| -- Очень, -- ответила Дуня. -- Фу, какой ты... свинтус! -- произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался. -- Да куда ты? -- Я тоже... мне надо. -- Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи... А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю!.. -- Это подарок Марфы Петровны, -- ответила Дуня. -- И предорогие, -- прибавила Пульхерия Александровна. -- А-а-а! какие большие, почти не дамские. -- Я такие люблю, -- сказала Дуня. " Стало быть, не женихов подарок " , -- подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался. -- А я думал, это Лужина подарок, -- заметил Раскольников. -- Нет, он еще ничего не дарил Дунечке. -- А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, -- вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил. -- Ах, друг мой, да! -- Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным. -- Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, -- продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, -- совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да... помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся.) Так... какой-то бред весенний был... -- Нет, тут не один бред весенний, -- с одушевлением сказала Дунечка. Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел. -- Ты и теперь ее любишь! -- проговорила растроганная Пульхерия Александровна. -- Ее-то? Теперь? Ах да... вы про нее! Нет. Это все теперь точно на том свете... и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается... |
| — Дуня, прощай же! — крикнул Раскольников уже в сени, — дай же руку-то! — Да ведь я же подавала, забыл? — отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему. — Ну что ж, еще дай! И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая. — Ну вот и славно! — сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на нее, — упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так? Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти… — Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться! — Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить. — А вот ты и не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так всё сердце и отнимется! — Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть. — Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? — неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна. — Так чего ж он будет стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка. — Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь… |
| — Полно, Родя, я уверена, всё, что ты делаешь, всё прекрасно! — сказала обрадованная мать. — Не будьте уверены, — ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали. «А ведь точно они боятся меня», — думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела. «Заочно, кажется, так ведь любил их», — промелькнуло в его голове. — Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! — вдруг выскочила Пульхерия Александровна. — Какая это Марфа Петровна? — Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об ней писала тебе. — А-а-а, да, помню… Так умерла? Ах, в самом деле? — вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. — Неужели умерла? Отчего же? — Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил! — Разве они так жили? — спросил он, обращаясь к сестре. — Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение. — Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь? — Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, — чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась. — Случилось это у них утром, — продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. — После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом… — Избитая-то? — …У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар! — Еще бы! — сказал Зосимов. |
| -- Господи, Дунечка! -- заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, -- вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться! -- Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить. -- А вот ты и не была снисходительна! -- горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. -- Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные... Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимается! -- Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть. -- Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? -- неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна. -- Так чего ж он будет стоить после того! -- резко и презрительно ответила Дунечка. -- Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, -- заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, -- он куда-то по делу спешил: пусть пройдется, воздухом хоть подышит... ужас у него душно... а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право... как толкаются... Этой девицы я тоже очень боюсь... -- Какой девицы, маменька? -- Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была... -- Чего же? -- Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь или нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит... -- Совсем ничего не сидит! -- с досадой вскрикнула Дуня. -- И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал. -- Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога! |
| Прекрасно владея языками греческим и латинским, имела она обширные познания — исторические, философские, богословские. В 414 г. объявлена она была Августой, соправительницей императору. Империя восточная была обширна, а дела ее не были в порядке. Потому-то умный и добрый Анфимий признал нужным, дабы такая сестра, какова была Пульхерия, была соправительницей брату. И она дала направление делам лучшее. Недостаток опытности в управлении Пульхерия восполняла зоркостью ума своего и желаниями добра. Брату своему всего более старалась внушить, что без веры, без благочестия лучшие дарования бесполезны, и политика без веры неумная, вредная политика. Так она направляла и дела империи. Она не решала дел без молитв и советов с людьми добросовестными. Внутренние волнения империи — дела страстей людских — были успокоены; с соседними державами поддержан или восстановлен мир, сбор податей приведен в порядок; армия и флот поставлены в хорошее состояние. Наукам даны способы для их успехов. Империя была счастлива, как не была она счастливой при Аркадии. Пульхерия была воспитательницей и двух младших сестер своих, Аркадии и Марины; она оставалась при них безотлучно, если только ее не отвлекали дела управления. Она назначала им и предметы занятия и давала направление их мыслям и чувствам. «Красота — обман и пригожество — суета; жена, имеющая страх Господень, она достойна всякой хвалы», говорил боговдохновенный мудрец (Притч.31:30). Уроки его твердо изучала для себя и сестер Пульхерия. Ею дан был обет пред Богом — остаться девственницей до гроба. И этот обет запечатлела она памятником: в соборном храме поставлен был престол, устроенный из золота и драгоценных камней, с надписью «Обет девства». Она имела утешение видеть, что и сестры ее также решились посвятить себя на служение Богу. Дворец императорский был при ней истинно христианским домом, чем он уже давно не был: ни роскоши, ни праздности, ни рассеянию тут не было места. Пульхерия совершала с сестрами подвиги покаяния и молитвы. В комнаты их не вступала нога мужчины. |
| При бездетности Феодосия II, императорской властью облекалась сестра его, девица Пульхерия, приверженка Флавиана и папы Льва. Ради укрепления власти, Пульхерия, оставаясь старой девой (ей было 52 г.), вступила в формальный брак с 58-летним сенатором Маркианом и короновала его. До сих пор это была церемония старо-языческая. Пульхерия первая побудила нового КПльского архиеп. Анатолия составить и выполнить чин церковный. Археологи думают, что·по этому случаю впервые введен был, кроме возложения диадемы, и библейский ритуал помазания. Хрисафий был казнен. Евтих выслан из столицы. Наивный провинциал Диоскор не хотел верить, что дворцовая революция свергла и «его диктатуру. Как сочлен местного диэцезального управления Египтом, он дерзнул даже не признавать законности нового императора Маркиана. Но вскоре увидел свой промах. Еще вчера все и все ему покорялись – и вдруг все уплыло из его рук. В 449 г., тотчас после Разбойничьего Собора и изгнания Флавиана, Диоскор прибыл в КПль и, как триумфатор, собственноручно поставил архиепископом столицы своего апокрисиария (т. е. резидента здесь от александрийской кафедры) Анатолия. Но Анатолий, как житель столицы, не был слеп. Он ясно видел безвозвратность переворота и, изменив Диоскору, поставил себя на службу новому курсу: – ликвидации всей акции Евтиха-Диоскора и ориентации богословия на томос папы Льва, присланный в КПль еще до Разбойничьего Собора. Нарочитая делегация папы в лице двух епископов и двух пресвитеров требовала ради мира церковного подписи томоса папы. Анатолий первый подписал его. За ним бросились подписывать сотни епископов, жалуясь, что подписывались ранее под деяниями Диоскора по насилию. Подписал и ставленник Диоскора на Антиохийской кафедре – Максим. Параллельно и в самый Рим сыпались покаянные письма епископов. Риму казалось, что все благополучно устраивается, что никакого более собора не нужно, раз подписались под посланием папы. Roma locuta, causa finila est. Не понимали, что у Востока иное умонастроение, что для умиротворения его мало авторитарных декретов. Нужно еще укрощение стихии встревоженного «общественного мнения» через процедуру соборных состязаний, через эту нелегкую дань партийным течениям в богословии. Соборы для Востока – это громоотводы, паллиативы и лекарства от догматических лихорадок, разрежавшие на время остроту болезни и способствовавшие ее залечиванию в длительности времен. |
| -- Хорошо, маменька! -- одобрительно сказала Дуня. -- Стало быть, я и тут виноват! -- обиделся Лужин. -- Вот, Петр Петрович, вы все Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, -- прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна. -- Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с. -- Вы написали, -- резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, -- что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Все это сплетня и низость. -- Извините, сударь, -- дрожа со злости, ответил Лужин, -- в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнение тем самым просьб вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц? -- А по-моему, так вы, со всеми вашими достоинствами, не стоите мизинца этой несчастной девушки, в которую вы камень бросаете. -- Стало быть, вы решились бы и ввести ее в общество вашей матери и сестры? -- Я это уж и сделал, если вам хочется знать. Я посадил ее сегодня рядом с маменькой и с Дуней. -- Родя! -- вскричала Пульхерия Александровна. Дунечка покраснела; Разумихин сдвинул брови. Лужин язвительно и высокомерно улыбнулся. -- Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, -- сказал он, -- возможно ли тут соглашение? Надеюсь теперь, что дело это кончено и разъяснено, раз навсегда. Я же удалюсь, чтобы не мешать дальнейшей приятности родственного свидания и сообщению секретов (он встал со стула и взял шляпу). Но, уходя, осмелюсь заметить, что впредь надеюсь быть избавлен от подобных встреч и, так сказать, компромиссов. Вас же особенно буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна, на эту же тему, тем паче что и письмо мое было адресовано вам, а не кому иначе. |
| Пульхерия Александровна немного обиделась. -- Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишите вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатными и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим. -- Это не совсем справедливо, Пульхерия Александровна, и особенно в настоящий момент, когда возвещено о завещанных Марфой Петровной трех тысячах, что, кажется, очень кстати, судя по новому тону, которым заговорили со мной, -- прибавил он язвительно. -- Судя по этому замечанию, можно действительно предположить, что вы рассчитывали на нашу беспомощность, -- раздражительно заметила Дуня. -- Но теперь, по крайней мере, не могу так рассчитывать и особенно не желаю помешать сообщению секретных предложений Аркадия Ивановича Свидригайлова, которыми он уполномочил вашего братца и которые, как я вижу, имеют для вас капитальное, а может быть, и весьма приятное значение. -- Ах боже мой! -- вскрикнула Пульхерия Александровна. Разумихину не сиделось на стуле. -- И тебе не стыдно теперь, сестра? -- спросил Раскольников. -- Стыдно, Родя, -- сказал Дуня. -- Петр Петрович, подите вон! -- обратилась она к нему, побледнев от гнева. Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв. Не поверил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись. -- Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, при таком напутствии, то -- рассчитайте это -- я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо. -- Что за наглость! -- вскричала Дуня, быстро подымаясь с места, -- да я и не хочу, чтобы вы возвращались назад! -- Как? Так вот ка-а-к-с! -- вскричал Лужин, совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку, -- так так-то-с! Но знаете ли, Авдотья Романовна, что я мог бы и протестовать-с. |
| Надя с Соней с нежным вниманием и состраданием подошли к ней и бережно взяли за край сорочки – единственно до чего они могли дотянуться. Пульхерия, порыдавши некоторое время, смахнула слезы, громко и надрывно высморкалась в большой носовой платок, любезно предложенный ежиком, и начала свой рассказ. Надя и Соня очень внимательно и серьезно ее выслушали. – Ну вот, пошмыгивая носом, заканчивала свой рассказ Пульхерия. – Может быть, я дура какая-то необыкновенная, набитая… Другие, как мне кажется, в основном без такого уж трагизма провожают детей. Ну, ушел ребенок из детского сада… Жалко, конечно, но жить ведь можно, как все говорят… Может, я какая- то сумасшедшая, дура ненормальная … Но притом я не хочу и подавленная ходить, полусогнутая. Я ведь веселая обезьяна, жизнерадостная! Я плясать люблю! Я ведь, знаете, на многих инструментах умею играть, мечтаю на саксофоне, плету на коклюшках, немного по-французски знаю. «Рандеву», например, – это «встреча» по-французски. Вот, мы с вами встретились, – это рандеву, если по-французски сказать. – Нет, ты не сумасшедшая, нормальная, веселая обезьяна и нам – друг, – сказала Соня. – Просто ты малограмотная, – продолжил ежик, – здесь французский не поможет. – Вот эти звери наши, ты видела? Они все исполнены очей! Понимаешь? – Нет, не понимаю, – честно призналась Пульхерия. – Что это значит: исполнены очей? Я ничего не заметила такого, вроде у всех по два глаза. Ежик с соней улыбнулись. – Видишь ли, они не снаружи, они изнутри исполнены очей. Внешние глаза – это так, по хозяйству хлопотать, чтобы картошку в кастрюлю закинуть, не промахнуться, ну, конечно и красотой этой внешней – посюсторонней – любоваться можно, можно козявку всякую в микроскоп рассматривать – науку развивать, но в твоей ситуации такая наука не поможет. А очи сердца – это другое! Вот ушел ребенок из детского сада, а ты его можешь видеть глазами души: он тебе улыбается, а ты – ему, и вы оба рады. А еще обнять его можно как бы руками сердца. Понимаешь? – Понимать-то понимаю, да только как же быть-то мне, когда их у меня нет – этих глаз? – Тебе придется сразиться с 48-ю бабоежками, сокрушить Кощея Бессмертного и еще многие другие подвиги совершить, – говорит Соня |
| Приняв на себя заботы правления, Пульхерия римским миром управляла прекрасно и весьма благопрично, делала хорошие распоряжения, скоро решала и излагала, что должно, старалась правильно говорить и писать на языках латинском и греческом, и славу всего, что делалось, относила к брату, также старалась дать ему образование, сколько можно приличнейшее царю, и питала его душу свойственными его возрасту науками. Люди сведущие учили его ездить на коне, владеть оружием и сообщали ему познания в науках. Сама же сестра давала наставления, как держать себя прилично и по-царски в выходах, показывала, какое следует надевать платье, как надобно сидеть и ходить, воздерживаться от смеха, быть то кротким, то строгим, смотря по обстоятельствам, и прилично распрашивать просителей. Пульхерия не менее руководила его и к благочестию, приучая постоянно молиться, посещать церкви, украшать молитвенные домы приношениями и драгоценными утварями, почитать иереев и других добрых людей, вообще всех любомудрствующих по закону христианскому; тщательно и мудро также предотвращала она всякий случай, грозивший Вере введением новых и ложных догматов. И если в наше время нет новых ересей, то главною причиною того, как увидим после, была она. А с каким усердием исполняла Пульхерия дела благочестия, сколько завела домов для бедных и странных, также монашеских обителей, назначив для содержания этих заведений постоянную сумму денег, а для живущих в них известное количество хлеба, — перечислять все это было бы долго. Кто, не доверяя моим словам, захотел бы узнать истину на самом деле, тот несомненно убедился бы, что я пишу не по пристрастию, когда по этому предмету рассмотрел бы записки начальников царского дворца и потом разобрал написанное мною, согласны ли слова мои с самым делом. — Кому же для удостоверения и этого мало, тот пусть поверит самому Богу, который за ее благочестивую жизнь имел к ней всегда столь великое благоволение, что немедленно внимал ее молитвам и часто предоткрывал ей, что надлежало делать. |
|
|
