| А вот— превосходный портрет поэта Фофанова. На литературной пятнице у Случевского Бальмонт должен был читать свой перевод «Фауста» Марло. «Только мы пришли, — рассказывает Брюсов, — вдруг видим — некий человек, худой, с одутловатым лицом, „обрамленным“ (именно так) рыжеватыми волосами. То был Фофанов. Он принес с собой поэму… Его усадили на диван, но там к нему спиной стоял чугунный Пушкин. „Что же это, что же это, — заговорил Фофанов, — Пушкин будет ко мне стоять ж…“ А там были дамы (Лохвицкая, Чюмина, Allegro). Пушкина повернули задом к дамам, и Фофанов начал читать. Боже мой! что это была за поэма, 101 октава о бедном кантонисте, который переодевался девушкою. 808 наивнейших стихов!.. Прав, кто называет его „гальванизированным трупом“. Он умер, и давно». А вот любопытные черты к характеристике Сологуба: …Потом просили меня прочесть «Демоны пыли». Я читал… К удивлению моему, стихи имели громадный успех… Мережковский сказал: «Есть оригинальные образы…» Перед ужином Сологуб вдруг обнаружил некоторое оживление. «Надо думать, что сегодня будет скандал», — вдруг предрек он. «Почему? Что вы?» — «А это такая теорема: „где люди, там скандал“. Обратная: „где скандал, там люди“, противоположная: „где нет людей, нет скандала“, обратная противоположной: „где нет скандала, нет людей“». Брюсов снова встречается в Петербурге с Ореусом-Коневским и увлекается его стихами; в сентябре Ореус проводит две недели в Москве. Брюсов записывает: «Первые дни проводили с ним напролет, что было и томительно. Неприятнейшая его черта — излишняя доктринальность, учительность речи, но это от юности. Он уверенно говорит и решительно даже о том, что, видимо, знает поверхностно». И в другой заметке: «Ореус напечатал „Мечты и думы“. По внешности издание плохо. Поэзию Ореуса считаю одной из замечательнейших на рубеже двух столетий». Летом 1899 года приезжает Бальмонт и приводит к Брюсову двух людей, которым было суждено занять большое место в его личной и литературной жизни: математик и переводчик Гамсуна Сергей Александрович Поляков и поэт-литовец Юргис Казимирович Балтрушайтис. Сын богатого фабриканта, двадцатипятилетний Поляков страстно увлечен «новым искусством» и обсуждает с Брюсовым план создания «символического» издательства «Скорпион». В 1904 году группа Брюсов, Бальмонт, Поляков и Балтрушайтис станет руководящей équipe первого символического журнала «Весы». |
| Мы знаем, что суеверный страх перед «магом» испытывал и ближайший его сотрудник — Белый. Более скептическую оценку мэтра дает В. Ходасевич. Он не верит в «демонизм» Брюсова, считает его рационалистом и экспериментатором. Поэт любил окружать себя таинственностью, чтобы покорять души. Он был бешено честолюбив, не знал чувства равенства, умел или командовать или подчиняться; окружал себя раболепством и глубоко презирал людей. Единственной его страстью была литература, и он ей служил, как кровожадному божеству. Однажды Брюсов сказал Ходасевичу замечательную фразу: «Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут!» По средам у Брюсова собирался литературный кружок: сестра поэта — Надежда Яковлевна, живая девушка с умными черными глазами и большим выпуклым лбом, — изучала теорию музыки и писала на эту тему ученейшую книгу; брат — Саша Брюсов, еще гимназист, писал стихи и дружил с «грифами»: этим он проявлял свою независимость от общепризнанного мэтра. У Брюсова бывали Бальмонт, Балтрушайтис, С. А. Поляков, Саводник, Каллаш, Курсинский, братья Койранские. Никаких «общих идей» не допускалось; шла суровая работа над формой, выработка техники, изучение стихотворного ремесла. В этой «мастерской» летучий, танцующий философ-мистик Белый чувствовал себя растерянным: из кружка Брюсова он с облегчением убегал к своим «Аргонавтам». Ему казалось, что «мэтр символизма» предает заветы нового искусства, что поза его становится все более академической, что он издевается над «мистикой» и насаждает новый «парнасизм». Опасения Белого были вполне оправданны: Брюсов открыто отрекался от символизма. В мартовской книжке «Весов» за 1904 год была помещена статья Г. Чулкова «Светлеют дали», которая заканчивалась весьма «мистической» тирадой. «Мы теперь накануне великих откровений, — писал автор, — природа человека утончается. Мы чуем на своем лице прикосновение теней… Мы делаемся причастными величайшему прозрению, отвергая те пути познания, по которым следовало заблудившееся человечество». Брюсов напечатал статью с небольшими изменениями. Об этом он писал Чулкову: «Почти везде пропущено выражение „символическая“ поэзия; „поэт-символист“ и т. п., ибо мы ни в коем случае символистами себя не считаем». |
| Широкая публика представляла себе символистов какими-то уродами и психопатами. Брюсов старается разрушить это предубеждение. Не без его участия в газете «Новости» (18 ноября 1895 г.) появляется заметка о новых поэтах, подписанная Н. Рок. Репортер сообщает: «Я видел живых символистов. Ничего — люди, как люди… Вал. Брюсов — филолог. Он очень молод: ему всего 22 года. По сложению — крепыш. Здоровый цвет лица, темная круглая бородка. Приятный, баритонального оттенка голос. Знает массу стихов наизусть… Оказывается, между ними очень много студентов. Есть люди свободных профессий, имеются дамы, например, г-жа Зинаида Фукс. Есть даже один надзиратель кадетского корпуса». Читатели могли успокоиться: символисты — люди, вполне здоровые, крепкого телосложения и вполне благонадежные: среди них есть даже надзиратель кадетского корпуса. Не успел Брюсов отвратить опасность снаружи, как появилась опасность изнутри. В 1895 году в Москве выходит в свет книга стихов А. Н. Емельянова-Коханского: «Обнаженные нервы». К ней приложен портрет автора в костюме оперного демона и на первой странице эпиграф: Близок последний и грозный мой час! Труп мой снесут на кладбище. Бедные черви! Жалею я вас: Глупая будет вам пища. Емельянов-Коханский, «спекулянт на декадентстве», объявляет себя русским Бодлером. Брюсов в ужасе: эта бездарная и отвратительная подделка может скомпрометировать символическую школу. Он пишет П. Перцову: «Думаю предупредить вас относительно книги „Обнаженные нервы“ А. Н. Емельянова-Коханского, долженствующей изобразить русские „Цветы зла“ и посвященной автором „себе“ (это он украл у меня) и „царице Клеопатре“ (это он выдумал сам). Все то сокровенное, ужасное, что автор видит в своих произведениях, существует только для него: читатель же находит глупейшие строчки с скверными рифмами и никогда не угадает, что это „Гимн сифилису“ или „Изнасилование трупа“ и что-нибудь еще более удивительное. Интереснее всего, однако, то, что эти стихи, предаваемые мною анафеме, наполовину написаны мною же. Однажды Ем. — Кох. нашел у меня на столе старую тетрадь стихов, которые я писал лет 14–15, и стал просить ее у меня. Я великодушно подарил ему рукопись, вырвав только некоторые листы. Видел я потом эти свои опыты в мелких газетках за подписью Емельянова-Коханского, а вот теперь они вместе с виршами самого Е.-К. подносятся публике как декадентские стихи». |
| С выходом в свет «Кормчих звезд» массовая критика надолго устанавливает за И. репутацию «Тредиаковского наших дней» (рец.: Ашешов Н.//Образование. 1903. 12. 3-я паг. С. 119; см. также: Рус. ведомости. 1903. 21 апр.; К[у]рс[инский А. А.]//Курьер. 1903. 27 мая). Из критиков книги один В. Я. Брюсов увидел, что И.- «настоящий художник, понимающий современные задачи стиха... истинно современный человек, причастный всем нашим исканиям, недоумениям, тревогам» (Новый путь. 1903. 3. С. 213-214). В мае 1903 г. в парижской Высшей рус. школе общественных наук И. читает курс лекций по истории дионисийских культов; курс произвел большое впечатление, по отзывам, полученным из Парижа, на Д. С. Мережковского, к-рый и опубликовал его под названием «Эллинская религия страдающего бога» в своем ж. «Новый путь» (1904. 1-3, 5, 8-9; Религия Диониса//Вопросы жизни. 1905. 6-7; отд. изд., набиравшееся в нач. 10-х гг. ХХ в. и объявленное к выходу в изд-ве «Мусагет», позднее в изд-ве М. и С. Сабашниковых, погибло при пожаре в окт. 1917). На лекции в Париже И. познакомился с Брюсовым, с к-рым завязались дружеские отношения (см. их переписку: Брюсов. 1976). Весной-летом 1904 г. И. с женой в гостях в Москве; в кругу символистов устанавливается авторитет И., поэта и теоретика, одного из лидеров школы. В 1904 г. московское изд-во «Скорпион» выпустило 2-ю книгу стихов И. «Прозрачность», с восторгом принятую символистами (рец.: Блок А.//Новый путь. 1904. 6; Брюсов В.//Весы. 1907. 2; см. также рец.: Ашешов Н.//Образование. 1904. 8; Тарский К.//Моск. вед. 1904. 28 мая). И. деятельно сотрудничает в ж. «Весы», к-рый хотел бы превратить в «орган самоопределения нашей секты» ( Брюсов. 1976. С. 459), предполагая, что «весовский» кружок может эволюционировать под знаком теургического искусства, религ. творчества. По всей видимости, быстрое разочарование в этих расчетах побудило И. по возвращении в Россию обосноваться не в Москве, а в С.-Петербурге, где он надеялся встретить большее понимание в среде, породившей «религиозно-философские собрания» и ж. «Новый путь». |
| Примерить на себя терновый венец— дерзостно и кощунственно. И как это сочеталось с религиозными настроениями поэта? А не было религиозных настроений. Цитируя автобиографическое признание Брюсова, Мочульский сопровождает это своим наблюдением: «В «Краткой автобиографии» Брюсов сообщает: «Над столом отца постоянно висели портреты Чернышевского и Писарева. Я был воспитан, так сказать «с пелёнок», в принципах материализма и атеизма. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как вера в домовых и русалок». Свой неискоренимый материализм Брюсов пронёс через все увлечения мистикой, богоискательством, оккультизмом и спиритизмом. «Великий маг», как называли его поклонники, никогда ни во что не верил» 297 . Мережковский однажды, в период расцвета дружбы с Брюсовым (1902 год), спросил его «в упор»: верует ли он в Христа. Брюсов ответил: нет— чем весьма огорчил религиозного искателя. Но общение с Мережковскими бесследно не прошло. В одном из писем 1903 года Брюсов признаётся: «...Эти религиозно-философские собрания дали мне возможность увидеть христианство как-то совсем с иной, непривычной точки. Я всегда подходил ко Христу только со стороны подставленной ланиты, и мне Он был скучен. Я так привык, что умиляются в Нём на человека, что забыл, что Он— Бог. И теперь увидал иную глубину христианства, в которой вся его мораль, вся эта прощающая любовь зыблется, как тростинка над пучиной. Тогда открывается прельстительность христианства, как всякой бездны, как всякой стремнины, над которой кружится голова. Только надо Новым Заветом считать не Евангелие с посланиями и Апокалипсисом (как считают всегда), а Апокалипсис и послания с Евангелием. Это всё меняет...» Выдаёт одно слово: прельстительность христианства. Он подошёл к христианству, как подходил с нездоровым интересом к мистицизму, тайнам оккультизма, к спиритизму,— и сразу захотелось всё переделать, переставить, согласуясь с собственным разумением и любопытством. |
| «Мистический анархизм», произведя крупный литературный скандал, погиб бесславно. Лето 1906 года Брюсов провел в Швеции: этой стране посвящен ряд стихотворений в сборнике «Все напевы». В 1907 году окончательно определяется новая «конституция» журнала «Весы»; во главе литературного отдела стоит «семерка»: Брюсов, Белый, С. Соловьев, Эллис, Балтрушайтис, Садовской и Ликиардопуло. Белому поручается «теоретическая секция»: почти в каждом номере журнала появляются его передовицы под общим заглавием «На перевале». На протяжении двух лет (1907–1909 гг.) Белый выступает как официальный идеолог символизма. 1907 год ознаменован ожесточенной полемикой «москвичей» против «петербуржцев», объединившихся вокруг издательства «Оры». Белый громил Блока, В. Иванова, Чулкова. Брюсов стоял в стороне, но искусно руководил военными действиями. Так подготовлялся кризис символизма. Красноречивое его выражение мы находим в письме Брюсова Чулкову (19 января 1907 г.). «Мэтр символизма» решительно заявляет, что период «исканий» кончен, что «декадентство» и «новая поэзия» больше не существуют и что наступает эпоха нового академизма. «Есть периоды в искусстве, — пишет Брюсов, — когда старые преграды разрушены и новые пути проложены. Не о завоевании еще новых стран надо думать тогда, а о том, чтобы прочно обосноваться в занятой земле, сделать ее в такой же мере своим достоянием, как давние владения души. Это периоды, когда творят Софоклы, Рафаэли, Расины, Гёте (второй поры деятельности), Пушкины. И это все — не люди, повторяющие уже сказанное, но завершители. „Декадентство“, и „символизм“, и „новая поэзия“, все эти школы умерли (ибо нормальная истина живет, ну, лет 17, 18, самое большее 20), но то живое, что было в этих школах, теперь это и должно дать свой росток… Периоды, о которых я говорю, это периоды, когда основываются академии и утверждаются их правила. Но истинные создатели все-таки они, „академики“, а не деятели „Sturm und Drang“. Сознаю, насколько увлекательнее роль вечного завоевателя, вечного „кочевника красоты“ („Разве есть предел мечтателям“), но, подчиняясь мигу истории, говорю, как легендарный римский легионер: „Sta, miles, hic optime manebimus“.» |
| [xvi] Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) родился в богатой купеческой семье и был воспитан в духе материализма и атеизма. В девятнадцать лет он поступил на историческое отделение Московского университета, познакомился там с поэзией французского символизма и возжаждал немедленного успеха: «Медленный успех… Это мало! Мне мало… Надо найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство… Ложно ли оно, смешно ли, но… будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя… А этим вождем буду я». Будучи студентом, он издал две книги с эгоцентричными названиями: «Шедевры» и «Это – я» – и, окончив университет, действительно возглавил новое литературноенаправление – символизм. Брюсов содействовал организации для символистов специального издательства «Скорпион» и журнала «Весы». Эгоцентризм всегда был ведущей чертой его характера: «Он не любил людей,– вспоминал Ходасевич,– потому что прежде всего не уважал их… Он любил таблицу логарифмов… Он страстною, неестественною любовью любил заседать, в особенности – председательствовать». Не прошел Брюсов мимо оккультной изнанки жизни. В 1908 г. он писал: «Я изучил XVI век, а также то, что именуется “тайными науками”, знаю магию, знаю оккультизм, знаю спиритизм, осведомлен в алхимии, астрологии, теософии». Для книги «Все напевы» он составил в стихотворной форме каталог способов самоубийств. В том же году он стал морфинистом, избавиться от этого недуга ему так и не удалось. В годы Первой мировой войны Брюсов работал на фронте корреспондентом одной из газет, но покинул театр военных действий, назвав войну бессмысленной. Он принял октябрьский переворот, в 1919 г. вступил в ВКП(б) и стал энергичным создателем новой культуры, организовал пролетарский Высший литературно-художественный институт, которому в 1923 г. в честь юбилея Брюсова присвоили его имя. В Московском университете читал курсы лекций по самым различным предметам. Занимал он высокие должности в разных сферах, даже в Гуконе – Главном управлении по коннозаводству. Благодаря лояльности Брюсова его семья в голодные 1920-е годы была далека от нужды. На смерть Брюсова Саша Черный откликнулся в Париже такими словами: «Индивидуалист, изысканный эстет, парнасский сноб, так умело имитировавший поэта, парящего над чернью, и вдруг такая бесславная карьера… Красный цензор, вырывающий у своих собратьев последний кусок хлеба». |
| Литературная революция для Брюсова кончена; теперь, добившись всеобщего признания и увенчанный лаврами, он может открыть свое подлинное лицо: маститого академика и поэта-лауреата. «Sturm und Drang» был для него только средством: он— не революционер, а олимпиец. Этот новый лик Брюсова-академика превосходно зарисовал А. Белый в своей книге «Между двух революций». «Брюсов, — пишет он, — казался спокойным, поэтом в расцвете таланта, физических сил и ума; нас пленял своим мужеством, стойкостью и остротою подгляда в феномен искусства и трезвою практикой, позволявшей ему управлять миноносцем „Весы“. Ведь последствия злоупотребления морфием не сказались еще; и не выявилась его загубившая страсть: покорять и какою угодно ценою господствовать над кем угодно; этот спорт его скоро довел до азарта…» Белый с большим мастерством изображает мэтра: «Бывало звонок и громкий голос в передней: „Борис Николаевич, я к вам на минуточку“. Отворялась дверь, и протягивалась его голова в широкополой шляпе, с лицом, дышащим и здоровьем и силой, с заостренной черной бородкой; глаза прыгали, как мяч, со стены на тебя, с тебя на письменный стол, быстро учитывая обстановку… Стремительно сдернув пальто, развертывал носовой свой платок (стереть с усов сырость) и, сжавши пальцы, прижав их к груди, точно ими из воздуха что-то выдергивал, он порывистыми шагами из двери — раз, два, три; руки быстро выбрасывались, чтобы схватиться за кресло, над которым он, выгибая корпус, раздельно докладывал о причинах внезапного появления…» Осенью 1907 года Брюсов знакомится с В. Ф. Комиссаржевской и переживает недолгое, но пламенное увлечение артисткой. В дневнике краткая запись: «Встреча и знакомство и сближение с В. Ф. Комиссаржевской. Острые дни и часы. Ее приезд в Москву. Перевод „Пелеаса и Мелизанды“. Позднее в Петербурге на первом представлении. Провал пьесы. Замечательная ночь». Превосходный перевод Брюсова пьесы Метерлинка выходит в издательстве «Скорпион» (М. Метерлинк. «Пелеас и Мелизанда». Стихи. Перевод В. Брюсова. «Скорпион», Москва, 1907). В том же году Брюсов выступает как ученый-пушкинист: он проделывает большую и ценную работу над текстами лицейских стихотворений Пушкина (В. Брюсов. «Лицейские стихи Пушкина». Кн. «Скорпион». Москва, 1907). |
| Вопрос о призвании России решается в следующей элементарной форме: Не надо несбыточных грез, Не надо красивых утопий, Мы старый решаем вопрос: Кто мы в этой старой Европе? («Старый вопрос») Но наряду с «историко-философскими» стихотворениями встречаются и произведения в стиле примитивного патриотического лубка: проклятия «тевтонам», восхваления «союзников», приветствия «братской Польше», ободрения «доблестным бойцам». Брюсов чувствует себя народным поэтом, «певцом в стане русских воинов» и при жизни воздвигает себе величественный памятник. Это самовозвеличение поэта поражает безграничной самоуверенностью. Во «всемирном храме» монумент Брюсова не уступает в пышности памятникам Горация, Державина и Пушкина. Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен, Кричите, буйствуйте, его вам не свалить! Распад певучих слов в грядущем невозможен, — Я есмь и вечно должен быть. И станов всех бойцы, и люди разных вкусов, В каморке бедняка и во дворце царя, Ликуя назовут меня — Валерий Брюсов, О друге с дружбой говоря. И фанфара финала: Что слава наших дней? Случайная забава! Что клевета друзей? — презрение хулам! Венчай мое чело иных столетий слава, Вводи меня в всемирный храм. ГЛАВА ШЕСТАЯ. (1917–1924) Неудача «Египетских ночей». — Мнения Жирмунского и Айхенвальда. — «Как прекратить войну»: до победного конца! Октябрь 1917-го. Переход на сторону советской власти. — Брюсов на советской службе (в учреждениях, имеющих отношение к литературе). — Отзыв Эренбурга. — Критическое отношение коммунистов. — Труды по стихотворной технике. — «Последние мечты»: грусть и горечь. — Верность упорному труду. — Профессорская деятельность. — Пятидесятилетний юбилей. — Торжественное чествование. — «В такие Дни» и «Миг»: прославление октябрьской революции. — Творческое бессилие Брюсова. — Имажинизм и футуризм в «Далях». — «Меа» — слогом Маяковского. — (Предвещание — призыв: к завоеванию космоса! — Неугасаемость воли Брюсова: воли к горделивому восхождению). — Преждевременная старость. — Крым. — Смерть. В 1917 году выходит в свет странная книга: В. Брюсов. Египетские ночи. Поэма в шести главах. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина. Альманах «Стремнины» (Москва, 1917 г.). |
| Усталый, пораженный смертельной болезнью, поэт не думает об отдыхе. Восхождение вечно, воля неугасима, дух несокрушим. Пятьдесят лет — пятьдесят вех; пятьдесят лет — Пятьдесят лестниц… Еще б этот счет! — всход вперед! и пусть на дне — суд обо мне мировых сплетниц! На этой высокой ноте голос его обрывается. Последнее лето своей жизни Брюсов провел в Крыму. Он гостил у поэта М. Волошина в Коктебеле. Там собралось большое, общество. С. В. Шервинский затеял живой кинематограф: пародию на авантюрный фильм. Брюсов исполнял роль офицера французской службы в одном из африканских фортов. Одним из главных его партнеров был А. Белый, изображавший какого-то международного авантюриста. Л. Гроссман вспоминает: «Ничего строгого, властного, холодного не было в коктебельском Брюсове. Он был прост, общителен и мил. По-отечески снисходительно и дружелюбно вступал в спор с задорными девицами, участвовал в каждой морской или горной экскурсии, в многолюдном обществе молодежи, выступал в диспутах по поводу прочитанных стихов, играл в мяч, налаживал литературные игры… Но тень какой-то глубокой утомленности и скрытого страдания не покидала его. Часто он казался совершенно старым, больным, тяжело изнуренным полувеком своего земного странствия. Когда он сидел иногда согнувшись на ступеньках террасы, в легкой летней сорочке без пиджака, когда, перевязав мучившую его больную руку, жестикулировал во время беседы одной свободной рукой, когда читал в продолжение целого вечера свои новые стихи, которые явно не доходили до аудитории, встречавшей и провожавшей их глубоким молчанием, — в такие минуты что-то глубоко щемящее вызывала в вас фигура старого поэта…» О встрече с Брюсовым в Коктебеле писал А. Белый («Валерий Брюсов», Россия, 1925): «Мы провели с ним дней десять в уютнейшем доме отдыха поэта М. Волошина; передо мной прошел новый Брюсов, седой и согбенный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце. Меня поразили: его худоба, его хилость и кашель, мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других». |
|
|
