| Это выступление «мэтра символизма» не было лишено «символического» значения. Брюсов как бы открыто заявлял о конце модернизма и о начале нового «неоклассического» искусства. Это событие было отмечено критикой. Ветринский писал в «Вестнике Европы» 1912): «В лице Брюсова, модернистско-символическое течение, выдвинувшееся в конце 90-х годов, сдает свои позиции. В противовес „цветам мистических созерцаний“ мы слышим, что начало всякого искусства— наблюдение действительности. Будущее явно принадлежит какому-то еще не найденному синтезу между реализмом и идеализмом… Прозрачная глубина Пушкина, видимо, уводит Брюсова от той мистической мути, под которой скрывается иногда безнадежно глубокий омут, а иногда — плоская мель». В 1912 году Брюсов переживает большую личную драму, которая надолго выбивает его из привычного строя литературных занятий. Он знакомится с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, и скоро она становится его возлюбленной. Ходасевич пишет: «Она была недурна, умница, простая, душевная; сильно сутулилась… Львова никак не могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. Он ее приучал к мысли о самоубийстве, подарил револьвер (тот самый браунинг, из которого Нина Петровская стреляла в Белого). 23 ноября, вечером, она позвонила Брюсову, прося приехать. Он сказал, что занят. Позвонила Шершеневичу, предлагая пойти в кинема, — у того были гости. Позвонила Ходасевичу — его не было дома. Она застрелилась. На другой день после ее смерти Брюсов уехал в Петербург и оттуда в Ригу в санаторию». Период романа со Львовой — черная полоса в жизни Брюсова. Он ведет беспорядочную, распущенную жизнь, злоупотребляет наркотиками (еще в 1908 году Нина Петровская посвятила его в тайны морфия), близок к нервному заболеванию. Об этом новом лице Брюсова вспоминает Гиппиус: «Случился долгий перерыв в наших свиданиях, чуть ли не года на полтора. Когда после этого долгого времени он заехал к нам впервые — он меня, действительно, изумил. Вот он сидит в столовой за столом. Без перерыва курит (это — Брюсов-то!), и руки с неопрятными ногтями (это у Брюсова-то!) так трясутся, что он сыплет пепел на скатерть, в стакан с чаем, потом сдергивает угол скатерти, потом сам сдергивается с места и начинает беспорядочно шагать по узенькой столовой. Лицо похудело и потемнело, черные глаза тусклы, а то вдруг странно блеснут во впадинах. В бороде целые серые полосы, да и голова с белым отсветом. Все говорит, говорит… все жалуется на Струве…» |
| Юношеские увлечения — Метерлинк, Верлен, Рэмбо— к 1910 году бледнеют; их место занимают Баратынский, Тютчев и прежде всего и надо всем — Пушкин. Одновременно растет любовь к латинской поэзии, культ великого Вергилия. В краткие минуты отдыха от занятий Брюсов читает романы; любимые его книги «Анна Каренина» и «Братья Карамазовы»; но его продолжают увлекать романы авантюрные и даже детективные. В 1911 году выходят новые произведения Брюсова: 1) Оскар Уайльд. Герцогиня Падуанская. Перевод В. Брюсова. «Польза». Москва, 1911. 2) В. Брюсов. Великий Ритор. Жизнь и сочинения Д. М. Авсония. «Русская мысль». Москва, 1911. 3) В.Брюсов. Путник. Психодрама в 1 действии. «Русская мысль». Москва, 1911. 4) Г. д " Аннунцио. Франческа да Римини. Изд. второе. «Шиповник». СПб., 1911. 5) Верлен. Собрание стихов в переводе В. Брюсова. «Скорпион». Москва, 191 Г. Из этих сочинений самостоятельную ценность имеет только «психодрама» «Путник». Действие происходит в доме лесника. Поздней ночью стучится путник. Дочь лесника Юлия — одна; она долго не решается отворить. Наконец впускает незнакомца, помогает ему переодеться, дает ему воды. Путник показывает знаками, что он — немой, что пришел издалека и что в этом тайна. Юлия взволнованна: она рассказывает неизвестному всю свою жизнь. Как несчастна она в этой глуши: она — молода, красива, любит наряды, роскошь, мечтает о любви. Но прекрасный принц все не приходит… А может быть, путник и есть тот возлюбленный, которого она ждет столько лет? Юлия приближается к нему, хочет его обнять — и в ужасе останавливается. Путник — мертв. Этот лирический монолог, претенциозно названный «психодрамой», написан под влиянием интимных драм Метерлинка. В нем есть драматическое движение и лирика «душевной жизни», но достоинства этой сцены испорчены свойственным Брюсову рассудочным скептицизмом. В течение 1911–1912 годов в «Русской мысли» печатается длиннейший роман Брюсова из римской жизни — «Алтарь Победы». Это — одно из самых неудачных его произведений: деревянные манекены в римских тогах на фоне вполне «исторической» декорации произносят скучнейшие монологи, вполне передающие «стиль эпохи». Роман успеха не имел, и критика обошла его молчанием. В то же время Брюсов предпринимает огромный труд: полный перевод «Энеиды» Вергилия в размере подлинника. 19 января 1912 года, в собрании «Общества свободной эстетики» он читает свой великолепный перевод четвертой песни поэмы. |
| Следующим героем, которого упоминает Брюсов в этом же четверостишии, является праведник Ной. В наказание за развращенный образ жизни людей Господь послал на землю Великий потоп. Только Ной, оказавшийся единственным, кто жил чистой жизнью и почитал Бога, получил весть об этом бедствии. Ной по наставлению Бога построил огромный корабль – ковчег. Праведнику было велено взять с собой домочадцев, а также животных «по паре, мужеского пола и женского» (Быт. 7; 9). Начался потоп, все истребилось с земли: остался только Ной и то, что было с ним в ковчеге (Быт. 7; 23). Ковчег странствовал пять месяцев, пока, наконец, вода не остановилась. Когда поверхность земли высохла, обитатели ковчега смогли выйти на сушу. Началась новая эпоха в жизни людей (Быт. 7-8). Брюсов не забыл упомянуть важного героя истории о Великом потопе –голубя. Чтобы узнать, сошла ли с земли вода, и есть ли на поверхности что-то живое, Ной послал голубя, который однажды возвратился с масличным листом в клюве, «и Ной узнал, что вода сошла с земли» (Быт. 8;11). Голубь часто упоминается в Библии и обладает целым спектром символических значений (символ Святого Духа, символ чистоты и невинности). В стихотворении Брюсова, как и в истории о ковчеге, голубь считается добрым вестником, возвещающим мир с Господом. Красавица и жертвоприношение В следующих четырех строках автор обращается к драматической истории Авраама и его сына Исаака. Однажды Бог решил испытать веру Авраама: Он повелел принести в жертву его единственного сына Исаака. Как человек, Авраам безутешно страдал, но как преданный служитель Бога он не сомневался в Его справедливости и мудрости. Придя к вершине горы Мория, он устроил там «жертвенник, разложил дрова, и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров» (Быт. 22; 9). Но Господь вознаградил Авраама, послав ангела, который не позволил пролиться крови Исаака и возвестил старцу, что Бог лишь испытывал его. Авраам стал образцом истинно верующего человека. Здесь же Брюсов не обделяет вниманием еще один важный библейский женский образ – красавицу Рахиль. Именно она считается праматерью всего израильского народа (о нём Брюсов упоминает в этом же четверостишии). Согласно Библии, этот народ является избранным Богом для того, чтобы через него «совершить спасение падшего человечества». Историю о них поэт Серебряного века излагает в следующих четырех строках. Иосиф и его братья |
| Откровенно враждебным христианству был поэт-символист Валерий Брюсов (1873–1924). В письме своему другу Андрею Белому (1904 г.) он говорит о болезни творческой интеллигенции: «... Нет в нас достаточно воли для подвига. То, чего все мы жаждем, есть подвиг, и никто из нас на него не отваживается. Отсюда – все. Наш идеал – подвижничество, но мы робко отступаем перед ним, и сами сознаем свою измену, и это сознание в тысяче разных форм мстит нам. Измена завету: «Кто возлюбит мать или отца больше Меня...». Мы вместе с Бальмонтом ставим эпиграфом над своими произведениями слова старца Зосимы: «Ищи восторга и исступления », а ищем ли? Т. е. ищем ли всегда, смело исповедуя открыто свою веру, не боясь мученичества? Мы придумываем всякие оправдания своей неправедности (...). Мы, пришедшие для подвига, остаемся покорно в условиях «светской жизни», покорно одеваем сюртуки и покорно повторяем слова, утратившие первичный и даже вторичный смысл. Мы привычно лжем и себе, и другим (...). Нам было два пути: к распятию и под маленькие хлысты. Мы предпочли второй». 289 Брюсов одинаково откровенен как в своих литературных произведениях, так и в частной жизни. Его любовные похождения слыли необычными даже в его, чуждой условностей, среде. Его увлечение черной магией нашло литературное выражение в романе «Огненный ангел». После победы Ленина и Троцкого в октябре 1917 г. Брюсов, одним из первых среди поэтов-символистов, приветствовал победителей, и предложил свои услуги новым хозяевам русской земли. Брюсов – пример того нежелания различать добро и зло, запрещенное и позволенное, священное и нечестивое, которое было так распространено в его эпоху. Духовное разложение затронуло не только господствующие классы и интеллигенцию, но и простой народ. Исключительный успех Илиодора, собравшего вокруг себя несколько тысяч царицынских рабочих, указывал на смешение христианских идеалов с самыми низшими инстинктами человеческой природы. Илиодор устраивал массовые паломничества своих последователей. Во время этих «паломничеств» посещения церковных служб перемешивались с выпадами против интеллигенции, евреев и всех тех, кого вождь движения считал врагами «Святой Руси». Распутинские оргии, перемешанные с религиозными поучениями, были лишь крайним выражением нездорового состояния, в которое погружалась страна. Это подтверждает факт, что Распутин имел поклонниц и в низших классах, и среди аристократии. |
| Прислушаемся к мнению Мочульского: «На мгновение неверующего Брюсова притянула к себе «тайна» и «бездна» христианства. Органически лишённый всякого мистического чувства, он всю жизнь тянулся к «тайнам», искал их в религии, и в магии, и в оккультизме, и даже в спиритизме. Но ближе к христианству он не подошёл: у него было любопытство и не было веры» 298 . Поэтому Брюсов точно соответствовал наблюдению Ходасевича над поэтами «серебряного века»: им было всё равно, кому служить. Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья, И Господа, и Дьявола Хочу прославить я 299 . Ещё одна банальность: неразборчивость в воззрениях, вседозволенность— приравниваются к свободе. Но это ведь манифест своего рода, манифест апостасийного мира. Брюсова вообще обвиняли в демонизме, недаром называли «магом». Его оттого боялись, всерьёз веря, что он владеет силою, полученной от сделки с дьяволом. Так, например, воспринимал Брюсова Белый. Но Белый был, несомненно, отчасти душевно нездоров. Только зачем искать какого-то особого мистического демонизма? Демонизм— это всякое неверие. Неверие, от которого идут и гордыня, и уныние, и тяга к смерти, и жажда самоутверждения, и человекобожие. Вот подлинный демонизм, который обнажает в себе Брюсов: О, сердце! В этих тенях века, Где истин нет, иному верь! Люби в себе сверхчеловека . Явись как бог и полузверь. Поэтому когда Брюсов после 1917 года пошёл в услужение большевицкой власти, воспевал революцию, славил Ленина, то было для него естественно и логично: не всё ли равно, кому служить? Брюсов являлся для своего времени признанным мэтром , стихотворная техника которого считалась едва ли не образцовой— он сам всячески старался утвердить всех в таком мнении. Но вот что писал по этому поводу (в начале 1917 года) младший современник Брюсова Георгий Иванов: «...Конечно, мастерство Брюсова неоспоримо, если под ним понимать голую техничность. Нам, однако, кажется, что звание ловкого жонглёра будет уместнее в отношении поэта, мастерство которого не охраняет его ни от вычурности выражений, ни от безвкусия метафор, ни от того, что зовётся пошлостью» 300 . |
| утверждал, что во время его молодости, в 10-х годах, Брюсовым зачитывались, его поэзией увлекались, жили, значит – Брюсов все же настоящий поэт. Мы с Анной Андреевной поочередно нападали на А. С. Б., доказывая, что Брюсов не поэт: «И Бенедиктова предпочитали Пушкину! – воскликнула Анна Андреевна. – И что из этого? Брюсов был отрицательная личность, я читала его дневник: он его вел, когда приход превышал расход, а потом бросил. Это страшный документ по ничтожеству и плоскости... Какое себялюбие, какая невежественность! Его невежество особенно сказалось в его изданиях – пушкинистам это очевидно. Поэт? Шумел, как шумят теперь Вознесенский и Евтушенко. А какая у него иссушающая, мертвящая критика... Ведь он проглядел Анненского!» А. С. Б. возразил: «Но ведь и Блок проглядел Анненского...» 129 Анна Андреевна отпарировала: «Что Блок, это не его дело, он не этим был занят». По поводу Блока я сказал: «Странно, что Мандельштам так отбрасывал Блока в XIX век». Анна Андреевна ответила: «Да, к Блоку Мандельштам был несправедлив. Мне, собственно, Блок теперь не нужен, но когда начнешь читать...» Заговорили о «Возмездии». «Да, там есть хорошие места, но ведь в целом это заранее обреченная поэма. «Евгений Онегин» убил русскую поэму своим совершенством, и Баратынского и других, так уж было нельзя писать». А. С. Б. вернулся к Брюсову: «Но ведь и Гумилев ученик Брюсова, посвятил ему «Жемчуга»!» Анна Андреевна возмутилась: «Это вы уж меня спрашивайте, то при мне было. Это страшная Колина глупость, я ему уже тогда говорила. Но он обязательно хотел поступить как Бодлер, который посвятил Теофилю Готье свои «Fleurs du Mal». Вот и Коля так сделал... Но чтобы он был учеником Брюсова, сидел подле него, это нет. Все суют «Leconte de Lisle’я» Брюсова, но этим не объяснишь поэта «Памяти» и «Заблудившегося трамвая»». Заговорили о Пастернаке. Я признался, что принимаю его наполовину. О поэзии Пастернака Анна Андреевна ничего не сказала, но о человеке выразилась несколько загадочно: «Я до сих пор думала, что я одна понимаю Пастернака. |
| 406 На это, как мы помним, указывал еще патриарх Никифор (см.: Бычков В. В. Малая история византийской эстетики. С. 195 и далее). 407 См. подробнее: Byckov V. Plotins Theorie des Schonen als eine der Quellen der byzantinischen Kunst//Zeitschrift fur Asthetik und allgemeine Kunstwissenschaft. Bonn, 1983. Bd 28/1. S. 22–33; также – главу 1 (Плотин) раздела «РАННЕЕ ХРИСТИАНСТВО» данной книги. 427 Эти идеи развивает и современное искусствознание. См., в частности: ZaJoscer Н. Vom Mumienbildnis zur Ikone. Wiesbaden. 1969. 429 По словам Н. Бердяева у многих в тот период преобладало «жуткое чувство наступления новой мировой эпохи, чувство катастрофического» ( Бердяев Н. Типы религиозной мысли в России//Собр. соч. Т. 3. Paris, 1989. С. 527). 430 Цит. по: Эллис. Русские символисты: Константин Бальмонт. Валерий Брюсов. Андрей Белый. Томск, 1996. С. 21. 444 Там же. С. 178. Так писал Брюсов в 1910 г., и эта точка зрения более отвечала его пониманию искусства, символизма и собственным творческим установкам как художника. Однако в 1905 г. в небольшой статейке «Священная жертва» он высказал идеи, восторженно принятые всеми русскими символистами-теургами, ратовавшими за расширительное понимание символизма. Эту статью он закончил манифестарным призывом, развитым затем особенно активно Андреем Белым. «Мы требуем от поэта, – писал Брюсов, – чтобы он неустанно приносил свои «священные жертвы» не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, – своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, но свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта» (там же. С. 99). 447 Небольшая статья Блока цитируется по изданию: Блок А. Собр. соч. Т. 5. М.; Л., 1962. Страницы указаны в скобках. 448 «...У нас (символистов. – В.Б.) лица обожжены и обезображены лиловым сумраком» этой реальности, – констатирует Блок (там же. |
| Недолгое сотрудничество Брюсова в «Новом пути» было досадным недоразумением. С Мережковскими и другими «богоискателями» ему было не по пути. Но мечта поэта «исчезнуть на несколько лет из журналов» не осуществилась. В конце года издательство «Скорпион» получило разрешение на издание журнала «Весы». Брюсов на четыре года впрягся в тяжелую работу редактора и идейного руководителя «символического» журнала. В 1903 году поэт Макс Волошин встретил Брюсова в Петербурге на одном из собраний Религиозно-философского общества и мастерски набросал его портрет: «Брюсов, — пишет он, — не принимал никакого участия в прениях. Стоял скрестив руки и подняв лицо. Был застегнут узко и плотно в сюртук, сидевший плохо („по-семинарски“, подумал я). Волосы и борода были черны. Лицо очень бледное, с неправильными, убегающими кривизнами и окружностями овала. Лоб округлен по-кошачьи. Больше всего останавливали внимание глаза, точно нарисованные черной краской на этом гладком лице и обведенные ровной, непрерывной каймой, как у деревянной куклы. Потом когда становилось понятно их выражение, то казалось, что ресницы обожжены их огнем. Из низкого стоячего воротничка с трафаретным, точно напечатанным, черным галстуком, шея торчала деревянно и прямо. Когда он улыбался, то большие зубы оскаливались яростно и лицо становилось звериным. Подумалось: „Вот лицо исступленного изувера-раскольника“. На другой день я с ним встретился и узнал, что это Брюсов. „Как можно ошибиться в лице, — подумал я, — когда увидел, что это лицо может быть красивым, нежным и грустным“». Февраль— март 1903 год отмечены Брюсовым как период «борьбы за новое искусство». Бальмонт стоял в апогее своей славы. В литературных кружках поговаривали даже о «бальмонтовской эпохе русской поэзии». Он часто и с большим успехом выступал с докладами. 13 февраля читал в Литературно-художественном кружке о «Чувстве личности в поэзии»; в Обществе любителей российской словесности выступил с речью о Некрасове; 12 марта в Историческом музее читал о «Типе Дон-Жуана в мировой литературе». |
| А Гиппиус повторяла: «Блок — задумчивый ребенок: он никогда не достигнет зрелости…» Большим событием в литературной жизни Блока было появление книги стихов Брюсова «Urbi et Orbi». Она поразила его своей смелостью, виртуозностью поэтической техники: открыла новые страны, дотоле не завоеванные поэзией. Долгое время он не может освободиться от обаяния, почти гипноза этой властной и грузной книги. «Я едва выкарабкиваюсь из-под тяжести его стихов, — пишет он Соловьеву. — Брюсов мучает меня приблизительно с твоего отъезда… Читать его стихи вслух в последнее время для меня крайне затруднительно, вследствие горловых спазм. Приблизительно, как при чтении пушкинского „Арион“ или „Ненастный день потух“… Впрочем, надо полагать, что скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубликатами Брюсова». Нам трудно сейчас понять загадку могучего, почти магического влияния Брюсова на современников. Сравнение его стихов с «Арионом» Пушкина для нас звучит едва ли не кощунством. Но в перспективе эпохи Брюсов, действительно, был «великим магом» стиха, революционизировавшим русскую поэтику, обогатившим ее введением новых размеров и ритмов и расширившим ее пределы почти безгранично. Блок пишет автору «Urbi et Orbi» восторженное письмо: «Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич! Каждый вечер я читаю „Urbi et Orbi“. Так как в эту минуту одно из таких навечерий, я, несмотря на всю мою сдержанность, не могу вовсе умолкнуть. Что же вы еще сделаете после этого? Ничего или? У меня в голове груда стихов, но этих я никогда не предполагал возможными. То, что вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно. Несмотря на всю излишность этого письма, я умолкаю только теперь». В «Urbi et Orbi» поэт нашел стихотворение, посвященное «Младшим», с эпиграфом: «Там жду я Прекрасной Дамы. А. Блок». В нем с трогательной откровенностью Брюсов признается, что ему очень хотелось бы проникнуть в чертог, где «младшие» пируют с Прекрасной Дамой, но он бессилен это сделать. Вот первая строфа: Они Ее видят. Они Ее слышат. С невестой жених в озаренном дворце! Светильники тихое пламя колышат, И отсветы радостно блещут в венце. |
| Основанное С. А. Поляковым новое издательство «Скорпион» решает ознаменовать свое рождение выпуском большого альманаха. Брюсов записывает: «Альманах прельстил почему-то Бунина, и у него началась погоня за литераторами, стали мы „альманашниками“. Бунин писал Максиму Горькому. Тот отвечал: „Альманах? — могу!..“ В субботу, кажется, мы виделись с Горьким в Большой Московской. Как всегда, он в рубахе. Усы мужицкие. Полунамеренная грубость речи». Брюсов с Поляковым едут в Петербург — собирать материал для альманаха. Отправляются в Гатчину к Фофанову. «Пошли. На самой улице еще городового спрашиваю: — Знаете Фофанова? — Знаем-с. — Ну что он? — Пока покойница жива была, ничего. А то в зверином образе ходит, ровно как глупенький!.. — Попали к нему в час обеда. Мещанская обстановка, плохенькие фотографии и лубочные олеографии на стенах, детей содом и очень миловидная жена, хотя и не очень молодая (вовсе не умершая). Стали мы торговать стихи у Фофанова. Он достал большую тетрадь и читал нам новые стихи и наброски. Цену назначили 50 коп. со стиха, но мы ему дали больше». «Торг» с Мережковским закончился не менее благополучно. «Вечером были у Мережковских, — записывает Брюсов. — Встретили нас, как скупщиков, любезно донельзя. У них был Андреевский и еще кто-то, но они занимались лишь нами. Дмитрий Сергеевич показывал мне свою библиотеку о Леонардо и о Петре, говорил мне разные комплименты: „Вы человек умный. Вы человек образованный. Ваши стихи мне начали нравиться“. Затем много проповедовал о том, что настало время единения. Все ищущие новых путей должны соединиться. Но выше всего — религия. То новое, что чуждо религии, недостойно жизни. Когда остались мы одни, Сергей Александрович (Поляков) запросил Зинаиду Николаевну о рассказах. Она протянула: „А это альманах бла-а-готвори-тельный?“— „Нет“. — „А там го-но-рары платят?“— „Да, и хорошие“. — „Слышишь, Дмитрий, там гонорары платят“. Зиночка дала две вещи: „Святую кровь“ и „Слишком раннее“. Дм. Сер. заговорил о стихах: „Вы знаете, я до чего дошел. Мне стихи чем-то лишним кажутся. Мне пищу для души подавай, а стихи, это детское“. Я возражал Верхарном». |
|
|
