| Вот и Брюсов, тоже изменившийся. Нервный, порывистый, с более резкими движениями, злее, насмешливее. Брюсов покинул Цветной бульвар и отцовскую квартиру в деревянном флигеле, за дворовыми сугробами. И он жил теперь не без comfort moderne, в роскошном rez-de-chaussée против Сухаревки, в комнатах с красными стенами и какими-то висячими фонариками». Мережковские недолго заведовали литературным отделом «Русской мысли». У них начались нелады со Струве. «Дело все более расклеивалось, — продолжает Гиппиус, — пока не пало окончательно. Заведование литературной прозой с нас было снято, мы остались просто сотрудниками, я — ежемесячным литературным обозревателем. Заместителем нашим по части литературной прозы официально стал числиться Брюсов, но фактически он делил работу с самим Струве. Об этой общей работе Брюсов, при наших дальнейших встречах, постоянно говорил. Постоянно на нее жаловался. Неудивительно». З. Гиппиус характеризует Струве: «Немножко тяжелый, упрямый, рассеянный, глубокий и необыкновенно, исключительно прямой». Брюсову, с его диктаторскими замашками, работать со Струве было невыносимо трудно. С 1910 года в жизни поэта начинается «кабинетный период» — он уходит от журнальной полемики, кружковых выступлений, манифестов о новом искусстве и погружается в свой любимый книжный мир. А. Измайлов, посетивший его в марте этого года, записал свои впечатления: «В остром, внимательном взгляде Брюсова, в его сдержанном спокойствии, под которым чувствуется огненность темперамента, в крепко сдвинутых челюстях, — отчего образовалась даже ранняя складка у носа, во всем складе этого лица, в густом, резко-черном цвете волос бороды есть что-то напоминающее зверя-хищника, насторожившуюся рысь, что-то действительно сильное, железное, непреклонное… …Целый шкаф французских поэтов от Вольтера до Верхарна… Вот— англичане и полоса влечений к Шекспиру, Байрону, Шелли, Уайльду. Вот полка, посвященная оккультным наукам… Особые полки заняты римской литературой в подлинниках». Брюсов показывает своему гостю латинские стихи какого-то поэта IV века и восхищается гекзаметрами и пентаметрами, которые можно читать слева направо и справа налево. «Еще год тому назад, — говорит он, — я ушел из „Весов“, именно потому, что почувствовал, каким уже пережиточным, отсталым явлением стала их проповедь». |
| В сущности, Брюсов символистом никогда не был, но до 1904 года он по тактическим соображениям должен был притворяться символистом. Теперь он сбрасывает маску: мэтр символизма ни в коем случае символистом себя не считает! Война с Японией вызвала у Брюсова взрыв патриотических чувств: он пишет П. Перцову 19 марта 1904 года: «…Пусть вся Япония обратится в мертвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого — а я за варваров, я за гуннов, я за русских! Россия должна владычествовать на Дальнем Востоке!» ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. (1905–1908) Сотрудничество в «Вопросах жизни». — 1905 год: Брюсов — революционер. — «Stephanos» — апогей Брюсова. — Осуждение «мистического анархизма» Г. Чулкова. — Переход к «академизму». — Белый о «новом лике» Брюсова. — Комиссаржевская. — Перевод пьес Метерлинка. — Брюсов — пушкинист. — Первый сборник прозы: «Земная ось». — «Пути и перепутья». — Транспонировка «Трагического романа трех»: роман «Огненный Ангел». — Заграница. — Встреча с Верхарном. — Речь на гоголевском юбилее. В 1905 году журнал Мережковского «Новый путь» прекращает свое существование; на месте его возникает ежемесячник «Вопросы жизни» под редакцией «идеалистов» С. Булгакова и Н. Бердяева. Брюсов ведет оживленную переписку с секретарем редакции Г. Чуйковым, предлагая ему свое сотрудничество. 18 мая 1905 года он пишет Чулкову: «Хочу Вам предложить несколько своих стихотворений, которые, если хотите, могут идти и в летние месяцы. Это — античные образы, оживленные, однако, современной душой. Все говорят о любви. Полагаю, что и в дни, когда погибла эскадра Рождественского, а с ней пошла ко дну и вся старая Россия (ныне и я должен признать это), — любовь остается вопросом современным и даже злободневным». Он предлагает «Вопросам жизни» разнообразный материал: ряд этюдов о французской поэзии с переводами (Верлен, Верхарн, Рембо и Рене Гиль); переводы мелких рассказов Ренье, Малларме, Стриндберга и Демеля и, наконец, свои собственные рассказы. В «Весах» происходит революция. «„Весы“, — пишет Брюсов, — будут продолжаться до конца года наверно, и в будущем году вероятно, особенно если получится разрешение на беллетристический отдел. Но я решительно покину свое редакторство, оставаясь только „близким“ (а уже не „ближайшим“) сотрудником». Одновременно он сообщает Чулкову, что пишет исторический роман («Огненный Ангел»), соперничая с Мережковским, и спрашивает: «Сообщите мне от лица редакции, желают ли „Вопросы Жизни“ в принципе получить мой роман?» Но реформа «Весов» и расширение в нем общелитературного отдела меняют план Брюсова: он отдает «Огненного Ангела» «Весам». |
| Другим незаменимым сотрудником «Весов» был М. Ф. Ликиардопуло, «сухой, бритый, злой, исступленно-живой, черноглазый с заостренным носом, с оливковым цветом лица, с пробором приглаженных, пахнущих фиксатуаром волос, в пиджачке шоколадном, в лазуревом галстуке. Он ночи не спал, топя этого или того, вырезая рецензии иль обегая газеты, кулисы театров, выведывая и интригуя. Главным своим врагом он считал Художественный театр, а главным другом — театр Комиссаржевской». В группу «Весов» входил еще поэт, беллетрист и критик Борис Садовской, «поджарый, преострый студент». «Походка с подергом; лысинка метилась в желтых волосиках, в стиле старинных портретов, причесанных крутой дугой на виски. Садовской был страстным поклонником Фета». В «Весах» все делалось быстро, отчетливо, без лишних слов, без дебатов. Эллис дул из страниц журнала по всему бесконечному фронту: от Блока до Стражева. «Есть лишь один символизм и пророк его Брюсов». Группа работала дружно: Брюсов писал и под своим именем, и под псевдонимами: Бакулин, Пентаур, Аврелий, Садовской прикрывался псевдонимом «Птикс», Белый выступал под именем Бугаева, Яновского, Спиритуса и под греческими буквами вплоть до «каппы». О своей работе в «Весах» Брюсов пишет в «Автобиографии»: «В течение четырех лет я, совместно с С. А. Поляковым, редактировал „Весы“ и могу сказать, что за эти годы не было в журнале ни строчки, которую я не просмотрел бы как редактор и не прочитал бы в корректуре. Мало того, громадное число статей, особенно начинающих сотрудников, было мною самым тщательным образом переработано, и были случаи, когда правильнее было бы поставить мое имя под статьей, подписанной кем-нибудь другим». 1904 год— расцвет славы Брюсова. Б. Садовской вспоминает об этой эпохе: «Тот Брюсов умел очаровывать и привлекать сердца. Не я один находился в те дни под непобедимым обаянием умственной его силы. Многие поэты кружка „Весов“ сознавались, что в присутствии мэтра они теряются и как бы сразу глупеют. Один поэт-демонолог уверял даже, что дело тут не обходится без чертовщины, что Брюсов владеет дьявольской силой, подчиняющей ему людей». |
| В своей хронике «Начало века» А. Белый посвящает много страниц мэтру символизма. Оба они учились в гимназии Поливанова: Белый-первоклассник запомнил семиклассника-Брюсова, — усатого и угрюмого. В 1900 году он встретил его в театре на представлении «Втируши» Метерлинка. Брюсов стоял у стены, опустив голову; у него было скуластое, бледное лицо, черные глаза, пухлые красные губы и ослепительные зубы. Белого поразило в его облике сочетание испуга и дерзости. Молодой Брюсов был «до жуткости диким и до резвости пламенным». Белый описывает свое первое посещение автора «Шедевров». «За чайным столом — крепкий, скуластый и густобородый брюнет с большим лбом; не то — вид печенега, не то — вид пастора, только клокастого (клок стоит рогом)… Встал, изогнулся и, быстро подняв свою руку, сперва к груди отдернул ее, потом бросил ее мне движением, рисующим, как карандаш на бумаге, какую-то египетскую арабеску в воздухе». У Брюсова была очень странная манера подавать руку. В. Ходасевич описывает ее так: «Брюсов протягивал руку гостю. Тот протягивал свою. В эту секунду, когда руки должны были соприкоснуться, Брюсов стремительно отдергивал свою назад, собирал пальцы в кулак и кулак прижимал к правому плечу, а сам, чуть-чуть скаля зубы, впивался глазами в повисшую в воздухе руку знакомого. Затем рука Брюсова так же стремительно опускалась и хватала протянутую руку». Брюсов любил поражать загадочностью и неожиданностью своих поступков. Однажды на литературном вечере у Белого он взял гасильник и потушил все свечи; на проводах Бальмонта в Мексику произнес тост: «Пью за то, чтобы корабль, относящий Бальмонта в Америку, пошел ко дну». Ему нравилось изумлять собеседника парадоксами. Раз он неожиданно спросил Белого: «А как вы полагаете, Христос пришел для планеты или для вселенной?» Другой раз он выступил адвокатом дьявола. «Вы вот за свет против тьмы, — сказал он Белому. — А в Писании сказано: свет победит; свет сильнее, а надо со слабыми быть. Почему же не стоите за тьму и за Гада, которого ввергнут в огонь? Гада — жаль: бедный Гад». Он редко смеялся: лишь дергал губами и зубы показывал; никогда не шутил, даже о самых обычных вещах выражался торжественно. Отправляясь на неопасную операцию челюсти, он заявил Белому: «Условимся так: завтра я не иду в „Скорпион“, потому что я буду лежать на столе и предам свое тело и сверлам и пилам…» Молча слушал философские выкладки Белого и вдруг спрашивал: «Ах, да зачем вы с философией, когда есть песни и пляски? („Пляски“ он выговаривал, как „плясты“.) Когда мгновение принадлежит мне?» |
| После самоубийства Львовой Брюсов является к Мережковским. Он «так вошел, так взглянул», пишет Гиппиус, «такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это — настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчаяньи… Он был пронзен своей виной, смертью этой девушки, может быть пронзен смертью вообще, в первый раз… К нам тоже больше не пришел. Через несколько времени — письмо из Москвы, еще не брюсовское: теплее, глубже, ближе. Ну, а затем все и кончилось. Когда, много месяцев спустя, мы его опять увидели у себя (чуть ли не перед самой войной), — это был обыкновенный, старый, вечный Брюсов…» В 1912 году выходит седьмой сборник стихотворений Брюсова «Зеркало теней» (Стихи 1909–1912 гг. «Скорпион», Москва, 1912). В предисловии к предыдущему сборнику «Все напевы» поэт заявлял, что все «Пути и перепутья» пройдены им до конца и что повторяться он не намерен. Этого обещания он не сдержал. В «Зеркале теней» нового поэтического слова мы не находим. Снова проходят перед нами образы эротической любви (отделы: «Страсти сна», «Слова тоскующей любви»), снова величественные видения античного мира (отдел «Властительные тени»), снова призрачная жизнь города и пышные стихи о современности. На сборнике лежит печать усталости и однообразия. Неоклассицизм Брюсова медленно, но неуклонно превращается в холодный академизм. И только одна тема, — почти отсутствовавшая в предыдущих сборниках, — радует своей романтической прелестью: это — тема русской деревни, русской смиренной и убогой природы. Горожанин Брюсов видит поля и леса родины сквозь призму поэзии Тютчева, Вяземского и, особенно, Фета. Но он так непосредственно вживается в их душевный и поэтический стиль, с такой легкостью овладевает их художественным языком, что о подражании говорить не приходится. Брюсов продолжает своих предшественников, доводя до предела приемы их словесной выразительности. Шедевром такого «вчувствования» является стихотворение «По меже»: Как ясно, как ласково небо! Как радостно реют стрижи Вкруг церкви Бориса и Глеба! По горбику тесной межи Иду и дышу ароматом И мяты, и зреющей ржи. За полем усатым, не сжатым Косами стучат косари. День медлит пред ярким закатом. И финал: Убогость соломенных крыш И полосы сжатого хлеба! Со свистом проносится стриж Вкруг церкви Бориса и Глеба! |
| Несмотря на занимаемые им ответственные посты и на принадлежность к коммунистической партии, Брюсов чувствовал себя чужим и ненужным. Советская критика обращалась с ним довольно бесцеремонно. Бывшему мэтру нередко приходилось читать о себе подобного рода заметки: «Брюсов является типичным декадентом-архаистом, поэтом упадочной буржуазии. Таким он остается и сейчас… Для нашего времени брюсовское творчество — сплошная, не знающая исключений, реакция». Брюсов никогда не любил детей. В воспоминаниях его жены мы находим любопытные подробности. «Если случайно, — пишет И. М. Брюсова, — Валерий Яковлевич застанет меня у ребят, то он, войдя к нам, холодно поздоровается, как со взрослыми, на „вы“ с каждым малышом, не узнавая в большинстве случаев никого из них, и с грустным беспокойством пройдет к себе в кабинет». И вот в последние годы этот холодный и замкнутый человек трогательно привязался к своему маленькому племяннику Коле; он поселил его у себя и все досуги отдавал ему: играл с малышом в охотников на диких зверей, с увлечением собирал для него марки. Брюсов часто хворал, вечера проводил дома, работа его быстро утомляла; лежа на диване, он запоем читал романы Купера, Дюма, Эмара. Поэт, при жизни воздвигнувший себе великолепный памятник, живший мечтой о римской славе, не мог сойти в могилу без увенчания на Капитолии. Таким Капитолием было для него всероссийское чествование его пятидесятилетнего юбилея 16 декабря 1923 года. В Российской академии художественных наук под председательством Луначарского состоялось торжественное соединенное заседание академии, Юбилейного комитета и Общества любителей российской словесности. После приветственного вступительного слова А. В. Луначарского речи произнесли П. Н. Сакулин, М. А. Цявловский, Л. П. Гроссман, Г. А. Рачинский и С. В. Шервинский. П. Н. Сакулин назвал юбиляра «классиком символизма». Стихи Брюсова пластичны, выразительны и скульптурны. Он — художник зрения, а не слуха; любит меру, число, чертеж. Он интеллектуален и даже рассудочен. Поэт великих страстей и железной воли всегда пребывает на мировой сцене и шествует по ней торжественно-тяжелой поступью. Брюсов — поэт героического, трагического пафоса. |
| Соловьева Брюсов написал серьезную и весьма сочувственную статью в 1900 году . Он не касается мировоззрения Вл. Соловьева в собственном смысле слова, а хочет изобразить только поэтические приемы его стихотворства. Но в этой области Брюсов далек от всяких традиционных банальностей. Он находит у Вл. Соловьева, с одной стороны, «дар безумных песен», а с другой стороны, всегдашнюю тенденцию рисовать не столько образы и чувства, подобно Фету, но «мысли». «Философия для него сливалась с жизнью, и вопросы, которые он разбирал, мучили его не только на страницах его сочинений. Вл. Соловьев был нашим первым поэтом–философом, который посмел в стихах говорить о труднейших вопросах, тревожащих мысль человека» . Брюсов совершенно не прав, когда приписывает Вл. Соловьеву какой-то философский дуализм . Для Вл. Соловьева это вовсе не дуализм, а только необходимая предпосылка стремления временного и несовершенного к вечному совершенству и красоте. От Брюсова не ускользнуло соловьевское представление о земле владычице, в проявлениях которой Вл. Соловьев угадывает «трепет жизни мировой» . Брюсов не без тонкости трактует стихотворения Вл. Соловьева, посвященные любви и вечной женственности, находя в них разные интересные оттенки . Свою статью он кончает выражением надежды на большое будущее, которое принадлежит уже и теперь достаточно глубоко ценимым глубинам поэзии Вл. Соловьева . Для нас очень важно отметить то обстоятельство, что даже Брюсов, который по своему настроению был далек от могущественного художественного идеализма, все-таки усмотрел в творчестве Вл. Соловьева некоторые весьма важные черты, мало доступные тогдашнему традиционному читателю. Еще более положительную оценку творчеству Вл. Соловьева мы находим у К. Бальмонта. Имеются сведения, что Вл. Соловьеву понравился стихотворный сборник начинающего Бальмонта под названием «Тишина» (1898). Имеется поэтический ответ Бальмонта на сочувственное отношение к нему Вл. Соловьева. Это стихотворение «Воздушная дорога. Памяти Владимира Сергеевича Соловьева». |
| Сборник «Urbi et Orbi» произвел сильное впечатление. А. Блок пережил недолгое, но страстное увлечение поэзией Брюсова: о книге он написал две восторженные рецензии; стихотворная техника мэтра, его культ рифмы, богатство ритмики, vers libre, звуковые сочетания — повлияли на его лирику. «Урбанизм» Брюсова открыл для Блока новую область «городских тем». Еще более горячим поклонником Брюсова был А. Белый: он подражал ему, боролся с ним, «преодолевал» его. Летом 1904 года, в Шахматове, главной темой бесед между Блоком и Белым была поэзия Брюсова. В «Воспоминаниях о Блоке» Белый пишет: «Отношение нас, молодежи, к поэзии Брюсова было двусмысленно: ведь вожаком признавали мы Брюсова; мы почитали слияние поэта с историком, с техником; он был единственным „мэтром“, сознавшим значение поднимаемых в то время проблем. В. Иванов, не живший в России… блеснул, озадачил, очаровал, многим он не понравился; и — он уехал; его мы не знали; Бальмонт не играл никакой уже роли; З. Гиппиус уходила в „проблемы“, отмахивалась от поэзии; Ф. К. Сологуб, как поэт, не приковывал взоров… Брюсов был для нас единственным „мэтром“, бойцом за все новое, организатором пропаганды; так, в чине вождя и борца подчинялись ему… Был Брюсов — „фигурой“, самый контур его, как создателя „Urbi et Orbi“ — значительней прочего; „Urbi et Orbi“ — завоевание страны… В „приеме“, как тигр в камышах, залегал, притаившийся Брюсов, чтобы в прыжке явить подлинный, устрашавший нас облик сурового мага… Я знаю, что Брюсов действительно увлекался магизмом; и раньше еще он забрел в спиритизм; он не брезгал сомнительной атмосферой гипнотических опытов; гипнотизировал он, заставляя служить себе, гипнотизировал долго меня, Соловьева и Эллиса». Белый, только что написавший статью «О теургии», ждал сочетания поэзии с мистикой; ему казалось, что под брюсовской «техникой» таится черная магия, что автор «Urbi et Orbi» мечтает о соединении поэзии с магией; что линия его враждебна «соловьевской» линии, которую бережно охраняли Белый, Блок и Сергей Соловьев. Брюсов понимал, что «Золото в лазури» Белого и «Стихи о Прекрасной Даме» Блока основаны на недоступном ему мистическом опыте; что «младшие» воспевают явление Вечной Женственности, видят зори и слышат звуки, которых он не видит и не слышит. И он не скрывал своей зависти и обиды. В сборнике «Urbi et Orbi» помещено послание «Младшим» с эпиграфом из Блока: «Там жду я Прекрасной Дамы». Оно трогательно по наивному выражению ревности мага к тайному знанию юных «посвященных». Они Ее видят! Они Ее слышат! С невестой жених в озаренном дворце! Светильники тихое пламя колышат, И отсветы радостно блещут в венце. |
| В «Эстетике» бывали и «знатные иностранцы»: Венсан д " Энди, Ванда Ландовская, Матисс, Верхарн. Брюсов царил безраздельно над этим пестрым человеческим миром. В 1907 году выходит первый сборник рассказов Брюсова (В. Брюсов. «Земная ось». Рассказы и драматические сцены. «Скорпион». Москва, 1907). В предисловии автор заявляет: «Кроме общности приемов письма, „манеры“, эти 11 рассказов объединены еще единой мыслью, с разных сторон освящаемой в каждом из них. Это — мысль об том, что нет определенной границы между миром реальным и воображаемым, между „сном“ и „явью“, „жизнью“ и „фантазией“. То, что мы считаем воображаемым, — может быть высшая реальность мира, а всеми признанная реальность — может быть самый страшный бред». Брюсов признается, что на повествовательную его прозу повлиял Эдгар По; он умалчивает о других влияниях — «стилизатора» Анатоля Франса, Виллье де Лиль Адана, и особенно Пшибышевского. Рассказы Брюсова— прежде всего стилистические опыты. Он хочет усвоить русской прозе приемы иностранных беллетристов, ввести в нее различные «манеры» повествования: от делового и сухого языка старинных хроник, через «романтический жанр» бытовой повести, до импрессионизма Пшибышевского и фантастики Э. По. «Пытаясь видеть мир чужими глазами, — пишет он, — автор старался войти в чужое миросозерцание, перенять чужие убеждения и чужой язык». И с формальной точки зрения этот опыт ассимиляции ему удался. В книге Брюсова мы находим образцы различных стилей в их русских эквивалентах. За вымышленными рассказчиками лицо автора тщательно спрятано. В книге нет ничего личного: она анонимна и эклектична. Но, подражая чужим стилям, Брюсов сочиняет собственные сюжеты — и в этом проявляется все убожество его воображения. Он стремится разрушить старые шаблоны психологической повести и на ее месте создать «повесть положений»— острую, оригинальную фабулу, полную движения и действия. Но вместо оригинальности у него получается эксцентричность, вульгарная изысканность и дешевая эффектность. Брюсов хочет поражать, ужасать, потрясать читателя — но чаще всего он его смешит. Сцены безумия, сладострастия, извращений, пыток и преступлений, — все эти «дерзновения» — слишком рассчитаны и придуманы. Автору не удается нас убедить, что фантазия есть высшая реальность, а реальность — «страшный бред», ибо в его рассказах эти две области сливаются в сером, унылом тумане. |
| Оккультные науки он «изучает», но они глубоко чужды его рассудочной натуре. Летом 1908 года Брюсов с женой предпринимает большое путешествие по Европе: они объезжают всю Италию, Южную Францию, часть Испании и живут некоторое время в Париже. Отсюда поэт едет в Бельгию, где знакомится со своим «кумиром», Эмилем Верхарном. В Италии Брюсов с огромным увлечением переживал античный мир: проводил целые дни на Форуме и Палатине, ездил в Геркуланум и Помпею. Он почувствовал древний Рим как родину своей души. 1909 год ознаменовался юбилейным чествованием Гоголя. В торжественном заседании Общества любителей российской словесности с блестящей и смелой речью выступил Брюсов. Он начал с резкого протеста против традиционного понимания Гоголя как реалиста-бытописателя. Гоголю совершенно чуждо чувство действительности: он мечтатель и фантаст. Основная черта его души — стремление к преувеличению, к гиперболе. Создания Гоголя — великие и страшные карикатуры. Все явления, все предметы, все чувства Гоголь переживает в предельном напряжении. Речь Брюсова вызвала резкие протесты слушателей: аплодисменты смешивались с шиканьем. В критике выступление Брюсова было признано оскорблением памяти Гоголя. Между тем Брюсов первый открыл подлинное лицо великого русского фантаста и положил начало изучению гоголевского словесного мастерства (работы Мережковского, В. Розанова и А. Белого). Из всех критиков один Розанов оценил значение доклада Брюсова. Он писал: «Очень умна, смела и дерзка речь Брюсова». ГЛАВА ПЯТАЯ (1909–1916) «Все напевы». — С. Соловьев о стихах Брюсова. — Конец «Весов». — В «Русской мысли» с Мережковскими. — Воспоминания З. Гиппиус о Брюсове. — «Кабинетный» период. — Исключительная универсальность культуры Брюсова. — От Метерлинка, Верлена, Рэмбо — к Тютчеву, Баратынскому, Пушкину, Вергилию. — Переводы и монографии. — «Путник». — Роман «Алтарь Победы». — Перевод «Энеиды». — Драма с Н. Львовой. — «Зеркало теней» — усталые перепевы. — Новое: русская деревня и природа. — Отзыв Гумилева. — Вторая книга прозы: «Ночи и дни». — «Стихи Нелли», из которых вышел Игорь Северянин («Немезида» Брюсова). — 1914 год. — Брюсов — военный корреспондент. — Редактирования и переводы. — «Обручение Даши». — Армянская культура («Поэзия Армении», «Летопись исторических судеб армянского народа»). — «Семь цветов радуги». |
|
|
