| Они так надоели не только местной власти, но даже членами группы бедноты, что, заслышав о приезде очередного уполномоченного, все старались укрыться в безопасном месте. Обычно в сельсовете находился Петька Лобода, в виде бесплатного сторожа и рассыльного. Петька не был коренным жителем села. Откуда привез его барин Сомов, для односельчан оставалось тайной. Люди, хорошо знавшие барина, долго судачили о его странном приобретении. О жадности Сомова ходили анекдоты. Во-первых, он был не женатым и не нанимал прислуги, не имел ни сторожей, ни объездчиков, даже поваров. А тут привез сразу четыре рта. Впоследствии оказалось, что он привез только жену Петьки Ганну, по-русски Анну, которую в селе стали называть Нюркой. Муж и два сына были просто бесплатным приложением к Анне в прямом и переносном смысле, ибо барин запретил ей тратить на них его продукты. Хотя бы бабой была видной, под стать барину, а то черт ее знает что. Длинная, как каланча, жилистая, словно свитая из веревок. Длинные ноги, длинные руки, длинный нос на узком лице и все это без заметных выпуклостей спереди и сзади. Ходила она, сутулясь, с опущенной головой, шагала размашисто, словно мерила землю и никогда не смотрела по сторонам. Всем своим видом она смахивала на колодезный журавль, и казалось, что как и он, скрипела всеми своими суставами. При всей своей несуразной фигуре, Ганна обладала нечеловеческой силой, в чем вскоре, после воцарения ее в барском имении, убедились местные мужики. С тех пор Ганну стали не только бояться, но и уважать. Этот случай доказал, что не такой уж барин был дурак, поселив у себя приезжих людей. Пока управляющий имения был в силе, он сносно управлялся со своими несложными обязанностями, но болезни подкосили его здоровье, и требовалась замена. Вот барин Сомов и нашел ему замену в лице Ганны Лободы. Она была и экономкой, и горничной, и поваром, и прачкой, и дояркой, да к тому же верным сторожевым псом. После Февральской революции барин Сомов покинул свое имение, куда ему больше не пришлось возвратиться. |
| – Никак волки ревут? – Какие волки! То нашего барина черти дерут. Разбогатели старик со старухою. Вздурилась старуха пуще прежнего, пошла каждый день гостей зазывать да такие пиры подымать, что муж хоть из дому беги. Совсем от рук отбилась и слушаться перестала. Ругается: – Постой! Узнаешь меня. Ты хочешь все золото себе забрать; нет, врешь! Я тебя упеку, в Сибири места не сыщешь! Сейчас пойду к барину! Побежала к барину, завыла-заплакала: – Так и так, – говорит, – нашел муж полон котел золота и с той самой поры начал крепко вином зашибать. Я было его уговаривать, а он меня колотить: таскал, таскал за косу, еле из рук вырвалась! Прибежала к вашей милости мое горе объявить, на негодного мужа челом бить: отберите у него все золото, чтоб работал, а не пьянствовал! Барин позвал несколько дворовых людей и пошел к старику. Приходит в избу и закричал на него: – Ах ты, мошенник этакий! Нашел на моей земле целый котел золота – сколько времени прошло, а мне до сих пор не доложил! Начал пьянствовать, разбойничать да жену тиранить! Подавай сейчас золото… – Смилуйся, боярин, – отвечает старик, – я знать не знаю, ведать не ведаю: никакого золота не находил. – Врешь ты, бесстыжие твои глаза! – напустилась на него старуха. – Пойдемте, барин, за мною; я покажу, где деньги спрятаны. Приводит к сундуку, подняла крышку – нет ничего, пустехонек. – Ах он плут! Пока я ходила, в иное место перепрятал. Тут барин пристал к старику: – Покажи золото! – Да где ж мне его взять? Извольте про все доподлинно допросить мою старуху. – Ну, голубушка, расскажи мне толком, хорошенько: где и в какое время найден котел с золотом? – Да вот, барин, – начала старуха, – шли мы лесом – еще в те поры щуку на дереве поймали… – Опомнись, – говорит старик, – ведь ты заговариваешься! – Нет, я не заговариваюсь, а правду сказываю, еще тут же мы зайца из морды вынули… – Ну, пошла! Чай, теперь сам, барин, слышишь! Ну как можно, чтобы звери в реке водились, а рыба в лесу на дереве плодилась? – Так, по-твоему, того не было? А помнишь, как мы назад шли, я сказала: «Никак овцы ревут?» А ты отвечал: «То не овцы ревут, то нашего барина черти дерут!» |
| Барин. Да когда, в котором часу? Чужой лакей. Не могу знать, в котором часу. Они сказали только, что доложи-де, говорит, Федору Федоровичу, что я, говорит, к ним сама-де буду у них-с … Барин. Хорошо. Петрушка, дай мне поскорей одеться: я иду со двора. А вы — не принимать никого! Слышишь; всем говорить, что меня нет дома! (Уходит; за ним Петрушка). III. Чужой лакей (Григорию). Ну, видишь, ведь вот и досталось. Григорий (махнув рукой). А! уж служба такая! как ни старайся — всё выбранят. (В дверях, что у лестницы, раздается звонок). Григорий. Вот опять какой-то чорт лезет. (Ивану). Ступай, отворяй, что ж ты зеваешь. (Иван отворяет дверь; входит господин в шубе). IV. Господин в шубе. Федор Федорович дома? Григорий. Никак нет. Господин. Досадно. Не знаешь, куда уехал? Григорий. Неизвестно. Должно быть, в департамент. А как об вас доложить. Господин. Скажи, что был Невелещагин. Очень, мол, жалел, что не застал дома. Слышишь? не позабудешь? Невелещагин. Григорий. Лентягин-с. Господин (вразумительно). Невелещагин. Григорий. Да вы немец? Господин. Какой немец! просто, русский: Не-ве-ле-ща-гин. Григорий. Слышь, Иван, не позабудь: Ердащагин! (Господин уходит). V. Чужой лакей. Прощайте, братцы, пора уж и мне. Григорий. Да что ж — на бал будешь, что ли? Чужой лакей. Ну, да уж там посмотрю после. Прощай, Иван! Иван. Прощай! (Идет отворять дверь). VI. Горничная девушка, бежит бегом через лакейскую. Григорий. Куды, куды! удостойте взглядом! (Хватает ее за полу платья). Девушка. Нельзя, нельзя, Григорий Павлович! не держите меня, совсем-с некогда. (Вырывается и убегает в дверь на лестницу). Григорий (смотря вслед её). Вот она, как поплелась! (Смеется). Хе, хе, хе! Иван (смеется). Хи, хи, хи! (Выходит барин. Рожи у Григория и Ивана вдруг становятся насупившись и сурьезны. Григорий снимает с вешалки шубу и накидывает барину на плечи. Барин уходит). Григорий (стоит среди комнаты, чистя пальцем в носу). Ведь вот свободное время. Барин ушел, чего бы, кажется, лучше, — нет, сейчас привалит этот чорт, брюхач-дворецкий. |
| — Не возьму я, матушка, чулок. Я их от роду не нашивал. Мы привыкли ходить всегда в онучах. Барыня опять побежала, принесла свой старый кафтан тонкого желтого сукна и разрезала на две онучи. Барин сказал: — Вот, у него, бедного, и опорочки почти развалились, — принес новые свои башмаки большие, которые надевают сверх сапог (ботики) и говорит: — Поди вон в ту комнату, там никого нет и перемени с себя белье. Странник переоделся в той комнате и опять вышел к господам. Они его посадили на стул и начали обувать. Барин стал обвертывать ноги онучами, а барыня стала надевать башмаки. Странник сперва не хотел было даваться, но они велели ему сидеть спокойно и сказали: — Сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам. Нечего ему было делать. Он начал плакать, заплакали и они. Барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а странник с барином пошли в сад в беседку. Им долго не спалось. Они лежали, разговаривая. Барин стал допытываться у странника, кто он такой, предполагая, что он из хорошего рода и только напускает на себя юродство. Странник же рассказал ему по чистой совести, что он происхождения простого, хотя и научен хорошо письму и чтению, а духовную премудрость получил от своего старца. Тогда барин стал рассказывать ему об одной замечательной встрече. Два года назад пришел к ним нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, почти нагой и босой; говорил он мало и так просто, как степной мужик. Они поместили его в своей нищеприемнице. Дней чрез пять он сильно захворал, и они перенесли его в сад — беседку, и стали с женой ходить за ним и лечить его. Но он, видимо, приближался к смерти. Они приготовили его, позвали своего священника его исповедовать, приобщить и особоровать. Накануне смерти он встал, потребовал у барина лист бумаги и перо и попросил, чтобы дверь заперли и никого не впускали, покуда он напишет завещание своему сыну, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по приложенному им адресу. Барин изумился, увидав не только прекрасный, изящный почерк, но и превосходно изложенные мысли. Он просил рассказать умирающего историю его жизни. Тот, взяв с него клятву не открывать никому его тайны прежде его смерти, стал говорить: |
| Является не праведный человек, а «правильный зэк». Праведности нет, а есть правила, неписаные лагерные рабские законы: «Вкалывай на совесть – одно спасение». Но в том, что делал Каратаев ради спасения, исполняя правила жизни в бараке, Толстой увидел глазами уже другого своего героя, Безухова – осмысленность и праведность муравья, что тащит и тащит свою соломинку в общую кучу, созидая мир и жизнь. Безухов различил мужика в бараке по запаху, но ведь и мужик без ошибки различил в полутьме, в потерявшем свои сословные одежды человеке барина – не иначе ведь тоже по запаху: «– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек». После делится с ним он «важнющей» из супа картошечкой, а откуда она у него? почему вдруг-то барина подкормил? Вся суть в том, что вот перед нами два природно русских человека, барин да мужик; тот, кто ничего не умеет сам себе добыть, и который – всегда себе заработает, кому «деньги приходили только от честной работы». Служить – это и есть честная работа душевного раба, а чтобы работать да выживать, нужен ему так вот душевно барин, хозяин. Тут уже не один атом, а два, в своем соединении: Каратаев – Безухов, Шухов – Цезарь. Мужики – и через сто лет солдаты, а господа сменяли профессию; Цезарь не граф и не дворянского сословия, а, видимо, из творческой интеллигенции, но этот советский интеллигент – барин. Что удивительно, барством не веет от конвоя, от начальства, но шибает от Цезаря, хоть он в бараке такой же арестант, как и Иван Денисович. Шухов же притягивается именно к Цезарю как магнитом; как магнитом притягивает во тьме кромешной барака мужика к барину. Между двумя этими людьми, этими атомами есть такая вот притягательная сила даже в бараке, потому что Цезарю «разрешили» носить чистую городскую шапку, а Безухову «разрешили» выбирать, в каком балаганчике, с офицерами или с солдатами сидеть. Француз-конвоир тоже никогда бы не поделился табачком с Каратаевым, а с Безуховым ему есть о чем говорить, Безухова он угощает как равного. И потому барин так важен становится мужику, что только через барина может просыпаться и ему крошка табачку: манит запрещенное, манит та действительная явная свобода, воля, которая в самом деле есть только тайное действие. |
| И опять перебил барин: – Знаю! – Все здесь говорит сердцу…– сказала она и осветила глазами. – Вас благодарить надо. Поклонился Илья стыдливо: были ее слова великой ему наградой. Сказал барин: – Да, спасибо, Илья. Оправдал ты мое доверие. И повел барыню. Стоял Илья как во сне, затих-затаился. Смотрел на то место, где стояла она, вся светлая. Увидал на полу полевую гвоздичку, которую она держала в руке, и поднял радостно. И весь день ходил как во сне, не здешний: о ней думал, о госпоже своей светлой. Весь этот будто праздничный день не находил себе места. Выходил на крылечко, смотрел вдоль аллеи парка, Зашел Каплюга: – Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу? – Да, – сказал Илья, – похвалили. – Вольную должны дать тебе за такой подвиг…– сказал Каплюга. Не слыхал Илья: думал о госпоже светлой. А вечером пришел на скотный двор камердинер и потребовал к барину: – Велел барин в покои, без докладу. В сладком трепете шел Илья: боялся и радовался ее увидеть. Но барин сидел один, перекладывал на столе карты. Сказал барин: – Вот что, Илья. Желает барыня икону своего ангела, великомученицы Анастасии. Уж постарайся. – Постараюсь! – сказал Илья, счастливый. Пошел не к себе, а бродил до глубокой ночи у тихих прудов, смотрел на падающие звезды и думал об Анастасии. Крадучись подходил к барскому дому, смотрел на черные окна. Окликнул его Дема-караульщик: – Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь? Не было обидно Илье. Взял он за плечи горбатого Дему, потряс братски и посмеялся, вспомнил: – Дема ты, Дема – не все у тебя дома, на спине хорома! Постучал колотушкой, отдал и поцеловал Дему в беззубый рот. – Не сердись, Дема-братик! И пошел парком, не зная, что с собой делать. Опять к прудам вышел, спугнул лебедей у каменного причала: спали они, завернув шеи. Поглядел, как размахнулись они в ночную воду. Ходил и ходил по росе, отыскивал в опаленном сердце желанный облик великомученицы Анастасии. И нашел к утру. XII Неделю горела душа Ильи, когда писал он образ великомученицы Анастасии. Не уставно писал, а дал ей белую лилию в ручку, как у святой Цецилии в Миланском соборе. |
| «Что, — думают, — за чудо. Кому тут малахит шлифовать?» Стали хорошенько разглядывать, да и увидели — посредине шлифованного места две подошвы сапожные. Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики на них видно. В три ряда. Довели об этом до барина, а тот уже старик тогда был, в шахту давно не спускался, а поглядеть охота. Велел вытаскивать глыбу, как есть. Сколько тут битвы было! Подняли все ж таки. Старый барин, как увидел подошвы, так в слезы ударился: — Вот какой у меня верный слуга был! — Потом и говорит: — Надо это тело из камня вызволить и с честью похоронить. Послали сейчас же на Мрамор за самым хорошим камнерезом. А там тогда Костоусов на славе был. Привезли его. Барин и спрашивает: — Можешь ты тело из камня вызволить и чтоб тела не испортить? Мастер оглядел глыбу и говорит: — А кому обой будет? — Это, — говорит барин, — уж в твою пользу, и за работу заплачу, не поскуплюсь. — Что ж, — говорит, — постараться можно. Главное дело — материал шибко хороший. Редко такой и увидишь. Одно горе — дело наше мешкотно. Если сразу до тела обивать, дух, я думаю, смрадный пойдет. Сперва, видно, надо оболванить, а это малахиту потеря. Барин даже огневался на эти слова. — Не о малахите, — говорит, — думай, а как тело моего верного слуги без пороку добыть. — Это, — отвечает мастер, — кому как. Он, вишь, вольный, Костоусов-то, был. Ну, и разговор у него такой. Стал Костоусов мертвяка добывать. Оболванил сперва, малахит домой увез. Потому стал до тела добираться. И ведь что? Где тело либо одежа были, там все пустая порода, а кругом малахит первосортный. Барин все ж таки эту пустую породу велел похоронить как человека. А мастер Костоусов жалел: — Кабы знатье, — говорит, — так надо бы глыбу сразу на распил пустить. Сколько добра сгибло из-за приказчика, а от него, вишь, что осталось! Одни подошвы. Сочневы камешки После Степановой смерти — это который малахитовы-то столбы добыл — много народу на Красногорку потянулось. Охота было тех камешков доступить, которые в мертвой степановой руке видели. Дело-то в осенях было, уж перед снегом. Много ли тут настараешься. А как зима прошла, опять в то место набежали. Поскыркались-поскыркались, набили железной руды, видят — пустое дело, — отстали. Только Ванька Сочень остался. Люди-то косить собираются, а он, знай свое, на руднике колотится. И старатель-то был невсамделешный, а так, сбоку припека. Смолоду-то около господ терся, да за провинку выгнали его. Ну, а зараза эта — барские-то блюдья лизать — у него осталась. Все хотел чем ни на есть себя оказать. Выслужиться, значит. Ну, а чем он себя окажет? Грамота малая. С такой в приказные не возьмут. На огненную работу не гож, в горе и недели не выдюжит. Он на прииска и подался. Думал — там мед пьют. Хлебнул, да солоно. Тогда он и приспособил себе ремесло по рылу — стал у конторы нюхалкой-наушником промеж старателей. Старательского ковшика не бросил. Тоже около песков кышкался, а сам только то и смышлял, где бы что выведать да конторским довести. |
| Достал он свой кошелек, подал барину да еще и руку ему чмокнул. Барин даже удивился: — Откуда такой? Весь порядок знает. — В лакеях раньше-то состоял, — задудел приказчик. — То-то и есть, — говорит барин, — сразу видать. А еще толкуют, что из дворовых плохие работники. Вон этот сколько добыл. Сам эдак подкидывает кошелек на руке-то. Кругом вся заводская знать собралась. Барыни, кои поважнее, тут же трутся. Барин стал кошелек развязывать, да сноровки нет, он и подал Сочню — развяжи-де. Сочень рад стараться: дернул ремешок, растянул устьице. — Пожалуйте! И тут такой, слышь-ко, дух пошел, — терпеть нельзя. Ровно палую лошадь либо корову затащили. Барыни, которые поближе стояли, платочками рты-носы захватили, а барин на приказчика накинулся: — Эт-та что? Надсмешки надо мной строишь? Приказчик хвать рукой в кошелек, а там ничем-ничегошеньки, только дух того гуще пошел. Барин захватил рот рукой да из комнаты. Остальные — кто куда. Один приказчик да Сочень остались. Сочень побелел весь, а приказчик от злости трясется: — Ты это что? А? Откуда столь вони насобирал? Кто научил? Сочень видит — дело плохо, давай рассказывать все начистоту. Ничего не утаил. Приказчик слушал-слушал, да и спрашивает: — Награду, — говоришь, — сулила? — Сулила, — вздохнул Сочень. — От меня сулила? — Так и сказала; наградит из своей руки да еще из казны добавит. — Получай тогда, — заревел приказчик да как двинет Сочня по зубам — чуть он угол башкой не прошиб. — Это, — кричит, — тебе задаток. Награду на пожарной получишь. До веку ее не забудешь. И верно. На другой день отсыпали Сочню столько, что на своих ногах донести не смог — на рогоже в лазарет стащили. Даже те, кому не раз случалось Сочня колачивать, пожалели маленько. — Достукался, конторская нюхалка! Только и приказчику не сладко поелось. В тот же день барин давай его допекать: — Как ты смел такую штуку подстроить! Приказчик, понятно, финти-винти: — Не причастен этому делу. Старателишко меня подвел. — А кто, — спрашивает, — этого старателишка ко мне допустил да еще с этаким кошельком? |
| Смотрела Анастасия, как живая. Дал ей Илья глаза далекого моря и снежный блеск белому покрову – девство. Радостно Илье стало: все дни смотрела она на него кротко. Зашли господа посмотреть работу. Удивился барин, что готова. Не смея взглянуть, подал Илья своей госпоже икону. – Как чудесно! – сказала она и по-детски сложила руки. – Это чудо! Вбирал Илья в свою душу небывающие глаза-звезды. Сказал барин: – Теперь вижу: ты, Илья, – мастер заправский. Говори, что тебе дать в награду? Увидал Илья, как она на него смотрит, и сказал: – Больше ничего не надо. Не понял барин, спросил: – Не было от меня тебе никакой награды… а ты говоришь, чудак, – больше не надо! Смотрел Илья на госпожу свою, на ее бледные маленькие руки. Все жилки принял в себя, все бледно-розовые ноготки на пальцах. И темные, бархатные брови принял, темные радуги над бездонным морем, и синие звезды, которые не встречал ни на одной картине по галереям. Вливал в себя неземное, чего никогда не бывает в жизни. – Вы здесь и живете? – спросила она глазами. Поднял Илья глаза. Сказал: – Да. Здесь хорошо работать. Удивился на него барин: чего это отвечает. А она осматривала почерневшие стены с вылезавшей паклей и повешенные работы. Увидала цветочницу, маленькую Люческу… Спросила: – А кто эта? какая миленькая девушка. Вспыхнул Илья под ее взглядом. Сказал смущенно: – Так… цветы продавала у собора… Посмеялся барин: – Тихоня, а… тоже! Толкнуло Илью в сердце. Не помня себя, рванул он холстик и подал ей: – Нравится вам… возьмите, барыня. В первый раз назвал ее так; потом, когда вспоминал все это, краснел-думал: не для нее это слово, для нее – обида. Она посмотрела, будто залила светом: – Оставьте у себя. Мне не надо. Все краски и все листы пересмотрела она. Увидала мученика, прекрасного юношу Себастиана в стрелах, – смотрела, будто молилась. И Илья молился – пресветлому открывшемуся в ней лику. Говорила она – пение слышал он. Обращала к нему глаза – сладостная мука томила душу Ильи. Ушла она, и осталась мука сильнее смерти. Упал Илья на колючий войлок, жесткое свое ложе, сдавил зубы и облился слезами. Говорил в стонах: |
| «Вон сегодня и у цирюльника веселье, вся семья в сборе ужинать сели, — думал Иван Васильевич, всматриваясь в темноту и заметив знакомую вывеску. „Как, бывало, любили мы детьми сочельник — эти милые сердцу, трогательные обряды. С каким-то особым благоговением садились за стол, на котором лежало сено. Как ждали мы появления первой звезды: нам казалось, что это именно та, которую видели волхвы на востоке. Как трудно было целый день пропоститься в сочельник… Братец, бывало, не утерпит и стащит кусок хлеба и съест его потихоньку… Где ты, милое детство?! Как пусто и скучно одинокому человеку“. Эти размышления были прерваны стуком в дверь. — Войдите, — сказал Иван Васильевич. Вошла прислуга и удивилась, застав жильца в темноте. — Сумерничаете, барин? — спросила она. — Да. Размечтался тут и про огонь забыл. — Вам бы лучше к своим пойти… Нынче везде кутья. — Нет, не пойду. Нездоровится… — Ах, да! Что же я! — спохватилась женщина. — Вот вам гостинец! — Какой гостинец? Откуда? — удивился жилец. — Ямщик велел отдать. Нарочно заехал… Кланяться наказал и просил отдать, вот лепешки ржаные с творогом, коржики да масло. Его баба вам деревенский гостинец посылает… — Где, где же этот ямщик? Позовите его. Я хочу его видеть. Позовите его, милая, — встрепенулся барин и так горячо просил прислугу, точно он услышал и ком-нибудь близком. — Он уже давно уехал, барин, — ответила та. — Зачем же вы его не остановили и ко мне не позвали?! Зачем вы мне раньше не сказали? — сокрушаясь, укорял ее барин. — А мне и ни к чему, — простите, барин. Теперь я вам самоварчик поставлю… Вы и покушайте чаю с деревенскими гостинцами. Прислуга ушла. Иван Васильевич оживился и повеселел. Этот скромный гостинец доставил ему огромное удовольствие, и он с улыбкой смотрел на деревенские лепешки. Они были тяжелы для его больного желудка, и он их есть не мог, — но ему было дорого что-то другое, что будто ворвалось с этими лепешками в его одинокую комнату в гостинице. „Где-то далеко есть добрая душа, которая вспомнила обо мне… Как это отрадно! Как дорого это мне“, — думалось Ивану Васильевичу и становилось весело, и он зашагал по комнате. Ему казалось, что и у него праздник. |
|
|
