикрытые от пыли холстиной, лежали стопки белья. Фонари приходились прямо над длинным столом, она всякий раз тщательно вытирала его, прежде чем взяться за работу. В одно июньское утро 1903 года в бельевую постучались. Она осторожно приотворила дверь на несколько сантиметров — сквозняком тотчас наметало пыль от ящиков с углем, стоявших в коридоре. — В чем дело? — Мисс Дубкова? — Вы, я нижу, заняты. Можно мне войти и подождать, когда вы найдете возможным уделить мне минуту? — Я всегда занята. Что нам нужно? — Меня зовут Фрэнк Радж. Я хотел бы поговорить с вами по секретному делу, если вы меня впустите. — Что еще за секретные дела? Ну входите. Сядьте и обождите немного, пока я тут разберусь. Она усадила его под одним из фонарей и окинула быстрым цепким взглядом. На вид ему было лет тридцать пять, он был красив и знал это. Секунду спустя он уже знал и другое — что мисс Дубкова чувствительна к мужской красоте и оттого именно будет с ним нелюбезна и даже груба. Для начала она задала ему работу. На полу громоздились кучи только что принесенных из стирки простынь. Она велела навалить их на стол, а сама занялась чем-то в другом конце комнаты. Потом закурила и обратилась к нему. — Так что вы от меня хотите? — Хочу предложить вам тридцать долларов жалованья в месяц за очень несложную работу. — Вот как! — И указать вам возможный способ заработать несколько тысяч долларов. — Ишь ты! — Хочу, словом, поговорить с вами о Джоне Эшли. — Мне ничего не известно о Джоне Эшли. — Знаю. Уже год и два месяца, как о нем никому ничего не известно. — Перестаньте валять дурака и скажите, что вам нужно. — Нам нужна правда, мэм. Правда, и ничего больше. — Так вы из полиции! Вы от полковника Стоца! |
| Но Юм сам испугался открывшегося ему и поспешил навалить на него все, что было под руками, чтобы только оно не мозолило глаз. Канту же и того показалось недостаточным, и он вывел юмовское «почти» за пределы синтетических суждений a priori, в «умопостигаемую», т. е. совсем недоступную, ни с чем с нами не связанную и ни для чего нам не нужную область того, что он называл Ding an sich. Толчок, данный Канту Юмом, разбудил великого кенигсбергского философа от сна. Но Кант понял свою миссию и свое назначение в том смысле, что нужно во что бы то ни стало оберечь и себя и других от возможности повторения внезапных и грубых толчков, так нарушающих покой нашего сонного бдения, и создал свою «критическую философию». Вместе с юмовским «почти» и метафизика была выведена за ограду синтетических суждений a priori, к которым после Канта перешли все права старой ’Ανγκη (Необходимости) и которые вот уже полтора столетия обеспечивают европейскому человечеству спокойный сон и веру в себя. Для Аристотеля, по-видимому, самой невыносимой и жуткой мыслью была мысль о том, что наша земная жизнь не есть последняя, окончательная, истинно действительная жизнь и что от нее возможно, хотя бы в некоторой степени, такое же пробуждение, как то, которое мы переживаем, переходя от сна к бдению. Когда он преследовал платоновские «идеи», он, по-видимому, больше всего хлопотал о том, чтобы освободиться от этого – на его оценку – совершенно кошмарного допущения. И его тревога была, в известном смысле, вполне законной, так же как законной была тревога Канта, когда Юм своим «почти» так бесцеремонно стал расталкивать его от догматической дремоты. Платоновское ονειρττουσι (грезят) подкапывается под самые основы человеческого мышления. Нет ничего невозможного, все что угодно может произойти из всего что угодно, и даже самый закон противоречия, который Аристотель хотел считать βεβαιωττη των αρχων (незыблемейшим из начал), начинает колебаться, открывая испуганному человеческому духу царство ничем не сдерживаемого произвола, грозящего поглотить и самый мир, и ищущую постигнуть этот мир мысль. |
|
|
