| Таковы: Белокаменная, Русское хлебосольство, Московское радушие и пр. Иные дошли до отвратительного, таково: Русское спасибо. При этом слове сейчас рисуется противная фигура Господина во фраке, который отрекся от всей русской жизни и между тем, нимало не желая изменяться, старается ухватиться за народное. Это официальное чувство, и не чувство в то же время, а разве ощущение, – как оно уродливо-гадко; хочется вскрикнуть, как будто кто дотронулся до раны. Но есть таки опять русицизмы, которые клеймят небывальщину на русский народ. Таково, например, понятие и выражение русской барин! Он обязан появлением своим на Руси европейскому влиянию. Вообще трудно найти выражение и понятие противнее этого, а оно ведь похвала. Есть люди, которые с особенным наслаждением, медленно, с чувством и расстановкой произносят это выражение: Русской барин! Клевета состоит в том, что это недостойное явление называют народным, существенно народным, даже древним, даже превосходно выражающим народ!.. Можно ли это слышать? Русской барин – это не допетровское лицо: самое имя барин было неизвестным Древней Руси, – это явление послепетровское, эта безобразная смесь своих неограниченных прав и чужих недостатков есть произведение знаменитого Преобразования и преимущественно принадлежит Екатерининской эпохе. При этом слове мысль о роскоши Западной, о вельможестве является вам, о совершенном отвращении от своей родной земли, – и в то же время о тысячах русских душ, материале и источнике прихотей и роскоши. Он сыплет деньги; по мнению некоторых, он благотворит, – но самая эта снисходительная благотворительность еще более оскорбляет: чувствуешь, что это такая же прихоть. – На крестьян смотрят с точки зрения барина, как на руки и ноги, добрые смотрят как и на желудок, и никто не смотрит как на головы и сердца; даже до сих пор последнее воззрение появляется в немногих, и теперь случалось нам услышать от одного европейски образованного барина: «Это полулюди». А многие филантропы в своем человеколюбивом умилении только того и хотят, чтоб глупые крестьянские головы и сердца варили те новости и истины, которые вздумают они им рассказывать, как для детей, языком для них понятным, напр : что такое бык и которой рукой надобно молиться, или: пьянство вредно, и тот, кто ленив, наработает мало. |
| Однако же такое различие было и общий состав иерархов являл собою чрезвычайное разнообразие типов. Между ними были люди высокой религиозной настроенности, признанные святые, как митрополит Московский Макарий, были люди удивительной чистоты душевной и смирения, как митрополит Киевский Флавиан, этот подлинный, тонко воспитанный барин в самом высоком значении этого слова, были архипастыри, поражавшие своей любвеобильностью и кротостью, как митрополит С.-Петербургский и Ладожский Питирим, были крупные государственные деятели широких раз-махов, прямодушные, не знавшие компромиссов с совестью, как убитый митрополит Варшавский Георгий, были истинные врачи душ и подлинные учители жизни, общение с которыми растворяло душу умилением и возносило к Богу, делало ее чище и лучше… О каждом из этих иерархов можно было бы написать толстые книги, отмечая особенности их духовного склада и указывая путь, которым они шли, приближаясь к Богу или рассказывая о том деле, какое они делали во славу Божию, чуждые честолюбивых стремлений, далекие от славы мирской. Но, увы, все они и им подобные составляли, к сожалению, лишь исключение на общем фоне тех иерархов, господствующим типом которых являлись честолюбцы, стремившиеся к земным почестям и людской славе. Между ними тоже встречались добрые люди, но их доброта никого не согревала; были люди умные, но от их ума никому не было пользы; были и любвеобильные, но их любовь отталкивала, ибо искала ответной любви и пускалась в оборот ради собственной славы. Иерархи этого типа предпочитали внешние дела духовному созиданию, занимались политикою, в лучшем случае благотворительностью, рекламируя себя и воздвигая себе посмертные памятники, но душам своих пасомых ничего не давали, ибо сами ничего не имели. Мало этого, они нередко даже похищали духовные приобретения своих пасомых, понижая их религиозную настроенность, и с каким-то непонятным недоброжелательством относились к религиозно-просветительной деятельности светских лиц, считая таковую монополией духовенства. |
| Радовался Илья. Знал, что в духе сегодня барин, если разговаривает с Сафо – Сонькой Лупоглазой. Вся в белом была Сафо, как отроковица на иконе в монастыре, с голубками. Приказал ей барин надевать белый саван, распускать черные волосы по плечам, на голову надевать золотое кольцо, а на ногах носить с ремешками дощечки. Приказал белить румяные щеки и обводить глаза углем. Совсем новой становилась тогда она, как на картинках в доме, и любил смотреть на нее Илья: будто святая. А через плечо висели у ней гусли, как у царя Давида. Самая красивая была она, и ее покупал еще у старого барина заезжий охотник, давал пять тысяч. Так говорил Спиридошка-повар, ее отец. Не нужна она была старому барину; слабый он был совсем, а только потому и не продал, что очень она была красива телом – любил сидеть и смотреть. А когда стал на власть молодой барин, взял ее из девичьей в покои, на особое положение, и приказал называть ее всем – Сафо. Так и звали, подлащивались к новой любимице, а меж собой стали звать – Сова Лупоглазая. Даже Спиридошка-повар, Сонькин отец, передавая ей блюдо с любимым кушаньем барина – бараньими кишками с кашей, говорил уважительно: – Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки. А вслед плевался и кричал на Илью: – Чего, паршивец, смеешься! Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал: – Отпустите, барин, с отцом… поработать на монастырь! Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал: – Это ты, грамотей? – И погладил по голове. – Ты красивый парень. Скажи, Сафо… любят его девки? Сафо закатила глаза – учил ее так барин, – выставила ногу и сказала нараспев в небо: – О, не знаю-с, барин! Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками: – Дура! Не «барин» надо, а «го-спо-дин»! Так говорили греки! Слушай: «Не знаю, о мой господин». В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо? Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять: |
| — Пожалуйте вам, Сафа Спиридоновна, кишочки. А вслед плевался и кричал на Илью: — Чего, паршивец, смеешься! Выбрался Илья на прудовую дорожку и издалека упал на колени. Сказал: — Отпустите, барин, с отцом… поработать на монастырь! Знал Илья, никогда барин сразу не обернется, а все слышит. Покормил барин лебедей, вытер о халат руки и приказал подойти ближе. Сказал: — Это ты, грамотей? — И погладил по голове. — Ты красивый парень. Скажи, Сафо… любят его девки? Сафо закатила глаза — учил ее так барин, — выставила ногу и сказала нараспев в небо: — О, не знаюс, барин! Испугался Илья: рассердился барин, не пустит его в монастырь на работу. А барин затопал и замахал руками: — Дура! Не «барин» надо, а «го-спо-дин»! Так говорили греки! Слушай: «Не знаю, о мой господин». В монастырь работать? А ну, что скажешь, Сафо? Тогда Илья с мольбой посмотрел на Сафо, и его глаза застлало слезами. И опять испугался. Сказала Сафо опять: — О… можно, барин! Затопал барин еще пуще, — Ах ты, ду-ра утячья! Пошла, пошла… Выучись по моей записке с Петрушкой… Постой… Повтори: «Отпусти его, о господин мой!» И поиграй на струнах. Обрадовался Илья: она ладно сказала, отвернув голову, и позвонила на гуслях. — Ступай, — сказал барин. — Благодари ее за вкус манер. А то бы не работать тебе в монастыре. Ей обязан! До самой смерти помнил Илья то светлое утро с лебедями и бедную глупенькую Сафо-Соньку. Не скажи она ладно — было бы все другое. IV Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. Много горя и слез видел и чуял Илья и испытал на себе; а здесь никто не сказал ему плохого слова. Святым гляделось все здесь: и цветы, и люди. Даже обгрызанный черный ковшик у святого колодца. Святым и ласковым. Кротко играло солнце в позолоте икон, тихо теплились алые огоньки лампад… А когда взывала тонким и чистым, как хрусталек, девичьим голоском сестра под темными сводами низенького собора: «Изведи из темницы ду-шу мою!» — душа Ильи отзывалась и тосковала сладко. |
| Вскоре подъехал барин, и, увидав странника, по-братски его обнял и расцеловал, потом повел в свою комнату, говоря: «Я думаю, жена тебе надоела. Она, как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них. Во всем ее роде исстари такое обыкновение». Они вошли в кабинет барина. Там было множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост, и при нем поставлено Евангелие; странник, помолясь, сказал барину: «Да у вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот, Сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь, святые угодники Его, а книги — их Божественные, живые и неумолкаемые слова и наставления; я думаю, вы часто наслаждаетесь небесною беседою с ними!» — Да, признаюсь, — отвечал барин, — я охотник читать. Во время беседы вошла барыня, принесла им чаю, а дети притащили поднос печенья. Барин раскрыл одну духовную книжку и, подавая ее барыне, сказал: «Вот, мы ее заставим читать. Она прекрасно читает, а сами подкрепимся». С усладой слушал странник чтение. Так занимались они чтением до ужина. За столом по-прежнему господа и слуги сидели вместе. Поужинав, долго молились, и странника заставили читать акафист сладчайшему Иисусу. Когда молитва была кончена, слуги пошли на покой, а странник остался с супругами. Барыня принесла ему белую рубаху и чулки. Поклонясь в ноги, он сказал, что всю жизнь ходит в онучах. Тогда она побежала, принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна, разрезала его на две онучи, а барин принес свои новые башмаки. Они велели ему переменить в другой комнате белье и затем вернуться к ним. Тогда они посадили его на стул и начали обувать: барин стал обвертывать ему онучами ноги, а барыня начала надевать ему башмаки. Сперва он не хотел даться, но они сказали: «Сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам». Ничего не оставалось ему делать. Он начал плакать. Заплакали и они. Всю почти ночь, ходя по саду, барин проговорил со странником о духовных предметах, и соснули только с час или с полтора пред утреней. Когда по благовесту они пришли в церковь, барин был тут давно со своими детьми. И все отстояли утреню и Божественную литургию. Барин со странником стояли в алтаре, а барыня с детьми у алтарного окна, чтоб видеть возношение Даров. Как они молились на коленях и заливались слезами! Какие просветленные сделались у них лица! И странник, глядя на них, досыта наплакался. Когда служба отошла, господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу. Нищих было до сорока человек. Все сели в тишине и молчании за один стол. Странник шепотом сказал барину:«В обителях во время трапезы читаются жития святых. Вот бы и вам завести такой же обычай». Барин сказал: «В самом деле, Маша, заведем такой порядок. То будет преназидательно». Но, пока они сидят за этой трапезой любви, с благословением с высокого неба взирает на них Христос, отойдем мы от них, благословенных детей Божиих, унося в сердце пример из жизни, и скажем себе, что и в миру можно всею душою служить Богу. |
| Вышел на крыльцо барин, сказал, что забыл он про церковную работу. – Осмотришь церковь и изобразишь план работы. Потом доложишь. Подал Илья барину план работы. Повертел барин план работы, сказал, чтобы пустил Илья под куполом к престолу господню впереди великомученицу Анастасию, а не перво-мученика Стефана, похвалил, что не забыл Илья преподобному Сергию положить видное место – Сергий был его ангел, – и сказал: -Теперь знай работай. И встал Илья на работу. X Прошло лето, пошли осенние холода с дождями. Задымились риги, ударили морозы, и стала промерзать церковь. Пошел Илья доложиться, что немеют пальцы и надо топить церковь, а то портит иней живописную работу. Стали прогревать церковь. Служились службы – мало кто смотрел на обставленные лесами стены. Часто наведывался Каплюга, пощелкивал языком, хвалил: – По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету. Говорил Илья: – Старое было строгое. Радовать хочу вас, вот и пишу веселых. А будет и строгое… будет… Обижался и Каплюга: гордый стал Илья, иной раз даже и не ответит. Заходил и барин, глядел написанное. Говорил: – Важно! Самая итальянская работа. Ты, Илья, над Анастасией особо постарайся, для барыни. – Для всех стараюсь…– говорил Илья, не оборачиваясь, – в работе. Строго посмотрел барин и повторил строго: – Я тебе говорю про Анастасию! Не ответил Илья, стиснул зубы и еще быстрее заработал. Пожал барин плечами. – Я тебе, глухому, говорю еще раз… про Анастасию! Тут швырнул кисть Илья в ящик и сказал: – Я пишу… и пишу по своей воле. Если моя работа не нравится, сударь, заставьте писать другого. А великомученицу Анастасию я напишу как знаю! Резко и твердо сказал Илья и твердо взглянул на барина. Усмехнулся барин. Сказал по-особенному: –Научился говорить вольно? Сказал Илья: – В работе своей я волен. Волей своей вернулся – волей и работать буду. Прикажете бросить работу? – Продолжай…– сказал барин. И не приходил больше. Другой год работал Илья бессменно. Пришла и прошла весна, переломилось лето, и к Ильину дню, престолу, окончил Илья живописную работу. Пришел на крыльцо, сказал камердинеру Стефану: |
| Отчаявшийся барин решил пойти к знахарю и искать у него помощи. По дороге к знахарю он разговорился с молодым кучером (это был Василий), который ему сказал: «Барин, почто хотите прогневать Бога, мало вам испытаний? Знахари ведь – слуги дьявола, молиться Богу истинному надо, и если есть Его святая воля, то выздоровеет ваш сынишка». Удивленный и смущенный барин ответил: «Не умею я молиться, да и грешен слишком, все равно Бог не услышит, вот если бы ты попросил бы Его исцелить моего сына, Он тебя бы послушал, ты ведь в монахи рвешься». Тогда Василий остановил лошадей и, став на колени посреди поля и закрыв глаза, начал горячо молиться Богу. Барин, видя, как непосредственно и просто он это делал, после некоторого колебания тоже встал на колени рядом с ним и тоже про себя начал молиться. Через некоторое время барин залился слезами и почувствовал, что что-то дрогнуло в его сердце, что-то изменилось, ему хотелось так стоять и молиться как можно дольше. Он боялся открыть глаза, чтобы это ощущение не исчезло. «Пойдем, барин, пора нам домой», – услышал он голос Василия, который и вывел его из этого состояния. Он повиновался, и они вернулись домой, где им сообщили, что больному мальчику стало легче и он начал выздоравливать. На следующий день барин дал Василию вольную. 20-летним юношей он поступил в один из монастырей Новгородской епархии, где был пострижен в мантию с именем Венедикт. 35 лет он безвыездно жил и подвизался в этом монастыре, показывая примеры послушания и смирения. В 1886 году ему представилась возможность осуществить свою давнюю мечту – посетить святые места Иерусалима. На обратном пути из Иерусалима 11 октября того же года он заехал на Афон. Афон привел его в восхищение, и он решил остаться здесь навсегда, а потому стал проситься в Пантелеимонов монастырь. Но старцы обители отказали ему на том основании, что он не имеет от своего игумена благословения остаться на Афоне. Отец Венедикт начал переписку со своим монастырем, но дело затянулось почти на три года. Его родной монастырь не хотел лишаться такого старца. |
| У Лени было необыкновенно развито чувство юмора, а также — способность к звукоподражанию (он мог петь оперные арии за всех — от Ленского до Гремина). За столом он часто смешил патриарха своими рассказами. Патриарх смеялся до слез, приговаривая: «Ой, не могу! Как ты сказал? повтори!» Потом, бывало, успокоится, но через некоторое время вспоминает опять и переспрашивает, смеясь: «Так как ты сказал?» Вот, к примеру, один из его анекдотов. Некий епископ на Святках объезжал епархию и приехал в один женский монастырь. у матушки–игумении был говорящий попугай, который знал молитвы, псалмы, нараспев читал «Блажен муж…», а «Господи, воззвах…» пел на все восемь гласов. Епископу попугай страшно понравился, и он стал просить: «Матушка, благословите на Пасху прислать эту птичку ко мне! У меня будут гости — то–то они порадуются!» Игумения пообещала. «Ну, так я пришлю за ним людей, — сказал епископ, — Мы его укутаем, ничего с ним не случится». На Пасху епископ послал за попугаем. Собрались у него гости — ждут диковинку, — все нет и нет. Да и не удивительно: снег растаял, дороги развезло. Наконец, явились посыльные. Спрашивают их, что так долго. «На переправе, — говорят, — долго ждали». Поставили на стол укутанную клетку с попугаем, развернули. Попугай сидел замерзший, нахохленный, сердито посмотрел на присутствующих одним глазом, и вдруг — как заорет: «Эй вы, там на переправе! Да чтоб вам …» И разразился потоком брани. Или другая история. Один барин очень любил свою собаку. И нашелся мошенник, который решил на этом нажиться. Он сказал барину, что у него есть один знакомый, который собак учит говорить. Барин заинтересовался: «Что же для этого нужно?» «А ничего, — ответил мошенник — только собака и деньги». Барину очень захотелось говорящую собаку, он дал ему денег, и собака была отправлена на обучение. Прошло какое–то время — барин поинтересовался, как успехи. «Хорошо — говорит мошенник, — уже отдельные слоги произносит, но деньги кончились». Барин дал еще денег. Наконец, нужно было ехать за собакой. поехал мошенник, но вернулся один, без собаки, и сильно расстроенный. «Где же собака?» — спросил барин. «Ах, барин, — вздохнул тот, — и не спрашивайте! Научилась собака говорить, взял я ее, повез, разговорились мы с ней в дороге. Она и спрашивает: «А что мой хозяин? Все ли еще через забор прыгает?» Я говорю: «Как это «через забор»? С чего ты взяла?» А собака и отвечает: «А когда я у него жила, он все время к соседке через забор скакал». Я рассердился, схватил пистолет и пристрелил собаку. «Ну и правильно сделал!» — воскликнул барин. |
| Посмирней она стала, и гад тот от нее отступился, барин-то постращал. Одну беду отвело – другая. И тут все беды и пошли, до самого конца. XVII Под Николин день было. Наши в теятры поехали, а я с Авдотьей Васильевной в Донской монастырь, ко всенощной. В одиннадцать воротились, и наши подъезжают, – рано что-то. Катичка – шубку шварк, побежала в зал, в темноте на роялях барабанить. А барин прилегли, устали. А она барабанит, она звонит!.. Сказала ей – ну, чего барабанишь, дала бы папочке отдохнуть. Как крышкой! – хлоп! – Мать-Пресвятая– Богородица!.. Барин вышли – «уймись, прошу тебя…» – будто застонул. А она, на весь-то дом… – «ах, надоели вы мне все!» – и убежала к себе. Барин с барыней стоят в столовой, барин бок потирает-морщится, и друг дружку упрашивают: «поди, успокой ее, узнай». А она заперлась. Ну, тихо стало. Пойду, думаю, послушаю, как она. Заскрипела полом, а она – «нянь, поди-и…» А дверь уж отперта. Села я к ней, а она зацапала меня, как маленькая, бывало, и затряслась. А я уж ее знаю – отплакаться ей надо, не тревожу. Отплакалась, оттряслась… слезки, как градинки, кру-упные, покатушки, – и глядит мне в глаза, спрашивает губками, а я все понимаю, чего спрашивает. Как горе у нас какое, маленькая когда была, мы все так играли. Я ей и пошептала бауточку: «дожжик в тучки, солнышко нам в ручки!» Она и улыбнулась, горе свое поведала: Васеньку в теятрах увидала! Офицер он, и медаль у него золотая, и он с палочкой, а под ручку с ним красавица такая… милосердая сестрица. И не поклонился даже. А барин ей и сказали: это, мол, известная графиня, из алистократов. Она расстроилась, и уехали из теятров. Не стала я ее старым корить, сама сокола проморгала. А она и говорит: «это они мне насмех, хоро-шо-о!..» Ну, вот. Хочу и хочу сестрой милосердой. Обучилась скоро, в нашем лазарете занималась. В первый ее лазарет приняли, и графиня там служила. Недельку походила – бросила. Гордячки там, графини да княгини, а я, мол, простая-смертная, докторова дочка только. Барин и узнал правду. |
| Путешествие окончилось благополучно. Молодой человек приехал в Петербург и поступил на службу. Когда устроились с квартирою, дядька его, размещая вещи, вспомнил про святой образ и спросил у барина: «Где же, барин, образок, которым вас благословила барыня?» Барин в ответ сказал правду: что он вышвырнул его в степи. Пришедший в ужас от такого легкомыслия дядька тут же сказал молодому барину: «Барин, нехорошо вы сделали, не будет вам счастья без материнского благословения; материнская молитва со дна моря достанет, а кто ее не почитает, тот век счастья не знает». Барин как мог успокоил старика, а сам в вихре бурной светской жизни забыл о своем поступке, но ненадолго. Вскоре что-то неприятное ему приключилось; и дядька напомнил ему о материнском благословении. Барин промолчал, но после этого ему стал приходить на ум его поступок с материнским благословением всякий раз, как случались неприятности; а они повторялись все чаще и чаще: служба проходила не совсем удачно. А дядька знай свое твердит про материнское благословение. Но вот последний громовой удар разразился над головою юноши: он получил известие, что мать его умерла. Тоска и отчаяние вкрались в душу несчастного юноши. Мысль, что он лишился любящей матери, что он с пренебрежением отнесся к ее благословению, что, наконец, уже вторичного благословения от матери ему не получить, – все это убивало его: он совершенно упал духом. А дядька тут стал просить и увещевать молодого барина, чтобы он бросил службу, уехал домой и употребил все возможные средства к разысканию иконы. Юноша раскаялся в своем поступке, бросил службу и опять на своих лошадях уехал домой. Уже несколько верст проехали степью. Вдруг лошади взбесились и понесли... Экипаж опрокинулся, барин вывалился, кучер и дядька тоже, но только несколько времени спустя. Они отправились разыскивать барина и скоро нашли. Но какая картина им представилась? Их барин с разбитым лицом лежал в беспамятстве, а под головою у него – та икона, которою благословила пред отъездом его мать, Ахтарская икона Божией Матери. Изумленные кучер и дядька пали на колени и, прослезившись, благодарили Бога. Юноша, опамятовавшись и увидев материнское благословение, зарыдал горячими слезами, благодаря Бога за вразумление. Пешком понес он святую икону домой, выстроил церковь , а икону, покрыв дорогою ризою, поставил в церкви. |
|
|
