| Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать. О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память. Глава вторая Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания». Отец княгини Варвары Никаноровны был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились. Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», — рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу. В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны. |
| — Хлебнули дружки горя, — сказал шофер. — Вот и моя такая специальность. — Танкист? — Ага. Сейчас полуторочку свою сдам, ложку-кружку — и «прощайте, девочки-подружки!». — Вы меня к памятнику Радищева подкиньте, — попросил Володя. — По дороге? — Порядок! Когда шофер тормознул, Володю вдруг пробрала дрожь: жива ли в этих бомбежках тетка Аглая, существует ли дом, который казался ему когда-то таким большим? Дом существовал, и рябина росла под окошком, под тем самым, возле которого он в тот ветреный день поцеловал Варвару. Неужели это правда было? — Ты должен объясниться мне в любви! — строго велела ему Варвара. — И ты не плох, ты даже хорош — в свободное время. И вот нет Варвары. Заперты двери, обвалилась штукатурка лестничной клетки, треснула стена, наверное от бомбежки, качается на ветру за оконной рамой без стекол рябина. Здравствуй, рябина! Было что-нибудь, или не было ничего, кроме воя сирен и пальбы зениток? Он постучал в соседнюю — седьмую — квартиру. Здесь про тетку Аглаю ничего не знали. Кто-то ее видел как-то, а когда — никто толком не мог сказать. И даже в переднюю Володю не впустили: они вообще тут недавно, ни с кем не знакомы… Со щемящей тоской в сердце он еще раз обошел дом, потрогал ладонью гладкий и живой ствол рябины, вздохнул и пошел прочь. На Базарной площади застала его жестокая бомбежка, «юнкерсы» пикировали с воем, вероятно по ошибке приняв старый приречный рынок за какой-то военный объект. Или собор был у них ориентиром? Потный, в пыли и в известке, Володя наконец добрался до военкомата на Приреченской, но тут почему-то все было заперто. Бомбардировщики ушли, над городом опять навис дым, летела сажа. Зенитки тоже затихли. Ремни рюкзака резали плечи, Володя немного посидел на каких-то ступеньках, потом сообразил, что именно здесь, в этом дворе, во флигеле жил когда-то Пров Яковлевич Полунин. И нестерпимо вдруг захотелось ему увидеть этот флигель, войти в полунинский кабинет, может быть посмотреть на старый желтый эриксоновский телефон, по которому он в ту ночь вызвал Варин номер: шесть тридцать семь… |
| Село Мерзлое с деревней Новой находились во владении жены генерал-лейтенанта Варвары Сергеевны Глазенап. В селе располагались 5 крестьянских дворов и в деревне 8 дворов. Сельцо Яковлевка (13 крестьянских дворов) принадлежало полковнику Владимиру Петровичу Якимову. Владение помещика поручика Ивана Андреевича Подгорецкого сославляли сельцо Горушки (Грешимово) и деревни Толстиково и Старый стан. Всего в приходе состояли 56 дворов с населением 378 человек. Отношения Воскресенского причта с помещицей В. С. Глазенап осложнялись частыми невыплатами ружного положения за землю, отчего в ведомости сообщалось, что «содержание причт имеет от руги и прихожан скудное«Варвара Сергеевна Глазенап, урожденная Неклюдова, старшая и любимая дочь Анны Николаевны Неклюдовой, была женой известного военачальника и участника Отечественной войны 1812 г. генерал-лейтенанта Владимира Григорьевича Глазенап (Вильгельма Отто фон Глазенап), помолвлена в 1836 г. Он происходил из военной семьи остзейского рода, члены которой служили в российской армии. Получив образование в 1-м кадетском корпусе В.Г. Глазенап начал свою военную карьеру в 1804 г. в чине корнета Павлоградского гусарского полка и с 805 г. участвовал в основных сражениях против французской армии, получив за битву при Аустерлице свой первый орден св. Анны 3-й степени за храбрость. За последующие бои с армией Наполеона, будучи в составе уланского подразделения, он был награжден чинами поручика (1807 г.) и штабс-ротмистра (1810 г.) и получил золотое оружие с надписью «За храбрость». Во время Отечественной войны 1812 г. и в кампании 1813 г. он был награжден разными военными орденами, в том числе за сражение при Сомпюи орденом св. Георгия 4-й степени, и закончил кампанию в Париже. В 1816 г. он получил чин полковника и вскоре становится командиром Польского уланского полка. В 1826 г. получает чин генерал-майора и командует Конно-гвардейским лейб-гвардии полком во время русско-турецкой войны 1826-1829 г.г., в которую так же отмечен орденами и золотым оружием с алмазами «За храбрость». |
| Но в глазах самих бегунов эти уклонения – грех и грех против существенных догматов своей веры. Не служит ли эта последняя мысль разъяснением некоторых имеющихся в только что оконченых судебных делах показаний и толков, какие мы слышим, об изуверствах чинимых сектантами?.. По общенародному убеждению, каждый большой грех , особенно грех против веры, грех, всю, или почти всю жизнь повторяемый, требует особой искупительной жертвы или в виде подвижничества, или – мученичества. В последние годы появились и стали распространяться толки о душительстве бегунов. Толки эти появлялись сначала в местной печати и, казалось, не имели никакого сколько-нибудь серьезного основания. Но потом мнения о душительстве стали высказываться в оффициальных донесениях и в следственных показаниях. Царевококшайский исправник рапортовал от 14 марта 1890 г. начальнику губернии, что он производил осмотр в д. Старом Мазикове и вместе с тем полицейское дознание. На дознании жена волостного писаря Авдотья Кривошеева показала, что она 5 лет была учительницей в Старом Мазикове, и тогда крестьянка Татьяна Егорова рассказывала ей, что если больной подпольник должен умереть, то своею смертию умереть ему не дают, а убивают его посредством удушения. Казанский полициймейстер от 27 марта 1890 года сообщал Духовной Консистории о душительстве бегунов, как о факте, молва о котором довольно распространена в народе. Между прочим он писал, что диакон Ягодинской церкви удостоверял, что года два тому назад в доме Варвары Яковлевой Штулиной, в бытность его там, приходил какой-то маляр, что мужа сектантки Судаковой Семена Иванова Судакова, во время болезни задушили его единоверцы, приглашенные из города, когда маляр был в их избе и лежал на печке. Домовладелица Штулина высказала, что действительно, какой-то маляр передавал работавшим на ее дворе плотникам, что Судакова задушили приглашенные люди, но кто – они, а также маляр и плотники, она не знает. Подозрение в душительстве, оказывается, не совершенно новое, здесь только появившееся; оно имеет уже свое характерное название «красной смерти». |
| Не видя возможности убедить Эдипа словами, Креон хочет увести его силою и приказывает воинам взять его. В это время к ним бросается Антигона: Постойте, варвары, пронзите грудь мою: Любовь к отечеству довольствуйте свою! Не внемлют и бегут поспешно по долине; Не внемлют, и мой вопль теряется в пустыне. Есть громы... но в сей час на небе тишина; Есть боги... и земля злодеям предана, И стонут слабые у сильных под рукою! Увы, что я, где я! Что станется со мною? Забыта братьями, оставлена роднёй, Извержена из Фив, в стране, в стране чужой Жизнь горестну вести и умирать мне должно. С родителем моим сносить бы все возможно. Жестокий гнев богов, гонение людей Лишь твердость новую несли душе моей: Несчастье было мне наставником в терпеньи. Но без родителя, в моем теперь мученьи, Лишенная надежд... мой дух во мне уныл, Удар жестокий сей моих превыше сил, И всеми чувствами отчаянье владея .... (Увидя Тезея) Иль небо шлет ко мне для помощи Тезея? 60 Является Тезей и, узнав о похищении Эдипа, отправляется в погоню за Креоном и возвращает Эдипа. Во время отсутствия Эдипа в Антигоне, находившейся во дворце Тезея, явился Полиник и упросил Антигону обратиться к отцу и вымолить у него прощение ему. Судьбою определено было, что при осаде Фив победа останется за тем из братьев, на сторону которого перейдет Эдип. Но Эдип, уступив просьбе Антигоны допустить Полиника в себе, не мог простить его и перейти на его сторону в борьбе с Этеоклом: Меня склонить к себе ты тщетно уповаешь. Сей скиптр, который мне толь щедро предлагаешь, Не я ль оставил сам, не я ли вам вручил? Не я ли дней моих покой вам поручил, Быть с вами навсегда одной считав отрадой? Неблагодарные, что было мне наградой? Презренье, ненависть, изгнанье и позор. Коль смеешь, ты на мне останови свой взор! Зри ноги ты мои, скитавшись изъязвленны; Зри руки, милостынь прошеньем утомленны; Ты зри главу мою, лишенную волос: Их иссушила грусть и ветер их разнес! Тем временем, тебя как услаждала нега, Твой изгнанный отец, без пищи, без ночлега, Не знал, куда главу несчастну преклонить: Повсюду должен был ваш стыд с собой влачить; И дебри темныя, и глубины пещерны, Природа зрела вся злодейства безпримерны. |
| Аларик, набрав новых ратников, опять явился в Италию. Но не было уже защитника. Стиликон умерщвлен был по подозрению императора. Аларик свободно прошел по Италии и подступил к Риму. – Римляне откупались, хитрили, договаривались, не думая выполнить договор; надежда спасения все еще мелькала. Но когда один Готфский военачальник, служивший в войске императора, изменнически напал на войско Аларика, который вел переговоры с министрами Равеннскими, то Аларик, раздраженный вероломством, осадил Рим, овладел им 14-го Августа 410 года от Р. X. и отдал на разграбление своему войску. Рим, город многовековый, могущественный, которого имя с трепетом произносили народы и цари, единственный по величию и славе во всей истории человечества, не сокрушаемый, даже названный вечным, непобедимый, восторжествовавший над многими сильными и просвещенными царями и народами, пал в короткое время под ударами кочующих варваров. Мы сказали в короткое время, и – точно. В царствование Феодосия, который умер в 395 году, ничто Риму не угрожало; внутренние мятежи все укрощены; варвары, многократно пораженные, стихли; Империя сосредоточилась под державою одного государя. – И что же последовало спустя 15 лет? Величественная, непобедимая столица мира становится добычею набегших на нее диких пришельцев. – Такое необыкновенное событие выходит из круга всех дел и превратностей человеческих. Оно до чрезвычайности изумительно; но еще более изумляет нас то, что оно предсказано в Апокалипсисе предведением Божиим за триста лет со многими характеристическими подробностями и признаками. – Поместим здесь краткое описание тех ужасных бедствий, которым тогда подпали жители Рима, заимствуя сведения из рассказа современника, бл. Августина, Епископа Гиппонийского. Он, когда пришла эта плачевная весть, излил свою горесть и тоску сердца о таком грозном посещении гнева Божия в трех поучениях: de urbis excidio (о разорении Рима), и по этому же случаю написал знаменитое свое сочинение: de civitate Dei (о граде Божием) 162 . Когда Готфы овладели Римом, то убийства, грабежи, пожары, пытки и разного рода мучения составили обширную картину ужасов. |
| Та самая французская образованность, под влиянием которой он воспитался, представлялась ему теперь ненавистною «Варвары, Вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны» 172 . Когда Батюшков почувствовал облегчение от болезни, то отправился на войну и в должности адьютанта при Раевском участвовал в Кульмском и Лейпцигском сражениях в 1813–1814 гг.; но, обойденный наградою за службу, в 1816 г. он снова вышел в отставку. Во время военных походов он был в Германии, в Париже, Лондоне и Швеции. В Германии он познакомился с немецкой поэзией. Воспитанный на французской литературе, он до сих пор не знал ни романтической поэзии, ни поэзии Гёте и Шиллера; восхищаясь стихами Жуковского, он осуждал выбор их содержания, особенно смеялся над его балладами. «У тебя, говорил он ему, воображение Мильтона, а ты пишешь баллады»; теперь он познакомился с немецкой поэзией и особенно полюбил Шиллера. Но всего усерднее он занимался итальянской поэзией. Он увлекался ею до страсти. В статье «Ариосто и Тасс» об итальянском языке он пишет: «Учение итальянскаго языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических, и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными – этот язык сделался способным принимать все виды и формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто, принадлежащее северу. Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем неизгладимую печать своего гения; но обратно, язык имеет влияние на писателей» 173 . Уважение к итальянскому языку доводило Батюшкова до грубой, обидной несправедливости к русскому языку 174 . Памятником его занятий итальянской литературой были его стихотворения: «На смерть Лауры» (из Петрарки), «Вечер» (подражание Петрарке), «Радость» (подражание Касти), «Счастливец» (тоже подражание Касти), элегия «Умирающий Тасс»; подражание Ариосту: «Исступление Орланда» (конец песни XXIII-й и начало XXIV п.) 175 ; из Тасса: «Олинд и Софрония» (отрывок из II-й песни «Освобожденного Иерусалима») 176 и прозаические: «Гризельда» (повесть из Боккачио) 177 , «Петрарка» 178 , «Ариост и Тасс» 179 . |
| Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать. О ней теперь я и постараюсь записать, что сохранила моя память. Глава вторая Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания». Отец княгини Варвары Никаноровны был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились. Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», — рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу. В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны. |
| Отец Константин Симон: Я родился в Америке и жил там 18 лет, видел страшно грязные американские города с очень высокой преступностью. Я меломан, и поскольку мы жили недалеко от Нью-Йорка, часто ездил в оперу. Возвращался очень поздно и, сидя на вокзале, типы видел почти не человеческие, ужасно боялся. В оперный театр я брал дешевые билеты, сидел наверху и слышал вокруг только русский язык. Зрители были русские евреи из Бруклина. А внизу сидела очень богатая публика, но тоже часто не американская, из разных посольств. Бесспорно американская культура – культура рока и джаза – мне не нравится, я воспринимаю все это как культурную деградацию. Мне не нравится также узкоспециализированные знания университетской публики в Америке: если человек занимается физикой, то он знает только физику, про Шекспира с ним не поговоришь. Там так явно ощущается недостаток общей культуры. После Америки я 30 лет жил в Италии, и не могу сказать, что итальянское общество более цивилизованное, чем русское, и что там высок уровень культуры. Рим, несмотря на чудесные достопримечательности, очень грязный. И сами достопримечательности иногда находятся в ужасном состоянии. Итальянское общество не читает так, как еще читает русское. Итальянцы постоянно беседуют про политику, но это не серьезно... А русские еще читают в метро и в автобусах. В Германии – я там тоже жил несколько лет и знаю это по опыту – общество на более высоком уровне культурного развития. Но немецкая молодежь сегодня очень американизирована... Я не знаю, конечно, русской провинции, не жил на Дальнем Востоке, на Урале. Но, путешествуя, был в Саратове, Архангельске, на Соловках, в Казахстане. И не вынес из этих путешествий ощущения культурной деградации. В Москве я живу в очень цивилизованной части города и столь же цивилизованном обществе. Недавно был в Новой опере. У меня язык не повернется сказать «варвары» вслед за привыкшими так говорить на Западе. Русская культура даже в советскую эпоху была выше, чем в Америке. О советских школах и фундаментальности вашего образования уж не говорю – пять лет преподавания физики и биологии, такое в Америке никому и не снилось. |
| Вредные последствия такого воспитания были неизбежны. «С нравственностию, (говорит Шишков, не то делается, что с естественностию. Курица, высиженная и вскормленная уткою, останется курицею и не пойдет за нею в воду; но русский, воспитанный французами, всегда будет больше француз, нежели русский». Сколько в образованном обществе можно было встретить таких людей, которые чисто говорили по-французски, но не могли правильно написать двух-трех строк по-русски. Были даже градоначальники, затруднявшиеся в объяснениях с подчиненными, которые не говорили по-французски. Война с французами в 1812 году, сопровождавшаяся страшными бедствиями, пробудила в русском обществе чувства патриотизма и народности. Те же самые лица, которые прежде так громко высказывали свои космополитическия воззрения, прониклись негодованием и ненавистью к французам. «Я слишком живо чувствую раны, нанесенныя моему отечеству, писал тот же поэт Батюшков к Гнедичу в октябре двенадцатаго года, чтобы минуту быть спокойным. Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и ея окрестностях, поступки, безпримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством».... Как прежде ужасы французской революции поколебали гуманные убеждения Карамзина и заставили его воскликнуть: «Век просвещения, не узнаю тебя; в крови и пламени не узнаю тебя; среди убийств и разрушения не узнаю тебя», так теперь Батюшков высказывает негодование против той самой образованности, под влиянием которой он воспитывался и пред которой благоговел. «Варвары, вандалы, прибавляет он. И этот народ извергов осмелился говорить о свободе и философии, о человеколюбии. И мы до того были ослеплены, что подражали им как обезьяны» 17 . Карамзин в своем Предисловии к Истории государства российского говорил: «Истинный космополит есть существо метафизическое, или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить о нем, ни хвалить, ни осуждать его»... «Хвастливость авторскаго красноречия и нега читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали и своими страданиями изготовили наше величие; а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях. Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней истории; но добрые россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному». |
|
|
