| — Я уйду, уйду, Иван Денисыч! Одумайтесь, батюшка, поберегите себя и нас!.. — Молчать, старый пес! Раскатился по всему дому рассерженный, пискливый голос хозяина. Осип Ильич ушел обиженный, с поникшей головой, со слезами на глазах. Никогда раньше не бывало, чтобы барин так кричал на старого, заслуженного камердинера. Осип Ильич горько жаловался старым барышням на кровную обиду. — Дожил… Заслужил… Дождался… Покойный барин вольную давали… Не взял… А для сына «старым псом» стал… — Что это делается с Ванечкой? не понимаем… — проговорили одна за другой тетки. Осип прикрыл все двери и шепотом проговорил: — В карты дни и ночи играют… Пьют… Компанию завели самую низкую… Долго ли до rpexa?!. — Ах, какой ужас, Осипушка! Какой ужас! Молод он… Некому его остеречь. Надо спасти… Мы поговорим… — Лучше и не начинайте, барышни… Дело ваше женское… Обидят вас барин… Тяжело вам перенести. Однако тетушки попробовали уговорить и урезонить племянника. Иван Денисович своим визгливым голосом закричал на весь дом: — Ваше дело возиться с собаками, а не учить меня! Знаю, что делаю!.. Старушки перепугались до полусмерти и обе упали в обморок. Их долго не могли привести в чувство. Над Иванковым нависли черные тучи и собиралась гроза. Однажды вечером Осипа неожиданно позвали к старым барышням. Проходя наверху чрез парадные комнаты, где обыкновенно никто не ходил, старик услышал какой-то шорох в углу. Ничего не боявшийся Осип смело направился в угол комнаты и вдруг остановился как вкопанный… От того, что он увидел в вечернем полумраке, у него похолодела кровь в жилах, сердце на мгновение перестало биться и он точно превратился в каменную статую. Иван Денисович, примостивши стул на стол, хотел снять со старинной иконы теток золотую ризу. — Что вы, батюшка?.. Что вы? Зачем?.. — тихим, прерывающимся шепотом проговорил старик. Барин вздрогнул, чуть не упал со стула и смутившись отвечал, сам не сознавая, что говорить: — Тетушкины ризы… Хорошие, золотые… — Что вы делаете, Иван Денисыч? Господи помилуй!.. |
| Барин-помещик, полагали в " Гражданине " , является естественным покровителем крестьян, их защитой и опорой. Поэтому разрушительное воздействие капитализма на дворянские имения приносит ощутительное зло и для крестьянства. Разорение помещика и переход их владений в руки буржуазных предпринимателей усугубил бедность и угнетение мужика. " Купец-землевладелец, - утверждал Мещерский, - живёт только для себя и смотрит на крестьян, как на источник беспредельной эксплуатации, не только вне законов политической экономии, но вне законов человеколюбия " . Потому-то " народу настолько симпатичен помещик-дворянин, насколько ненавистен купец-землевладелец: для него это тот же кулак-мужик " Барин-помещик, полагали в " Гражданине " , является естественным покровителем крестьян, их защитой и опорой. Поэтому разрушительное воздействие капитализма на дворянские имения приносит ощутительное зло и для крестьянства. Развивая идеи Мещерского, его " духовный сын " Колышко утверждал, что в основе отношения помещика к крестьянам лежит " сентиментальность " . " Сентиментальность русского барина в деревне, - разъяснял он, - сказывается прежде всего неровностью его характера. Его выводит из себя неаккуратность и недобросовестность мужика. В порыве злобы он готов стереть его с лица земли, жаловаться, мстить. Но тот же самый мужик без особого труда выпрашивает у " крутого " барина отсрочку аренды, клок земли, вязанку дров, пудик мучицы, меру картофеля. И это при нормальных условиях хозяйства. В случаях же несчастья, как то: пожара, недорода, болезни и проч., " крутой " барин помогает более существенно, и все обязательства такого крестьянина к такому барину сами собой рушатся " . Совершенно иная картина наблюдается, когда имение попадает в руки выходца из буржуазных слоёв. О " купце-помещике " Колышко писал: " Его характер всегда ровен, слова - мягки, а взгляд - стальной, холодный. Он редко кричит, бранится и ещё реже жалуется властям. Он знает себе цену и знает цену каждому Ивану или Сидору. Его мировоззрение сводится к спросу и предложению. И он балансирует между тем и другим, нажимая, когда он сильнее мужика, и мирволя, когда слабее. Но, так как последнее случается редко (купец не осядет там, где есть недостаток в рабочей силе), то, понятно, он чаще нажимает, чем мирволит. Никаких традиций, никакой связи с мужиком. Только - спрос и предложение... " |
| Как выражение «Бог-Отец» – к слишком неопределенному понятию «добро», так и выражение «сын Божий» из отдельного существительного становится только прилагательным к слишком определенному явлению: «человек Иисус, живший при Пилате Понтийском». И тут снова ветхозаветный дядя Ерошка перетягивает в свою сторону новозаветного старца Акима, но опять-таки не до конца, а только до середины. Евангельские отношения Отца и Сына нечувствительно подменяются толстовскими отношениями «Хозяина и работника». Бог Израиля, Бог «поядающей ревности», окруженный громами и молниями, от лица которого «тают горы, как воск», бежит земля и небо, – Которого люди не могут назвать, потому что имя Его слишком страшно, – подобрел, ослабел, но все-таки Отца Небесного из Него не вышло, а вышел только «Хозяин» небесный; это практичнее, современнее, это и нашим, и вашим. Человек приблизился к Богу, перестал быть совсем рабом, но и совсем свободным не сделался, Сына Божьего из него не вышло, а вышел божий «работник», божий наемник – полураб, полусвободный. Не переносятся ли здесь в религию сословные отношения, наступившие в современном русском обществе после шестидесятых годов, после крестьянской реформы, именно в том помещичьем «средне-высшем» , как выразился Достоевский, мещански-барском кругу, из которого возник сам Л. Толстой? Не отражается ли здесь в свете метафизическом наша самая унылая «злоба дня»? «Хозяин» и «работник», «барин» и «мужик» – яснополянский барин и яснополянский мужик. Что такое «хозяин»? Бывший господин, утративший безграничную власть над телом и душой рабов, сохранивший только половину этой власти не de jure , a de facto , – то есть бывший добрый или, лучше сказать, добродушный барин Пьер Безухов, Нехлюдов и будущий барин – кулак Брехунов с «ястребиными глазами». Что такое «работник»? Бывший раб, бывший крепостной, дворовый и будущий пролетарий, то есть хоть чуточку бывший лакей Лаврушка и будущий лакей Смердяков. «Ты наш Отец, а мы твои дети»? Нет, это так было когда-то, а теперь иначе: теперь – «ты наш хозяин, а мы твои работники, твои наемники; волю нам дали, а есть все-таки нечего, вот мы и работаем на Тебя, работаем пока: сегодня на тебя, а завтра на другого». |
| Моргач самодовольно усмехнулся, взял картуз в обе руки и начал его встряхивать. Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош; все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик провел рукой по волосам. – Ведь я же говорил, что тебе, – воскликнул Обалдуй, – я ведь говорил. – Ну, ну, не «циркай»! – презрительно заметил Дикий-Барин. – Начинай, – продолжал он, качнув головой на рядчика. – Какую же мне песню петь? – спросил рядчик, приходя в волненье. – Какую хочешь, – отвечал Моргач. – Какую вздумается, ту и пой. – Конечно, какую хочешь, – прибавил Николай Иваныч, медленно складывая руки на груди. – В этом тебе указу нету. Пой какую хочешь; да только пой хорошо; а мы уж потом решим по совести. – Разумеется, по совести, – подхватил Обалдуй и полизал край пустого стакана. – Дайте, братцы, откашляться маленько, – заговорил рядчик, перебирая пальцами вдоль воротника кафтана. – Ну, ну, не прохлаждайся – начинай! – решил Дикий-Барин и потупился. Рядчик подумал немного, встряхнул головой и выступил вперед. Яков впился в него глазами… Но прежде, чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько слов о каждом из действующих лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из них была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии. Начнем с Обалдуя. Настоящее имя этого человека было Евграф Иванов; но никто во всем околотке не звал его иначе как Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем: так хорошо оно к нему пристало. И действительно, оно как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно встревоженным чертам. Это был загулявший, холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых, которые поили его вином и чаем, сами не зная зачем, потому что он не только не был в обществе забавен, но даже, напротив, надоедал всем своей бессмысленной болтовней, несносной навязчивостью, лихорадочными телодвижениями и беспрестанным неестественным хохотом. Он не умел ни петь, ни плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного слова: все «лотошил» да врал что ни попало – прямой Обалдуй! И между тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, – так уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло. Правда, обходились с ним презрительно, но укрощать его нелепые порывы умел один Дикий-Барин. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 208 голосов: 4.1 из 5) Оглавление Барин Суворов жил во времена крепостного права. Он и сам был крупным помещиком. Под Москвой, под Владимиром, Костромой, Пензой и Новгородом находились земли и имения графа Суворова. Несколько тысяч душ крепостных крестьян принадлежало фельдмаршалу. В новгородском имении графа Александра Васильевича Суворова крестьяне с нетерпением ждали приезда барина. Изнемогли мужики. Замучил их своими придирками графский управляющий Балк. Вот и решили мужики дождаться приезда Суворова, прийти к нему и все рассказать. Прибыл Суворов. Явились крестьяне. — Как звать? — обратился фельдмаршал к первому. — Денис Никитин. — Про что жалоба? — Сечен, батюшка. — За что сечен? Принялся Никитин объяснять, что зимой, проходя по барскому полю, нашел он подгнивший сноп хлеба. Подобрал его Никитин, поволок домой. Однако дорогой был встречен Балком, схвачен управляющим и выпорот. — Правильно выпорот, — сказал Суворов, — на барское рот не разевай. — Так сноп же подгнивший. Завалящий. Ему же все равно пропадать… — Не твое дело, — прервал Суворов. — За порчу с управляющего спрос. Ступай. А что у тебя? — обратился ко второму мужику. — Сечен, батюшка. — За что сечен? — Шапку не снял перед Балком, ваше сиятельство. — Шапку снимай, — ответил Суворов. — Правильно сечен. — Так я же не заметил. Без злого умысла, ваше сиятельство. — Впредь замечай. Будет наука. Ну, а ты? — обратился к горбатой старухе. — Сечена, батюшка, сечена, — зашамкала та, — недоимки у меня: три рубля двадцать копеек. — Помилуй Бог, — воскликнул Суворов. — Три рубля двадцать копеек! Верни. Немедля верни. — Так где же их взять? — Корову продай. — Так нет же коровы. — Займи. — Так у кого же занять?! — Ступай, — прекратил разговор Суворов. — Верно сечена. За недоимки управляющему наказ и впредь батогами жаловать. Больше жалобщиков не нашлось. Расходились мужики разочарованные. — Барин, как есть барин! — говорили они. Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 1641 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2586 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки |
| Тот отвечал, что его фамилия — Лапутин. — Лапутин? — заговорил граф, — Лапутин… Постой, постой, сделай милость, Лапутин… Я что-то помню, Лапутин… Это чья-то фамилия. — Точно так, — говорит, — ваше сиятельство, это моя фамилия. — Да, да, братец, действительно это твоя фамилия, только я что-то помню… как будто был еще кто-то Лапутин. Может быть, это твой отец был Лапутин? Барин отвечает, что его отец был Лапутин. — То-то я помню, помню… Лапутин. Очень может быть, что это твой отец. У меня очень хорошая память; приезжай, Лапутин, завтра же приезжай; я тебя велю принять, Лапутин. Тот от радости себя не помнит и на другой день едет. Глава тринадцатая Но граф Закревский память свою хотя и хвалил, однако на этот раз оплошал и ничего не сказал, чтобы принять господина Лапутина. Тот разлетелся. — Такой-то, — говорит, — и желаю видеть графа. А швейцар его не пущает: — Никого, — говорит, — не велено принимать. Барин так-сяк его убеждать, — что «я, — говорит, — не сам, а по графскому зову приехал», — швейцар ко всему пребывает нечувствителен. — Мне, — говорит, — никого не велено принимать, а если вы по делу, то идите в канцелярию. — Не по делу я, — обижается барин, — а по личному знакомству; граф наверно тебе сказал мою фамилию — Лапутин, а ты, верно, напутал. — Никакой фамилии мне вчера граф не говорил. — Этого не может быть; ты просто позабыл фамилию — Лапутин. — Никогда я ничего не позабываю, а этой фамилии я даже и не могу позабыть, потому что я сам Лапутин. Барин так и вскипел. — Как, — говорит, — ты сам Лапутин! Кто тебя научил так назваться? А швейцар ему отвечает: — Никто меня не научал, а это наша природа, и в Москве Лапутиных обширное множество, но только остальные незначительны, а в настоящие люди один я вышел. А в это время, пока они спорили, граф с лестницы сходит и говорит: — Действительно, это я его и помню, он и есть Лапутин, и он у меня тоже мерзавец. А ты в другой раз приди, мне теперь некогда. До свидания. Ну, разумеется, после этого уже какое свидание? Глава четырнадцатая |
| Он решился к нему ехать и даже выйти в отставку, если болезненное состояние отца потребует его присутствия. Товарищи, заметя его беспокойство, ушли. Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске, – закурил трубку и погрузился в глубокие размышления. Тот же день стал он хлопотать об отпуске и через три дня был уж на большой дороге. Владимир Андреевич приближался к той станции, с которой должен он был своротить на Кистеневку. Сердце его исполнено было печальных предчувствий, он боялся уже не застать отца в живых, он воображал грустный образ жизни, ожидающий его в деревне, глушь, безлюдие, бедность и хлопоты по делам, в коих он не знал никакого толку. Приехав на станцию, он вошел к смотрителю и спросил вольных лошадей. Смотритель осведомился, куда надобно было ему ехать, и объявил, что лошади, присланные из Кистеневки, ожидали его уже четвертые сутки. Вскоре явился к Владимиру Андреевичу старый кучер Антон, некогда водивший его по конюшне и смотревший за его маленькой лошадкою. Антон прослезился, увидя его, поклонился ему до земи, сказал ему, что старый его барин еще жив, и побежал запрягать лошадей. Владимир Андреевич отказался от предлагаемого завтрака и спешил отправиться. Антон повез его проселочными дорогами, и между ими завязался разговор. – Скажи, пожалуйста, Антон, какое дело у отца моего с Троекуровым? – А бог их ведает, батюшка Владимир Андреевич… Барин, слышь, не поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд, хотя по часту он сам себе судия. Не наше холопье дело разбирать барские воли, а ей-богу, напрасно батюшка ваш пошел на Кирила Петровича, плетью обуха не перешибешь. – Так, видно, этот Кирила Петрович у вас делает что хочет? – И вестимо, барин: заседателя, слышь, он и в грош не ставит, исправник у него на посылках. Господа съезжаются к нему на поклон, и то сказать, было бы корыто, а свиньи-то будут. – Правда ли, что отымает он у нас имение? – Ох, барин, слышали так и мы. На днях покровский пономарь сказал на крестинах у нашего старосты: полно вам гулять; вот ужо приберет вас к рукам Кирила Петрович. Микита кузнец и сказал ему: и полно, Савельич, не печаль кума, не мути гостей. Кирила Петрович сам по себе, а Андрей Гаврилович сам по себе, а все мы божьи да государевы; да ведь на чужой рот пуговицы не нашьешь. |
| — Дядя Савва, — спрашивал Митька, — а кот Васька жив? — Жив, жив, — отвечал Савва. — Чего ему не жить! — Дядя Савва, а барин, он добрый, выкупит? — Выкупит, — отвечал Савва. — Вот крест — выкупит! Как и обещал, привез Савва Митьку домой. — Аксинья! — позвал. — Аксинья! Принимай гостя. Выбежала Аксинья, увидела Митьку, онемела от счастья. А потом как заголосит, как заплачет! Схватила Митьку, целует… — Ох ты, мой родненький! — причитает. — Похудал… Ох ты, мой ненаглядный. Вышел Кузьма, посмотрел на сына, признал не сразу. — Что стоишь? — крикнула Аксинья. — Чай, сын прибыл… Митя, Митенька! — и снова заголосила. На шум выбежал кот Васька. Посмотрел на Митьку, мяукнул; подошел, выгнул спину, задрал хвост и стал тереться о Митькины ноги. — Признал, признал! — воскликнул Савва. — Ить ты, паршивец, признал! А Митька стоял, вытирая рукавом намокшие глаза. И не знал, плакать или смеяться. Митька был счастлив. Блаженный Князь Гаврила Захарович Юсуповский был генералом русской армии. Под Фокшанами генерал получил тяжелое ранение в голову, вышел в отставку и поселился в своем новгородском имении. Занялся генерал хозяйством. Усадьбу привел в порядок, дом перестроил. Накупил дворовых, тягловых мужиков прикупил. Выписал садовника из Питера и повара. И пошло генеральское хозяйство в гору. Барин был добр. Мужиков не обижал, на пасху и рождество гостинцами баб одаривал, а в день святого Гаврилы раздавал всем по пять копеек медью и бочку браги выкатывал. Только стали мужики вскоре замечать за барином какие-то странности. Забываться стал временами, на себя всякое наговаривал. То возьмет в рот кинжал, бегает по двору и кричит: «Турок я! Турок!» То положит на порог голову и заплачет: «Пугачев я, Емелька, рубите мне, вору и разбойнику, буйную голову!» А еще, когда грянет, бывало, гром, бледнел барин и начинал шептать: «Война, война, снова турка в поход идет!» В день приезда Митьки побежал Кузьма к князю, бросился в ноги. — Не откажи, барин! — просит. — Уж пожалей, откупи сынка у графа Гущина! |
| Радовался Илья. Знал, что в духе сегодня барин, если разговаривает с Сафо – Сонькой Лупоглазой. Вся в белом была Сафо, как отроковица на иконе в монастыре, с голубками. Приказал ей барин надевать белый саван, распускать черные волосы по плечам, на голову надевать золотое кольцо, а на ногах носить с ремешками дощечки. Приказал белить румяные щеки и обводить глаза углем. Совсем новой становилась тогда она, как на картинках в доме, и любил смотреть на нее Илья: будто святая. А через плечо висели у ней гусли, как у царя Давида. Самая красивая была она, и ее покупал еще у старого барина заезжий охотник, давал пять тысяч. Так говорил Спиридошка-повар, ее отец. Не нужна она была старому барину; слабый он был совсем, а только потому и не продал, что очень она была красива телом – любил сидеть и смотреть. А когда стал на власть молодой барин, взял ее из девичьей в покои, на особое положение, и приказал называть ее всем – Сафо. Так и звали, подлащивались к новой любимице, а меж собой стали звать – Сова Лупоглазая. Даже Спиридошка-повар, Сонькин отец, передавая ей блюдо с любимым кушаньем барина – бараньими кишками с кашей, говорил уважительно: – Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки. А вслед плевался и кричал на Илью: – Чего, паршивец, смеешься! Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал: – Отпустите, барин, с отцом… поработать на монастырь! Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал: – Это ты, грамотей? – И погладил по голове. – Ты красивый парень. Скажи, Сафо… любят его девки? Сафо закатила глаза – учил ее так барин, – выставила ногу и сказала нараспев в небо: – О, не знаю-с, барин! Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками: – Дура! Не «барин» надо, а «го-спо-дин»! Так говорили греки! Слушай: «Не знаю, о мой господин». В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо? Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять: |
| — Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки. А вслед плевался и кричал на Илью: — Чего, паршивец, смеешься! Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал: — Отпустите, барин, с отцом… поработать на монастырь! Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал: — Это ты, грамотей? — И погладил по голове. — Ты красивый парень. Скажи, Сафо… любят его девки? Сафо закатила глаза — учил ее так барин, — выставила ногу и сказала нараспев в небо: — О, не знаюс, барин! Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками: — Дура! Не «барин» надо, а «го-спо-дин»! Так говорили греки! Слушай: «Не знаю, о мой господин». В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо? Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять: — О… можно, барин! Затопал барин еще пуще, — Ах ты, ду-ра утячья! Пошла, пошла… Выучись по моей записке с Петрушкой… Постой… Повтори: «Отпусти его, о господин мой!» И поиграй на струнах. Обрадовался Илья: она ладно сказала, отвернув голову, и позвонила на гуслях. — Ступай, — сказал барин. — Благодари ее за вкус манер. А то бы не работать тебе в монастыре. Ей обязан! До самой смерти помнил Илья то светлое утро с лебедями и бедную глупенькую Сафо-Соньку. Не скажи она ладно — было бы все другое. IV Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему плохого слова. Святым гляделось все здесь: и цветы, и люди. Даже обгрызанный черный ковшик у святого колодца. Святым и ласковым. Кротко играло солнце в позолоте икон, тихо теплились алые огоньки лампад… А когда взывала тонким и чистым, как хрусталек, девичьим голоском сестра под темными сводами низенького собора: «Изведи из темницы ду-шу мою!» — душа Ильи отзывалась и тосковала сладко. |
|
|
