| «Господи, как быть? Умудри и наставь!» Трамвая все не было, а по крыше навеса зашуршал дождь. И она вспомнила, как ее муж в молодости, когда не мог принять решение, бросал монетку и та подсказывала, что предпринять. Бабушка Надя, а тогда еще светловолосая стройная Надежда, всегда ругала мужа за это ребячество. Хотя потом и читала где-то, что верующие люди при трудности выбора иногда тянули жребий. «Вот достану монетку: ежели “решка” выпадет – не пойду, а если “орел”, то бишь сейчас и не орел, и не герб СССР, а трезубец, – пойду!..» И бабушка Надя, нащупав монету в кармане, смущаясь придуманной затее, всё же стала тихонько трясти ее в ладони. А когда достала монету на свет Божий, увидела, что выпала «решка». «Ну вот… Значит, и не пойду!» – облегченно прошептала она, глядя на моросящее небо. Но на душе от этого решения почему-то стало еще хуже. А тут и старый трамвайчик, тарахтя, выкатился из-за угла. «Вот блажь нашла с этой монеткой!.. Прям искушение!.. Да как не пойти-то?! Праздник-то какой! Владыка служить будет!.. Эх, Надежда, шевели ногами!» – бойко прошептала старуха и забралась в открывшиеся трамвайные двери. «Вот блажь нашла с этой монеткой!.. Прям искушение!.. Эх, Надежда…» В трамвае было тепло и уютно. Бабушка Надя уселась у окна и стала глядеть на серый Днепр, по которому гулял ветер, бередя речные волны, и казалось, будто из воды рождаются маленькие белые барашки и бегут куда-то к рыжему от осенних листьев Труханову острову… До войны – она запомнила это маленькой девочкой – на нем жили люди и стояли дома, и трухановцы переправлялись на правый берег на лодках. А сейчас там парк и остров весь порос деревьями. В молодости они с ребятами переплывали на лодках на Труханов остров печь картошку и петь песни у костра… «Хорошо-то как было!» – улыбнулась она, погрузившись в далекое прошлое. Справа промелькнула Владимирская горка с величественной фигурой святого князя с крестом. Здесь они после выпускного встречали рассвет. И когда красный солнечный диск появился за Днепром над левобережной зеленой Дарницей – тогда еще пустынной, в лугах и озерах, – одноклассник Женька ее впервые поцеловал… |
| Жили мы в лагере не в палатках, как солдаты, а в деревянных офицерских барачках. Нам полагались (конечно, не в уставном, а лишь в бытовом порядке) и денщики, и верховые лошади для прогулок. Прекрасно помню веселую поездку в Бородино и невнимательный, не взволновавший ни ума, ни сердца осмотр бранного поля. Иной раз мне кажется, что многие из красных командиров, воюющих сейчас против Гитлера, чувствуют себя в гораздо большей степени законными наследниками и ответственными держателями русской славы, чем чувствовали себя ими мы, вольноопределяющиеся пятого мортирного дивизиона 6 1901–м году. Как почти вся интеллигенция начала века, мы ощущали русскую историю «профетически», как грядущую революцию, мало интересовались вопросами внешней политики и были преступно равнодушны к славе своей родины. В конце концов, мы ведь и Кутузова считали бессмертным только потому, что его гениально написал Толстой. Наша лагерная жизнь начиналась в дни, когда не было особых занятий, скорее по–дачному, чем по–военному, часов в 7, а то и в 8 утра. Разбуженные денщиками, мы еще в полусне закуривали. Накурившись и обменявшись утренними мыслями о вчерашнем дне, мы шли на крыльцо умываться, где нас уже ждали денщики с полотенцами у табуреток с тазами. Сильная струя холодной воды приятно лилась на шею, голову и грудь. Вокруг крыльца на легком ветру шепотно шелестели молодые березки. В такт покачивающимся веткам на вытоптанной перед крыльцом площадке и на деревянной лесенке переливалась сетчатая зыбь сине–желтых пятен. Голубело высокое небо; в нем нежно истаивали быстрые, перистые барашки и звенел жаворонок. Пахло жасмином и самоварным угольком. В лесу за задней линейкой свирелью заливалась иволга… Мы не спеша распивали чай со сливками и свежими калачами. По пути на занятия к нам подходили вольноопределяющиеся и офицеры других батарей выпить за компанию еще стаканчик чаю под последнюю папиросу… На земле мир и в человецех благоволение. Занятия в парке были и непродолжительны, и несложны. Стоя за хоботами своих орудий, мы механически повторяли команды занимавшегося с нами офицера и время от времени по его же приказу проверяли точность наводки и правильность трубки. Проверка большого смысла не имела. Опытные наводчики, да и все «номера», знали свое дело много лучше нас. |
| Попалась первая «саргассовая водоросль». По крайней мере я так думал. На самом же деле оказалось, что это великолепная медуза с синими и фиолетовыми разводами, так называемый «португальский воин» . Ее предательские щупальцы могут вызвать длительное и чрезвычайно опасное раздражение вплоть до язв. После нескольких бессонных ночей я прихожу к выводу, что самое главное в жизни — это хорошо выспаться! «Двое суток без сна и у меня хандра; любая неприятность начинает меня раздражать всерьез». Этот район прямо кишит тунцами и рыбами-меч. Они выпрыгивают из воды со всех сторон. Птицы и тунцы — еще куда ни шло, но рыба-меч… Избавь меня, боже! Лодка движется хорошо, но я охотно согласился бы достигнуть цели пятью-шестью днями позже, лишь бы иметь возможность немного отдохнуть, ни о чем не беспокоясь. Ничто так сильно не действует на нервы, как это бушующее свинцовое море. Поистине океан вокруг меня словно оделся в траур, совершенно черный, как тушь; лишь местами виднеются белые барашки, светящиеся ночью от фосфоресцирующего планктона. Настоящее вечернее платье с белыми цветами — японский траур. Ни звездочки, ни клочка чистого неба. Тяжелые низкие облака давят на меня… О, как я теперь понимаю это выражение. В 17 часов 12 ноября пишу: «Дождь, без конца дождь. Хватит, наконец, — довольно!» Я начинаю сомневаться, не ближе ли я нахожусь к берегу, чем это говорят мои расчеты. Число птиц увеличивается; я их вижу по целому десятку зараз, а в моей книге о птицах говорится, что если их более шести, то до берега остается от 100 до 200 миль. Я и не подозревал, что на самом деле едва удалился на какую-нибудь сотню миль от островов Зеленого Мыса. В ночь с 12 на 13 ноября меня снова навещает акула. Во всяком случае, я думаю, что это акула. В самом деле, откуда мне знать — акула это или рыба-меч? Каждый раз, когда акула подходит ко мне днем, я спокоен: я награждаю ее традиционным ударом весла по носу и она удирает. Но ночью, страшась, как бы одна из этих дьявольских рыб не проткнула мне лодку своим мечом, я не решаюсь что-либо предпринять; цепенея от напряжения, я стараюсь определить, кто мой незваный гость, и жду, когда он удалится. Прощай, мой ночной покой! Часто акулы и другие морские жители развлекаются, подталкивая мою лодку, словно мячик, и я не смею им мешать. |
| Пенные барашки исчезали на глазах. Минут через 10–15 стали спадать бьющие о берег волны. Вскоре вдалеке появился какой-то одинокий катер. А через полчаса паром «Достойно есть» уже заворачивал к Зографской пристани. Если причалит на Зограф, значит, подойдёт и к нам. Неизвестно, будет ли он на обратном пути заходить в Дохиар. Благословили садиться на паром, дойти на нём до Дафни, а оттуда назад, на Уранополис. Бросая прощальный взгляд на ставший родным за эти дни Дохиар, мы вдруг, к своему удивлению, увидели на берегу среди трудящихся монахов геронду Григория! Только что он в рясе, с наперсным крестом провожал владыку Павла и нас, и вот уже в рабочем подряснике, фартуке, своей светлой панаме руководит стройкой. Отплывая, смотрели на этого удивительного подвижника-труженика, пока Дохиар не скрылся за кормой. Проплыли мимо Ксенофонта, где побывали. Мимо Пантелеимона, куда так и не дошли. Мимо стоящего на горном склоне Ксиропотама. И причалили в Дафни. Но в Дафни нас с парома прогнали! Сказали: «Покупайте билеты в порту». А билетов нет — скопилась толпа, два дня паромы не ходили. Попытались уговорить полицейских, контролирующих посадку. Мол, у нас завтра утром самолёт, мы благочестивые, «белые и пушистые». Ну да! Они таких, как мы, видали по две сотни в день. Вежливо и строго сказали ждать другой паром. А он будет?! Стали звонить владыке, пытались связаться с каким-то частным перевозчиком... Ведь в результате мы оказались вдвое дальше от Уранополиса с последними грошами в кармане. И даже до ставшего нам родным Дохиара уже «три дня лесом, два дня полем». А потом... Потом вдруг пришло понимание того, что это всего лишь проверка нашей веры, нашего доверия. Геронда благословил садиться на паром и плыть до Дафни? Значит, не дёргайтесь — Господь всё управит. Добрые попутчики купили нам вкусные булочки. Местные коты и кошки уговорили нас с ними поделиться. А тут и другой паром подошёл. На него мы поднялись без проблем, заплатили за билеты и пошли в Уранополис. Дивный был вечер. Залитые лучами вечернего солнца склоны афонских гор. Возвышающиеся на побережье и горных склонах монастыри, скиты, каливы. Вон и башня Уранополиса показалась в вечерней дымке. |
| Она сразу сказала мужу: “Послушай , это Глеб!” И это действительно оказался он. Без денег, без пристанища, но зато в Италии. Конечно, он был чудак, немыслимый чудак и романтик. В моей жизни он сыграл громадную роль. Но об этом позже. Все те тяжелые, голодные годы я как-то не вспоминала нашу жизнь в имении. Новые городские впечатления заслонили ее, да и мысли вертелись все время вокруг еды, самой примитивной. Когда стало немного лучше, я стала вспоминать: Пасху, пасхальный стол, предпразничную суету, волнение по поводу куличей — их пекли много, очень высоких и поменьше, несколько пасх: сырая творожная, заварная, шоколадная, окорока домашние, копченую птицу, барашки из масла с зеленой петрушкой во рту и масса крашеных яиц. Просто несметное количество! И весь дом был полон запаха гиацинтов! Это воспоминание осталось на всю жизнь. А Рождество! Елей в Пензенской губернии было мало, не во всех уездах, и у нас почти всегда была сосна. Громадная сосна, до потолка, вся украшена, увешана, сияющая свечами… А эти годы у нас все же была елка — у нас в горшке рос олеандр и мы его украшали, самодельными игрушками и ленточками. Слишком сильный ураган пронесся, все это вылетело из памяти. Но жизнь продолжалась, в школе бывали вечера, тогда самый модный танец был ту-степ. Не знаю, какой был настоящий мотив, но у нас его танцевали на мотив “Наурской лезгинки”. Были и слова. Приведу их, так как это все-таки “история”. Пели их везде и всюду. На мотив лезгинки Я как на картинке Дам рисунок драмы Одной светской дамы – Как она в экстазе Жила на Кавказе, Водами лечилась, По горам бродила. Раз под вечерочек Дама на часочек В горы углубилась Да и заблудилась. К ужасу и страху Вдруг в большой папахе Вышел из-за скалы Проводник удалый… Строен как былинка, Тонкий нос с горбинкой. Строил шуры-муры, Деньги брал у дуры А к концу то лета Снял с нее браслеты. Она села в лужу И вернулась к мужу. Муж за эту штучку Прописал ей взбучку… Вот финал всей драмы Одной светской дамы. А еще раньше, первые годы все пели “Шарабан”: “Ах шарабан мой, американка, А я девчонка, я шарлатанка! В моем садочке нет померанца, А я влюбилась в американца. |
| Миновав стройку, ребята подходят к перекрестию дорог. Мирон и Кузя жмут на прощание Витькину руку и сворачивают направо – к себе в Пушкари. А Витька направляется к деревеньке Суханы, что в противоположной стороне, за овражком. Душно. Чем ближе подходит Витька к деревне, тем тревожнее на душе. Что за непонятный звук слышится ему? Да это же плач! Не чей-то одинокий плач, а словно вся деревня плачет! Паренёк бежит по пустой улице. Горькие невыносимые рыдания раздаются из раскрытых окон каждого дома! Да что же за день такой сегодня?! Вот их калитка, двери в сени настежь распахнуты. Витёк оказывается в комнатке с низким белёным потолком. Бабушка вся в слезах. Мама тихонечко воет. Плачут младшие братья и сестрёнки. Отец сидит, отвернувшись к окну. – Папа, что случилось? Кто-то умер? – тихо спрашивает Витька. – Война, сынок. Немец на нас напал, – отвечает батя. Наконец поворачивается, смотрит на сына. – Все мы: и я, и дядя Зиновий, и Михаил Поликарпыч, да все наши мужики завтра едем в город, в военный комиссариат. Так что остаёшься в доме за старшего, сын. Отец тяжело вздыхает. Пробует улыбнуться. Предательская слезинка скатывается по его щеке. Крепким натруженным кулаком он стирает её. А заодно стирается с его лица и улыбка. Батя снова отворачивается от остолбеневшего Витьки к окну. И смотрит, смотрит… Погожий летний вечер, такой же, как и вчера. Где-то далеко уже целый день идут кровопролитные бои, рвутся снаряды, гибнут люди, рушатся города. Уже держит оборону окружённая фашистами Брестская крепость… А у нас в глубинке – всё те же барашки-облака, да пастух Солнце. И только плач, возносящийся над русскими деревнями к небу, нарушает тишину. Да причитания: «Господи, за что же нам такое горе?» Так в Витькиной жизни, как и в судьбе всей страны, случился крутой поворот. Так закончилось Витькино детство. 3. Второй день войны Чёрно-белое войско Тевтонского ордена, построенное, как обычно, «свиньёй», быстро приближалось к новгородской дружине. Завывала устрашающая музыка. Кони, стуча копытами об лёд, пофыркивали под тяжестью облачённых в железные доспехи крестоносцев. На головах рыцарей – какие-то диковинные рогатые шлемы, похожие на перевёрнутые вёдра, с прорезями для глаз. |
| Впрочем, никто не ограничивал мальчишек — живите как хотите. Здесь все самостоятельные люди. Так что из всей охраны с ними был только паж Грини. Но он был не телохранителем, а старшим товарищем. По дороге из лесничества Алиса узнала, что на юге страны поднялось восстание против короля и во главе стоит — в это трудно поверить! — герцог Бэкингем! К этому времени Бэкингем уже убежал от Ричарда во Францию, где его ждал отряд рыцарей в пять тысяч человек. Он посадил рыцарей на корабли и поплыл через пролив, а его сообщники и союзники должны были поднять восстание в тот момент, когда он высадится на английском берегу. И весь народ Англии кинется тогда на помощь Бэкингему и провозгласит его королем. Восстание поднялось, но герцог к началу не успел. В проливе бушевали ветры, его корабли разбросало, и Бэкингем остался один. Он стал тропинками и проселочными дорогами пробираться к своему замку, в то время как король Ричард мчался к морю, чтобы расправиться с предателем. Могучий белый конь вынес короля на высокий обрыв. Белая меловая стена отвесно уходила к воде. Море было серым, мрачным, по нему бежали белые барашки. Вдали во мгле маленький кораблик боролся с волнами. Над самым обрывом Ричард увидел старую разрушенную башню. Когда-то в незапамятные времена здесь сидели дозорные. Если они видели на горизонте ладьи викингов, то зажигали огонь и поднимали тревогу. Возле башни короля ждала монахиня в сером балахоне. Капюшон скрывал ее лицо, лишь глаза поблескивали из тени. — Здравствуй, мой славный Ричард, — сказала монахиня глубоким молодым голосом. — Ты достиг всего, чего желал? Можешь расплатиться со мной. Ричард спрыгнул с коня. Он так сутулился, что казался горбатым. Пальцы рук чуть не касались земли. — Я совсем не сплю, — сказал он. — Так тяжела дорога к трону. — И залита кровью, — заметила фея Моргана. — Я прошел ее ради Англии, ради моей страны, — торжественно произнес король. — Ни минуты отдыха, ни минуты покоя… Если бы не мои смелые решения, Англия полыхала бы в пламени гражданской войны. Мой брат Кларенс хотел поднять восстание против короны — мне пришлось пожертвовать любовью к нему ради государства… |
| 25-е июля. Вторник. Сегодня в три часа отправляемся в Одессу. Утром отстояли литургию и выслушали напутственный молебен. До обеда отправились в город и сделали закупки, которые должны напомнить нам о нашем пребывании здесь: альбомы, виды, фески, и т. п. В два часа, после обеда, при торжественном перезвоне колоколов, отправились мы из подворья на пароход, в сопровождении заведующего подворьем о. Мисаила, добрейшего о. Евгения и братии. Перед самым отходом парохода явился первый драгоман посольства, известный П.В. Максимов, и вручил Преосвященному пожалованный ему Его Величеством Турецким Султаном орден Меджидие 1-й степени «в знак покровительства Его Величества православным». Такое внимание Его Величества, в пределах Империи которого мы пробыли больше месяца, к нашему Начальнику и инициатору путешествия, было и для нас очень приятно, так как в лице его и мы в некотором смысле были почтены. Наконец в три часа пароход снялся с якоря. Все время плавания по Босфору мы не сходили с палубы, не отрывая глаз от постепенно удалявшегося волшебного города, стараясь запечатлеть его в своей памяти. Почему-то грустно было, и этой грусти не могла рассеять даже мысль о возвращении на родину, – так мы свыклись с Востоком. В пять часов мы вступили в грозные воды Черного моря. Ветер стал разгуливаться, белые барашки стали появляться чаще и чаще, наш старичок «Нахимов» начал все сильнее и сильнее кряхтеть, многие из нас стали испытывать морское томление, предпочитая одиночество. Настала ночь... 26-е июля. Среда. Последний день плавания. Все провели —561— вместе в товарищеской беседе. Море утихло. Чувствуется близость дорогой родины. 27-е июля. Утреннее солнце разбудило нас. Тихо подплываем к Одесской гавани. Спущен трап. Простились с капитаном и поблагодарили его за внимание к нам во все время продолжительного пути. В предшествия Преосвященного направились в таможню. Таможенные власти с полным доверием отнеслись к нам, не осмотрев наших вещей. Багаж наш, состоявший из множества маленьких узелков с разными вещами, нагружен был на простую телегу, и мы вслед за ней отправились на Пантелеимоновское подворье, зорко следя за сохранностью вещественных памятников нашего путешествия, которые должны напоминать нам о самых счастливых днях нашей жизни. Мы прибыли на подворье как раз в день храмового праздника его, в честь Св. Пантелеймона. Тут готовились к архиерейской службе, которую имел совершить Высокопреосвященнейший Иустин, Архиепископ Одесский. Молитвой здесь предварен наш путь, молитвой и заключен. |
| А уж коль скоро я спасаюсь единой верой, так и вообще всё прекрасно и замечательно. Поэтому такая этическая парадигма развернулась во всей своей полноте и во всех красках тогда, когда фактор такой вот инертности развития – ведь этические парадигмы очень долго ломаются, Вебер это показывает. Они очень консервативны, устойчивее, чем собственно религиозные. То есть вера уходит, но вот такая повседневная культура поведения, основанная когда-то на вере, ещё может существовать достаточно долго. Вот такая секуляризация, безусловно, сейчас наблюдается, и, наверное, эта тенденция будет продолжаться. – Ещё вопрос о влияния блаженного Августина на западную цивилизацию, западную теологию. Потому что и лютеране хотят считать себя такими последователями. – Вы думаете, они много его читают? Я не стал бы так преувеличивать. Это точно так же, как часто протестанты, когда ставится вопрос о продуктивности протестантской культуры, говорят: «Ах, Бах, великий Бах!» Безусловно, Бах – это огромная величина в музыкальной культуре. Но вот зайдите в храмы – что, там часто вы Баха услышите? Очень, уверяю вас, не часто. Там будут какие-то шлягеры исполняться, там «маленькие овечки, маленькие барашки», но вот Баха вы часто не услышите. С Августином примерно то же самое. Да, там на него любят ссылаться, говорить, что вот там христология августиновская, сотериология августиновская… – но уверяю Вас, что многие знают Августина так же, как советские пропагандисты знали Маркса. Ну, имя знают, там какие-то цитаты, но чтобы глубоко знать тексты – нет, совершенно уверен. – Просто на него опираются как на того, кто рационально всё пытается разложить в плане веры, как они считают. С другой стороны, не смотрят на мистической компонент. – Ну, во-первых, у Августина есть достаточно выраженный мистический компонент, это тоже необходимо иметь в виду. И Августин, когда он размышляет о предопределении, – вот идея, которую Жан Кальвин разовьёт окончательно, – ведь Августин останавливается и говорит, что дальше я не буду рассуждать, здесь предел моего рационального размышления. |
| Близ корабля и его сторожить неусыпно; с собой же 195 Взявши двенадцать надежных и самых отважных, пошел я С ними; и мы запаслися вина драгоценного полным Мехом: Марон, Аполлона великого жрец, Еванфеев Сын, обитавший в разрушенном Исмаре, им наделил нас В дар, благодарный за то, что его мы с женою и с сыном – 200 Сан уважая жреца – пощадили во граде, где жил он В роще густой Аполлона; меня ж одарил он особо: Золота лучшей доброты он дал мне семь полных талантов; Дал сребролитную дивной работы кратеру и налил Целых двенадцать больших мне скуделей вином, драгоценным, 205 Крепким, божественно-сладким напитком; о нем же не ведал В доме никто из рабов и рабынь и никто из домашних, Кроме хозяина, умной хозяйки и ключницы верной. Если когда тем пурпурно-медвяным вином насладиться В ком пробуждалось желанье, то, в чашу его нацедивши, 210 В двадцать раз боле воды подбавляли, и запах из чаши Был несказанный: не мог тут никто от питья воздержаться. Взял я с собой тем напитком наполненный мех и съестного Полный кошель: говорило мне вещее сердце, что встречу Страшного мужа чудовищной силы, свирепого нравом, 215 Чуждого добрым обычаям, чуждого вере и правде. Шагом поспешным к пещере приблизились мы, но его в ней Не было; коз и баранов он пас на лугу недалеком. Начали всё мы в пещере пространной осматривать; много Было сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутах 220 Заперты были козлята, барашки, по возрастам разным в порядке Там размещенные: старшие с старшими, средние подле Средних и с младшими младшие; ведра и чаши Были до самых краев налиты простоквашей густою. Спутники стали меня убеждать, чтоб, запасшись сырами, 225 Боле я в страшной пещере не медлил, чтоб все мы скорее, Взявши в закутах отборных козлят и барашков, с добычей Нашей на быстрый корабль убежали и в море пустились. Я, на беду, отказался полезный совет их исполнить; Видеть его мне хотелось в надежде, что, нас угостивши, 230 Даст нам подарок: но встретиться с ним не на радость нам было. Яркий огонь разложив, совершили мы жертву; добывши |
|
|
