| Военные неудачи России в Маньчжурии Брюсов переживает мучительно: он уязвлен в своем патриотизме. «Вы правы, — пишет он Чулкову, — патриотизмом, и именно географическим, я страдаю. Это моя болезнь, с разными другими причудами вкуса, наравне с моею боязнью пауков (я в обморок падаю при виде паука, как институтка). У меня есть еще начатое и неоконченное (уже безнадежно) стихотворение: Я люблю тебя, Россия, за торжественный простор, Ты, как новая стихия, царство рек, степей и гор». Другому своему корреспонденту, П. Перцову, Брюсов пишет о войне как о рубеже новой исторической эпохи и рисует печальную картину омертвения московской литературной жизни. «До сих пор не могу освободиться от бреда, от кошмара нашей войны. Мне все сдается, что рубеж был, что новая эпоха истории настала, и мне обидно, мне нестерпимо, что никто, совсем-таки никто не хочет этого видеть… У нас все по-старому, как было. Все, иже с Белым, замкнулись в общество „Арго“, где выискивают „чистых“ духом и говорят раз в неделю, по пятницам, о добродетели. Юные под-бальмонтики, под-брюсники и под-весники (Ходасевич, etc.) разливаются в уверениях, что время реализма прошло, что мир — тайна, что только великие писатели бывают непонятны, что грех сладостен и что университет создан для науки, а не для революции. Почти глазами видишь, как все кругом костенеет, мертвеет, превращается в „мертвый символ“, люди, идеи и журналы (в их числе „Весы“)…» Трагическая судьба «вождя»: учение Брюсова упало на благодарную почву и дало обильную жатву. Ученики — «под-брюсники» благоговейно повторяют слова учителя. Но учитель уже не с ними: старая истина стала для него ложью, он ушел далеко вперед или, может быть, возвратился далеко назад. Во всяком случае, символизм для него стал «мертвым символом». Наступает революция 1905 года; недавний патриот и националист Брюсов превращается в революционера. «Приветствую вас в дни революции, — пишет он Чулкову. — Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, настолько мне по душе революционное действие». |
| Какое трагическое признание. Ученик Орфея, привыкший все звуки жизни и природы облекать в певучие стихи, стоит у конца своего пути: Так мне ль осилить взвизг трамвайный, Моторов вопль, рев толп людских? Жду, на какой строфе случайной Я с жизнью оборву свой стих. Новый мир, жестокий и железный, пугает поэта. Жизнь прошумела и промелькнула, как «мировой кинематограф», — кругом расстилается пустыня — «снежная Россия»: За полем снежным — поле снежное, Безмерно белые луга; Везде — молчанье неизбежное, Снега, снега, снега, снега! Но воля Брюсова— неукротима; дух «завоевателя» в нем не погас. Он всегда «sed non satiatus». Пусть сгорели страсти и охладели чувства, еще одно счастье осталось — и оно не изменит никогда: Единое счастье — работа, В полях, за станком, за столом, — Работа до жаркого пота, Работа без лишнего счета, — Часы за упорным трудом! В стихотворении «Ожерелье дней» Брюсов с чудовищным прозаизмом заявляет: Пора бы жизнь осмыслить, подытожить… И вот результат этого «подытоживания» — полная душевная опустошенность, ледяная пустыня жизни вокруг и — единственное утешение — «работа до жаркого пота». Это все, что осталось от дерзаний «сверхчеловека» и планов «конквистадора». Последние годы жизни Брюсова полны кипучей деятельности. С 1921 года в 1-м Московском гос. университете он читает курсы по истории древнегреческой литературы, по истории римской литературы эпохи империи и по истории новейшей русской литературы. С того же года он читает восемь недельных часов лекции в Высшем литературно-художественном институте. Л. Гроссман встретил поэта в 1922 году на заседании Академии художественных наук. «Я не сразу узнал Брюсова, — пишет Гроссман. — Поэт сидел в шубе, в косматой шапке, как Некрасов на известном портрете, и на фоне мехового воротника белела совершенно седая бородка. Только пронзительные и яркие глаза так же искристо сверкали из-под густых, заметно седеющих бровей». В 1923 году Гроссман снова встретился с Брюсовым на заседании «комиссии по изданию критиков и публицистов». Брюсов неожиданно сказал: «Следует издать литературно-критические статьи В. В. Розанова, тем более что имеются еще неизданные рукописи его». «Помнится, — продолжает Гроссман, — Брюсов вскоре встал из-за стола и стал быстро и нервно шагать по большому залу, многократно чертя прямоугольники в различных направлениях. В нем было нечто напоминающее быстро шагающего по клетке тигра с равнодушным и неподвижным взглядом. Как всегда, он производил впечатление замкнутого, изолированного, непримиримого, одинокого сознания». |
| «Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего. Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (Псалтирь 118:18-19) Блок. Белый. Брюсов. Русские поэтессы Сборник поздних работ Мочульского о поэтах: его «поэтическая трилогия» о вождях русского символизма: «Александр Блок», «Александр Белый» и «Валерий Брюсов». Также в этот сборник мы поместили очерк «Русские поэтессы» (Цветаева, Ахматова, Гиппиус, Шагинян, Одоевцева). Как и в других своих книгах Мочульский здесь работает на стыке биографического и литературоведческого жанров с широкой задачей осознания своих «героев» как духовных событий в их связи с христианством. В. М. Толмачев писал о поэтической трилогии Мочульского: «После смерти Мочульского остались рукописи трех книг (что свидетельствовало о том, что даже в самые горькие для себя годы он не переставая работал), по сути новой трилогии, которая возвращала читателей, по мере того как они выходили в свет, к временам его юности: «Александр Блок» (кончена 7 августа 1945–го, опубликована в 1948–м), «Андрей Белый» (1955), «Валерий Брюсов» (1962). Поэтическое своеобразие трех законодателей поэтической моды начала века определяется в них мистическим содержанием русского символизма, которое писатель связывает не столько с собственно православной традицией, сколько с «платоновским, или гностическим» элементом в христианстве, сводящим вместе древнегреческих философов и Веданту, итальянских книжников Возрождения и иенцев 1787—1801 гг.» " АЛЕКСАНДР БЛОК " ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО (1880–1900) По отцу Блок — немецкого происхождения. Его прапрадед, мекленбургский выходец Иоганн фон Блок, переселился в Россию в 1755 году и состоял лейб-медиком при императрице Елисавете Петровне. Дед, камер-юнкер и предводитель дворянства, был женат на дочери псковского губернатора Черкасова; последние два года жизни он провел в психиатрической больнице. Душевную неуравновешенность унаследовал от него сын— профессор и внук — поэт. Отец Блока, Александр Львович, блестяще окончил юридический факультет Петербургского университета, был любимым учеником профессора А. |
| Но в «Третьей страже» — не только «сочетанья слов», не только исторические картины и эпические рассказы. В ней есть и несколько прелестных лирических стихотворений, воздушных, мелодичных, прозрачно-чистых. Одно из них — общеизвестно: Вы, снежинки, вейте, Нас лишь пожалейте. Вас снежинок много, много, И летите вы от Бога. Где нам с вольными бороться: Вам привольно, вам поется, Захотите, заметете, Город в цепи закуете… Лучший отдел в сборнике— «Книжка для детей». Отвлеченный человек— Брюсов умеет говорить с детьми, умеет быть нежным, заботливым, ласковым. Он утешает девочку: Что же ты плачешь, Девочка, во сне? Голову прячешь На грудь ко мне? Ты меня не узнала? Прижмись ко мне. А что тебя испугало, Это было во сне. В смысле стихотворной техники «Tertia Vigilia» значительно выше предыдущих сборников. Стихи Брюсова стали крепче, напряженней, выразительней; строфа его построена; образы приобрели законченность. Он движется от туманной музыкальности символизма к живописности и пластичности «Парнаса». В 1901 году московские символисты собирались в салоне просвещенной меценатки В. А. Морозовой. Читались и обсуждались доклады. Студент-филолог Саводник читал о Ницше и Максе Штирнере, Брюсов — о Вл. Соловьеве, Балтрушайтис— о д " Аннунцио, Ященко— о «Докторе Штокмане» Ибсена, М. Волошин — о «Потонувшем колоколе» Гауптмана. На одном из этих собраний Г. Чулков повторил свой реферат о поэзии Брюсова. Поэт записывает в дневник: «Вчера у Морозовых. Чуйков читал реферат обо мне, очень восторженный, но очень поверхностный. Я первый напал на референта и разбранил его реферат жестоко». Большим ударом для Брюсова была трагическая смерть поэта Ореуса-Коневского: тот утонул, купаясь в реке Аа. В сборнике статей о русских поэтах «Далекие и близкие» (1912) Брюсов посвятит своему преждевременно скончавшемуся другу проникновенную статью «Иван Коневской — мудрое дитя». Брат философа Соловьева приезжает благодарить поэта за его статью о Владимиру Соловьеве — так начинается знакомство Брюсова с семьей Михаила Сергеевича Соловьева, переводчика Платона и издателя сочинений покойного брата. В доме его он знакомится с молодыми символистами: сыном Михаила Сергеевича — Сережей и с сыном профессора Бугаева — «декадентствующим юношей» Борисом Николаевичем (Андреем Белым). |
| О сборнике «Миг» один из советских критиков писал: «Новая книга Брюсова удручающа, как осенний дождливый день». И, к сожалению, он был прав. Третьему сборнику, «Дали», предпослано предисловие автора. В нем он заявляет, что поэт должен стоять на уровне современного научного знания. «Вообще, — продолжает Брюсов, — можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же: различны лишь методы». Мечта о создании «вполне научной поэзии» уже давно преследовала рационалиста Брюсова. Диалектический материализм эпохи окончательно утвердил его в этой убийственной затее. Одновременно поэт подпадает под сильное влияние имажинистов и футуристов (особенно Бориса Пастернака). Из сочетания «научности» с «конструктивностью» вырастают самые чудовищные из его произведений. Вот начало стихотворения «Мы и те»: Миллионы, миллиарды, числа невыговариваемые, Не версты, не мили, солнцерадиусы, светогода! Наши мечты и мысли, жалкий товар, и вы, и мы, и я, Не докинул никто их до звезд никогда! А вот призыв к «планетарной революции» и «дерзание» советского Уэлльса: Но океаны поныне кишат протоплазмами, И наш радий в пространствах еще не растрачен, И дышит Земля земными соблазнами В мириадах миров всех, быть может, невзрачней. А сколько учиться — пред нами букварь еще! Ярмо на стихи наложить не пора ли, Наши зовы забросить на планеты товарищу, Шар земной повести по любой спирали. Издав в том же 1922 году сборник избранных стихотворений 1893–1922 годов под заглавием «Кругозор», Брюсов в 1924 году— год своей смерти— выпускает в свет последний сборник стихов, «Меа». В нем поэт-символист соперничает с Маяковским, выходит на площадь, обращается к массам, напрягает свой голос до звериного зыка. В этой несокрушимой воле к жизни, в судорожном усилии быть с молодыми и сильными, сказать самое дерзновенное слово, бросить в мир самый революционный лозунг есть и безумие и величие. Брюсов дает последнюю битву «новому миру» и проигрывает ее. Но поражения своего он никогда не признает и умрет стоя. В этот последний год своей жизни— он уже не сын жалкой планеты земли, а житель вселенной. Русская революция вброшена в междупланетное пространство; через «мироэфирную тишь», через «разные млечности и клубы всяких туманностей» она мчится к созвездию Геракла. Эй, Европа, ответь, не комете ли Ты подобна в огнях наших сфер? Не созвездья ль Геракла наметили Мы, стяг выкинув — Эс-эс-эс-эр? Поэт зовет людей на «штурм неба»: Штурм неба! Слушай! Целься! Пли! «Allons, enfants…» «Вставай» и «Ça ira»! Вслед за фарманом, меть с земли В зыбь звезд — междупланетный аэро! |
| Он тогда только что умер (1887 г.). Н. Минский писал о нем в „Нови“… Я Надсона знал наизусть… Вторым моим кумиром был Лермонтов. Я его выучил наизусть и твердил „Демона“ по целым дням. В подражание „Демону“ написал я очень длинную поэму „Король“. Написал я для этой поэмы несколько тысяч стихов октавами. Размером „Мцыри“ я написал поэму „Земля“…» Ранние стихи Брюсова полны надсоновской риторики. На все лады повторялись «красивые» слова: идеал, пьедестал, кумир, упоенье, нега, мечтанье, сомненье, чудный и дивный. В конце первой тетради поэт отмечает: «…с июня 1890-го до апреля 1891-го всего написано до 2000 стихов». Вторая тетрадь (стихи 1891 г.) напоминает лирическую исповедь. Проект «обольщения» Лены не удался. На придуманную страсть донжуана она ответила полным равнодушием. Самолюбивый юноша переживает эту неудачу драматически. «То, что вдохновляло меня тогда, — записывает он в тетрадь, — заставило меня провести целых пять месяцев во мраке, тоске и отчаянии. Я еще в первый раз терял любовь, и мне это было слишком тяжело. Я думал, что все погибло, зарылся в свои занятия, хотел отказаться от мира, хотел, чтобы сердце умолкло навсегда. Но оно было только придавлено, а не разбито». Несчастная любовь изливалась мрачными стихами в стиле Лермонтова. Бывают минуты, когда я страдаю, Когда меня жизнь не зовет. Брюсов перевоплощается в Лермонтова: он внушает себе, что жизнь его кончена и что он разочаровался во всем. «В самом деле, — пишет он, — в жизни тогда мне не оставалось ничего. В свой талант я не верил, любовь обманула, хотелось только забыться, уснуть, умереть. Этим настроением проникнуты и все остальные стихотворения, тем более что я сам не желал возрождения». Романтическая разочарованность питалась не только «тучами на горизонте любви», но и неудачами в гимназии. Брюсов был недоволен своим русским сочинением и экзаменом по математике. «Меня поздравляли, — записывает он, — с баллом 4 на экзамене по математике, тогда как я не мог простить себе, что не получил 5». В 19 лет Брюсов уже сложившийся человек. |
| Ведь и при самой дурной философии (если только бывают философии дурные и хорошие) можно писать превосходные стихи. Если некоторые из акмеистов и прославились, то вовсе не благодаря своему новому мировоззрению (в этом отношении дела их обстоят, пожалуй, хуже чем у их предшественников): они проявили себя подлинными поэтами. Серьезного исследования символизма, как поэтической школы до самого последнего времени у нас не было. А потому и все вопросы, связанные с ним, оставались открытыми. Почему «кончился» символизм, да и «кончился» ли он вообще? Ъ(независимо от их «чувства жизни» — хорошие ли поэты Брюсов, Бальмонт, Белый? Вот почему недавно вышедшая книга В. Жирмунского «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (Петербург, 1922 год) представляется нам исключительно полезной. В ней делается первая попытка рассмотреть и оценить творчество одного из крупнейших представителей символической школы с чисто художественной точки зрения. «Оценить» — прибавлю я, хотя автор настойчиво утверждает полную безоценочность своего исследования. Ему необходимо пребывать в границах научной объективности — оценку он предоставляет нам. Не будем с ним спорить об этом деликатном пункте и воспользуемся его намеками. В. Жирмунский подвергает анализу баллады сборника «Риму и Миру» и на основании полученных выводов рассматривает брюсовское окончание «Египетских ночей» Пушкина. Вывод получается вполне определенный: искусство Брюсова чуждо, даже противоположно классической поэтике Пушкина. «Крайняя неточность словоупотребления, случайность, недифференцированность вещественного и логического смысла каждого отдельного слова, синтаксическая элементарность или, напротив, запутанность в тех случаях, где делается попытка более сложного построения, —все это ясно показывает, что в основных тенденциях своего творчества Брюсов отнюдь не классик». Автор детально анализирует общий замысел поэмы, внутренние образы, словесные темы, выбор и соединение слов, контрасты, лирические повторения, ритмы и словесную инструментовку. Анализирует тщательно, добросовестно; обобщает осторожно, старается выражаться «объективно». Все это придает его словам бесспорную значительность. |
| Среди постоянных сотрудников культурно–философского отдела наиболее интересным человеком был, бесспорно, Илья Эренбург, который, начав свою политическую карьеру с добровольческой защиты царской России в рядах французской армии, уже давно славословит Советский союз и Сталина. Что толкнуло бесспорно талантливого и очень умного Эренбурга на этот тяжелый и бесславный путь, мне не ясно. Может быть, обида на то, что его «Еврейских колыбельных песен» русская читающая публика как–то не заметила, а «Молитвам о России», несмотря на его добровольчество, не поверила. Сколько времени выходило «Возрождение», я точно сказать не могу. Думаю, что после ряда неприятных столкновений с цензурою, оно было закрыто уже к осени. Попытка его возобновить, в качестве «Сына отечества», увенчаться успехом, конечно, не могла. Очень быстро «Сына отечества» постигла та же участь, что и «Возрождение». В закрытии нашей газеты сыграл значительную роль Валерий Брюсов, бывший редактор модернистически–аполитических «Весов» и либеральной «Русской мысли». Это обстоятельство в свое время не только удивило, но и потрясло меня. Лишь недавно после прочтения опубликованной в советском «Литературном наследстве» интереснейшей переписки между Брюсовым и Горьким от 1905–го года, я как будто понял, как это могло случиться. В этой переписке утонченнейший эстет, поклонник французского символизма, прилежный исследователь древних культур, большой библиофил и библиограф, Брюсов с пеною у рта проповедует разгром тех самых музеев и библиотек, в которых он, по собственному признанию, привык с наслаждением работать. «Его, — пишет Брюсов, имея в виду весь дореволюционный строй нашей жизни, — я ненавижу, ненавижу и презираю. Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено. О, как весело возьмусь я за топор, чтобы громить хоть свой собственный дом, буду жечь и свои книги»… В том же письме находится и переложение этих погромных желаний в типично брюсовские, но не по–брюсовски слабые стихи: В руинах, звавшихся парламентской палатой, |
| Тифлисский период у Г. отмечен кратковременным увлечением марксизмом. В юности определяющее влияние на формирование художественных вкусов Г. оказали зап. приключенческая лит-ра (Р. Хаггард, Р. С. Стивенсон, Ж. Верн), философия Ф. Ницше , творчество Р. Киплинга с его апологией «великой миссии белого человека», наследие франц. поэтов-парнасцев и рус. символистов (К. Д. Бальмонт , В. Я. Брюсов ). В результате у Г. сложилось определенное художественное мировидение, в центре к-рого находился авантюрист-завоеватель, «поэт-рыцарь», проходивший жизненное поприще как предначертанный судьбой путь волевого самоутверждения через открытие новых горизонтов. Первый сборник «Путь конквистадоров» (1905), отмеченный ультраромантическим пафосом покорения экзотических земель, был оценен как откровенно слабый и критикой, и позднее самим автором. Примеры сходного мировидения дают созданные впосл. стилизации в духе куртуазной неоренессансной прозы на темы рыцарских подвигов крестоносцев на Св. земле. В новелле «Золотой рыцарь» (1908) Спаситель предстает в образе «изысканно-вежливого» «герольда» на белоснежном коне, вызывающего на турнирный поединок «благочестивых рыцарей». В 1908 г. была написана эротико-романтическая легенда «Дочери Каина», «развивающая» ветхозаветный сюжет. В ранних сборниках Г.- «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы» (1908) - религ. образность по большей части еще не выходит за пределы традиц. штампов. Одним из основных персонажей вошедших в них стихотворений стал Люцифер, окруженный ореолом «таинственной притягательности» («Баллада (Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…)», «Влюбленная в дьявола» и т. п.). В Париже Г. интересовался оккультизмом, спиритизмом, но это увлечение было недолгим и поверхностным. В письме к Брюсову от 11 нояб. 1911 г. Г. свидетельствовал: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстух или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызыванье мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви» (В. Брюсов и его корреспонденты. М., 1994. Кн. 2. С. 482-483. (Лит. наследство; Т. 98.)). Поэтическая героика Г. питалась сформированной у него уже с ранних лет убежденностью в собственной уникальной духовной миссии. Максимализм представлений о своем призвании молодого Г. иллюстрирует описание З. Н. Гиппиус первой встречи с поэтом в 1907 г. в Париже: «… говорит, что он один может изменить мир. «До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные»» (В. Брюсов: [Сб. мат-лов]. М., 1976. С. 691. (Лит. наследство; Т. 85)). |
| «Несмотря на „ледяные аллеи в атласном саду“, — пишет Соловьев, — сюжет этих стихов столько же ясен, сколько и предосудителен. Увлекаемый „полетом фантазии“, автор засматривается в дощатые купальни, где купались лица женского пола, которых он называет феями и наядами. Но можно ли пышными словами загладить поступки гнусные? И вот к чему в заключение приводит символизм. Будем надеяться по крайней мере, что „ревнивые доски“ окажутся на высоте своего призвания. В противном случае золотистым феям оставалось бы только окатить нескромного символиста из тех „непонятных ваз“, которые в просторечии называются шайками и употребляются в купальнях для омовения ног… …Если ему (Брюсову) не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же это человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны». В «Новом времени» название сборника «Русские символисты» пародируется: «Иванушка-дурачок. Московские символисты», а про Брюсова говорится, что «он человек не без дарованьица». Рецензент «Недели» пишет: «И по форме и по содержанию это— не то подражания, не то пародии на наделавшие в последнее время шума стихи Метерлинка и Малларме». Брюсов доволен; выдуманная им «школа» принимается критикой всерьез: о ней пишут, ее ругают. «Нас разобрали в „Новом Времени“, — отмечает он в дневнике. — Конечно, что до меня, мне это очень лестно, тем более что обо мне отозвались как о человеке с дарованием. Чувствую себя истинным поэтом». О том, что рецензия в «Новом времени» озаглавлена «Иванушка-дурачок», он старается не думать. В том же 1894 году появляются новые поэты-символисты. Брюсов знакомится с Александром Добролюбовым, Владимиром Гиппиусом и К. Бальмонтом. О Бальмонте Брюсов пишет в автобиографии: «Из многих встреч особенно много дала мне близость с К. Бальмонтом, которая навсегда останется самым дорогим воспоминанием». «С Бальмонтом, — пишет он, — я встретился в студенческом обществе любителей западной литературы. Это маленькое общество собиралось довольно часто, обсуждало рефераты, спорило, а потом все кончалось обычно дружеской пирушкой, за которой читались стихи, написанные ее участниками. Бывал на этих собраниях и Бальмонт. Он тогда только начинал свою писательскую деятельность (издал первый выпуск переводов Шелли и сборник стихов „Под северным небом“), был жизнерадостен и полон самых разнообразных литературных замыслов. Его исступленная любовь к поэзии, его тонкое чутье к красоте стиха, вся его своеобразная личность произвели на меня впечатление исключительное. Он, научив меня понимать других поэтов, научил по-настоящему любить жизнь. Я хочу сказать, что он раскрыл в моей душе то, что в ней дремало и без его влияния могло дремать еще долго. Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним». |
|
|
