| — Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте лежишь, ничего-то не видишь и не знаешь. А я на далёком Юге была, много чудес видела! Промолчал Камень. Пролетал зимой над поляной Свиристель хохлатый, увидел Камень полузасыпанный и просвиристел: — Глупый ты, Камень! Всю жизнь на одном месте торчишь, ничего не видишь. А я на далёком Севере вырос, много чудес видел! Опять промолчал Камень, но про себя подумал: «Больше вашего я видел, хвастунишки пернатые! Зимой ко мне Север сам в гости приходил, а летом — Юг. Знаю я и жару и мороз. Видел лес и зелёным и белым. Знаю я и тебя, Иволгу, птицу летнюю, и тебя, Свиристель, птицу зимнюю. А вот вы-то на одной земле каждый год бываете, а друг друга не видели! Тоже мне путешественники знаменитые!» Баклан Море на рассвете ещё спит. Оно тихое и почти бесцветное — серое в сумерках. Вдоль прибойной полосы чёрным строем, как солдатики, сидят бакланы. Я выстрелил по строю картечью. Бакланы разом, как по команде, взмахнули крыльями и полетели в море, трогая концами крыльев тихую воду. Но один остался на берегу. Я подошёл, поднял его за чёрные, холодные и мокрые перепончатые лапки. Голова баклана беспомощно моталась на длинной шее. Он был убит наповал. Я сел на песок и стал рассматривать новую для меня птицу. Вертел баклана в руках, дул ему под перо. Потом вынул циркуль-измеритель и измерил бакланий клюв, лапу, крыло и хвост, чтобы позже точнее определить его по определителю. Цвет баклана был чёрный, то с зелёным, то с бронзовым отливом. Особенно хороши были глаза: косые, изумительного зелёного, малахитового цвета. Долго я возился с мёртвым бакланом. Вставало солнце. Лучи его будили всё живое. Проник луч в траву, и закопошились в траве разные жучки: усатые, горбатые, мохнатые. Пригрел луч цветочный бутон — бутон шевельнулся, тихонько раскрылся, как синий глазок. В бутоне букашки ночевали, расправили на солнце крылья и улетели. Просыпалось и море. Я отложил птицу: море на восходе всего прекрасней. Горизонт посинел. Ближе протянулись по морю полосы лазури, ещё ниже — лиловые, потом зелёные, как бакланьи глаза, и даже бронзовые, как отблеск бакланьего пера, — там, где было мелко и проглядывал песок дна. А с синего горизонта побежали по морю белые весёлые барашки. |
| Помолчав, он с сухой горечью в голосе продолжил: — Я его с отделением разведчиков не той дорогой послал. Можно было в обход, огородами… Да мы ж все торопимся: вроде и чистили недавно. Чуял, там могут быть чехи, снайперов я шестым позвонком чую, а тут… На авось пошли… Ошибся я, Палыч, и с тех пор мне Толик стабильно раз в неделю снится. По гражданке одет, улыбается и успокаивает: у меня, мол, все нормально, комбат, я здесь в отпуске… Он перед второй командировкой жениться успел, сына очень хотел. Жена красавица… Кошкин вздрогнул, вздохнул, заскребло на душе. Вместе со словами Дорохова безысходная грусть дотянулась к сердцу инженера. — Машина возможна, вот она — на столе. А вот вернуть кого-то с того света — невозможно. Промысл Божий не обойти. Это вроде как преступление… — Знаешь что?!. — полыхнуло ещё полсигареты до самого фильтра. — Не попробовать — это преступление! Доморощенный фатализм это, Палыч! Вот ты меня туда пусти, а я разведгруппе задание по другому направлению дам. У меня такой камень с души упадет! Ты представь, тонет человек, просит о помощи, а тебе руку протянуть… И ты ещё раздумываешь: морально — не морально, вернуть — не вернуть?.. — С той разницей, что человек уже утонул… — Не мети пургу, Палыч! Если есть прошлое, есть настоящее, есть будущее, то прошлое — это когда-то и где-то длящееся настоящее! Оно все ещё происходит. Это мы переместились относительно точки, а не точка относительно нас. — Но причинно-следственные связи!.. — Тьфу ты! А кровнородственные связи!? Ты испытай на мне, я согласен, могу бумагу подписать. Тебе самому нельзя, вдруг что не так, ты хотя бы вернуть меня попробуешь. Кошкин нахмурился. Его собственная идея испытаний машины была ничем не лучше. — Хорошо, Вася, — он внимательно посмотрел Дорохову в глаза, — я включу эту штуку ради тебя, но ты мне пообещаешь: что бы ни случилось, ты сам никого убивать не будешь… И меня, после того как вернешься. — Обещаю, Серёга! Слово офицера! — Дорохов достал заветную фляжку. С вечера небо закрыли густые серые облака, не тучи ещё, но уже не чистые белые перины и барашки. Сначала цепляли макушки гор, а затемно обленились и поползли по склонам в долину, сливаясь с туманом. Ночью видимым осталось только одно, подсвеченное луной точно фонариком с подсевшими батарейками облако. А на земле не жгли костров. Мишень с подсветкой — удача для снайпера. |
| – Нумизматика, археология… почтенно, но далеко от жизни. К живой жизни русского крестьянства не имеет отношения. – А что же, чтобы все общиной вашей занимались? Эдуард Романыч придерживал желтыми от табака пальцами папироску, мрачно ею попыхивал. – Община не моя, а российская. Россия крестьянская страна… социальный вопрос все равно впереди всего, а в России приводит он тотчас к общине. Элли к общине была вполне равнодушна. Но сочла, что нечто тут задевает отца, рассердилась. – А по-моему, мужики только и хотят каждый иметь свое, какая там община. Тут он запыхтел уже не без грозности. – Об общине вы знаете мало. А если бы были осведомлены в специальной литературе, то… – Какая там специальная литература? Я сама годы в деревне жила… Стычка могла бы быть бурной, но вот входит Таня. – Эдуард Романыч, какая завтра будет погода? Он побуркивает еще, но при виде Тани смягчается. Она поклонница его камешков приморских, восторгается сама и даже недавно подарила ему довольно ценный образец. – Погода, погода… Я разве предсказатель? – Мне Мариуччиа говорила, что вы все знаете. Вы как-то по луне, по облакам, по ветру высчитываете… А мне бы хотелось, чтобы завтра хорошо было – Мариуччиа обещала свести в горы. Он подходит к окну, посвистывает, рассматривает море, белые барашки на нем, садящееся солнце. – Когда Корсика на закате видна, значит, завтра хорошая погода… Отворяют окно настежь, облитые нежным закатным огнем, ищут в вечернем ветерке Корсику. – Вон она, вижу… Таня видит, действительно, в эфирной дали полупрозрачный силуэт – не то горы, не то замки – еще какой-то новый волшебный мир, кроме особенного этого, полного уже вечернего благоухания апельсинных рощ и тихих лесов по ущельям Барди, в одно из которых, в гости к синьоре Лукреции, поведет завтра Таню Мариуччиа. Ну, вот и слава Богу, что хорошая погода. Элли и Мариуччиа сидят на высокой скале над дорогою в Сестри. Место это называется Сант Анна. Некогда тут был монастырек, близ древней римской тропы-дороги: по ней шествовали мулы легионов с поклажей в Галлию. |
| Говорил Он и к Аврааму: «В это время будет у Сарры сын, ибо у иудеев я прежде Авраама». Приятен вид моря, когда по нему бегут белые барашки, когда штиль царит на всем его просторе, разве что упоительно его волнуют кроткие дуновения. Ширь являете видящим багряной или синей, не бурная, не быстрая, но края свои какими-то мирными схождениями держит в целостности, возвращая опять к себе. Хорошо, что, боясь Божия повеления, волны доходят только до какого-то края, и не преступают его, а ломаются. Это в обличение нашего неразумия – то, что сказано. Само это показывает, что волны, немного переходя предел, запечатлевают явным образом некоторую черту по краям. Это поучает как языком не преступать устав Божия повеления. Хорошо, что реками спускаемое само собой к ним опять возвращается: здесь рождаясь, там приемлется. Хорошо, что море соединяет собой многие на расстоянии находящиеся земли и города, на себе нося корабли, сообщаясь беспрепятственно с кораблями и веслами. И дает знание о неведомом; и нуждающимся помогает в том, что им требуется; и творит городам предназначенное воздаяние. Но не только так подобает разуметь, но и в Боге, что море хорошо и прекрасно, – слово «хорошо» включает в себя миротворение. Подобным способом нужно понимать и о свете, и о других вещах. 85 Вопрос. Почему Моисей написал, что Бог сказал: «Да произрастит земля траву, сеющую семя [по роду и по подобию... и] дерево плодовитое», семя которое от него по роду и по подобию». Мы видим, однако, много растений всегда бесплодных, без семени. Какой плод имеет хвощ или тростник? Разве есть семя у лука или розы? Или цветок у лавра и других бесплодных растений? Ответ. Если кто с любовью и усердием исследует божественные вещи, то он находит, что все пригодно. По Божией воле сделано так, что плод дается нашей нужде. Сено дается скоту в корм зимой. Масло – тем, кто болеет. Вместо семени можно прорастать отпрысками, скрытыми в земле. Так хвощ. Они растут отпрысками и отростками, по своему роду: шиповник и лук. Так и другие цветы. |
| Парус, прикрепленный к рее, затрепетал и стал уже частью корабля. Частью, которая вела пинк по серовато-зеленым волнам вблизи Норвегии. — Отменно, мичман! — похвалил бесшумно показавшийся за спиной и наблюдавший за постановкой парусов, капитан. — Бывает и быстрее, но редко. К берегу близко не подходите, тут хоть и глубоко, но туманы оползают с фиордов. Я по этому пути вокруг Скандинавии ходил часто. Нелегкий путь. Холодный и коварный. Но вот придем в Архангельск, отдохнем! Ветер гнал белые барашки волн, закудрявив ими море до горизонта. — Пойдемте вниз, мичман, выпьем «ерша», — позвал капитан Глебов, — а вы следуйте строго на норд, — кивнул он штурману. Тот криво усмехнулся. — Про Архангельск опять будете рассказывать господину мичману. А я этот город не люблю. Ревель, вот где порядок и уважение к морякам. — Зря, зря, штурман, — миролюбиво отозвался капитан. — Сей город уже сотни, а может, и более тысячи лет существует и до Петербурга славу русского флота поддерживал, а может, и составлял ее. Вам-то все остзейцы да чудь по душе. Они и мне не противны, но Архангельск своим прошлым тоже славен. — Петр Петрович, я сии побасенки о крае знаю. Легенды хороши, когда они правда, хоть и далекая. А бедность готова приукрасить себя несуществующими подвигами. Капитан начинал сердиться. — Да я не о подвигах мнимых хотел бы напомнить господину мичману, что здесь впервые, а об истории этого края. Пойдем, Федор Федорович! — уважительно позвал он Ушакова. Каюта капитана была оформлена без всяких лишних затей. На стене висела карта Севера Российской империи и Скандинавии. Зашел вестовой и, медленно ступая, поставил на стол два высоких бокала с напитками. — Не пугайтесь, мичман, я не на попойку вас позвал. Сие брусничный сок с медом. Он кровь заставляет быстрее двигаться и от простуды бережет. В Архангельске научили. Там все умеют. Ушаков уловил какую-то гордость в его словах и спросил: — А вы сам архангельский, наверное, будете? Капитан помешал палочкой напиток и покачал головой: — Нет, просто сей город обожаю. Меня не прельщает жить в нем постоянно. Но бывать там люблю. Да и наш пинк построен год назад корабельным мастером Ямесом. У города, да и у всей поморской земли история славная. Вы сим интересуетесь? |
| А сейчас каждый вечер он приходил в цех, чтобы точить на станке детали крепежа и стоек, из металлического листа накатывать барабаны, подгонять винты, выпиливать барашки и множество других необходимых деталей. Мужики за спиной посмеивались и пожимали плечами, а он, не обращая на них внимания, упорно точил, пилил и резал. Если бы его спросили, почему он это делает, наверное, он не смог бы объяснить. Он совершенно не понимал своего сына, но трепетно и нежно любил его и сердцем знал, если не поможет ему, перестанет себя уважать. Через два месяца ударная установка, которую можно было найти только в Америке, да и то – если делать на заказ за большие деньги, была готова. Композитор сказал, что всем в своей жизни обязан отцу, который ему показал, что такое настоящая христианская вера Спустя много лет в старом храме маленького города на Крещении было не протолкнуться. Андрей Васильевич Н., известный московский композитор и меценат, приехал на малую родину, чтобы крестить здесь своего сына-первенца. Крещение проводил местный митрополит. Поздравить родных с этим событием приехал губернатор, известный поклонник творчества Никитина. Было сказано много теплых слов, храм утопал в цветах и улыбках. Когда столичную знаменитость спросили, почему он приехал крестить сына в город своего детства, композитор сказал, что всем в своей жизни обязан отцу, прихожанину этого храма, простому рабочему, который помог найти ему свое призвание в жизни и показал, что такое настоящая христианская вера. Столичные фотографы старались в мельчайших подробностях запечатлеть все происходящее для первых полос светских изданий, и никто из них не обратил внимания на пожилого человека, который стоял в стороне от праздничной толпы и украдкой вытирал слезы. Это был отец композитора. Рейтинг: 10 Голосов: 1677 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 скрыть способы оплаты Смотри также Комментарии Ирина 27 ноября 2019, 19:31 СПАСИ ГОСПОДИ,ДЕНИС! РАССКАЗ ТРОГАТЕЛЬНЫЙ,ДО НАСТОЯЩАЯ ОТЦОВСКАЯ ЛЮБОВЬ И ПОНИМАНИЕ,ВЕРА В БОГА. Олег Мариуполь 27 ноября 2019, 19:14 |
| Даже мысль, что сбывается многое, – как молитва проста и легка. Громыхают железные поступи костенеет от стали рука. Вой ветров обрывает: «О Господи», гибель мира грозна и близка. Но не гибель – свершенье заветного, но не гибель – полет мотылька, – жизнь сегодня еще незаметного!.. И улыбка и радость кротка. Это сердце рождается новое, – эта мука смертельно тяжка, – это небо, как сгусток багровое, и пороков – в крови – берега... Но надежда, но вера, но счастье видеть новую жизнь на века. Кровь и плоть – это тайна причастья, и мечта, и душа – высока. Эта мысль, что сбывается многое, что дорога уже широка... И несутся над крышей убогою, – облака, облака, облака. 1935 Пасха В оранжевом свете пылающих свечек – старинные ризы. В цветные оконца закатного света лучи золотые. Стоянье. Двенадцать гудящих посланий – в вечерние шумы. Апрельская свежесть. Прохлада и нежность. И светлые лица. Какое вниманье, какое волненье, величье какое... Застывшие капли душистого воска на теплых перчатках... И в ночь Воскресенья в раскрытые двери – Прекрасная Пасха. А с ней всю неделю – поющие звоны и краски, и солнце. О, дальнее детство! О, близость любимых! О, Русь дорогая! 1936 Утро Крещения Кружатся шумно голуби, ища знакомых мест. Над Иорданской прорубью – хрустальный, светлый крест. По синему, сапфирному, небесному шатру бегут барашки мирные, как в поле поутру... Лучи – парча и золото. И гул, и шум, и мгла. Над сонным утром города блистают купола. Снопом лучей взлетающих – расплавленная медь, под куполом сверкающим начавшая греметь. Над водоемом клонятся лучи, и – звон в пыли. Как будто даже звонница склонилась до земли. Склонилась, как знаменами покрывши водоем – с лучами и со звонами укрыв надежду в нем: Туман и мгла рассеются – и солнце, как зерно – по пашням вновь рассеется и ссыплется в гумно. Так Русь взойдет, омытая крещенскою водой, убогая, убитая, воскресшая – святой. Светись, святись и радуйся! Живи в лучах огня! Красуйся в гимне радости лазоревого дня! 1940 Возвращенное Рождество |
| —328— стовского ума – разума. «И мне приходило в голову: а что, как я чего-нибудь не знаю?»... 1113 . И теперь удерживает его от «второго искушения», быть может, та же неполная уверенность в правоте своего отпадения от «плоти» – семьи, плоти жизни всего прежнего житья бытья. И смутное, глухое сознание того, что не все ясно в том, от чего отвращается душа, чем тоскует, на что жалуется, вызывает тяжесть, духоту, неясное томление. Томление переходит в досаду, даже в раздражение. Обвинение за неудачу обновления, за «поломанные крылья за бессилие вспархиваний переносится, по стародавнему человеческому навыку, на «них», на людей своих близких, на обстановку, на быт. Вот и «Фетушка», «дяденька», чужим, далеким кажется и даже «враждебным». «Милый друг Афанасий Афанасьевич», такой всегда нужный Толстому своей оземлившейся, сочно-красочной душевностью, вдруг стал, вправду сказать, постылый недруг, чужой человек. Жена, Фет, друзья, знакомые, все они не понимают, делают большие глаза, противятся ему и, главное, такому, «каким» он еще не сделался, тому, «что» он еще не сделал. «Враги человеку домашние его» – это евангельское указание лежит придорожным камнем на пути идущего ко Христу. Идущий же по «своему» пути, – прежде всего сам враг домашним. Вот запись дневника, словно изваяние, высеченное на камне рукою скульптора-гиганта: «Прошел месяц. Самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. Все устраиваются, когда же начнут жить? Все не для того, чтобы жить, а для того, что как люди. Несчастные. И нет жизни». Или: «Вон, камни, роскошь, нищета, разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, забрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргии, и – пируют. Народу больше нечего делать, как пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях и ездят извозчиками». И «томит его тоскою однообразный жизни шум», гнетет жизни «мышья беготня». Облачное небо, бегут барашки зовущих впечатлений, но «бьется со сломанными крыльями, вспорхнет сильно и упадет», больно зацепляясь за на- |
| Отец перешел на какую-то работу в совхоз или колхоз. Это было далековато. Мы его частенько встречали. Он приносил какую-нибудь пищу: то какую-то баночку меда, то еще что-нибудь к тому, к чему уже и добавлять-то нечего было. Я помню, с каким аппетитом мы чистили картошку и эти помытые очистки (на Украине корки называют) в подвале печи можно было поджарить, и они очень вкусные. Потом ко мне прицепилась какая-то болезнь, и около месяца я был на грани того и сего. Снились кошмары с какой-то определенной, пугающей тематикой. Что-то такое увеличивалось до бесконечности, было очень страшно, я просыпался, потом засыпал и опять снилось. Интересно, что через какое-то время опять где-то зверски заболев, я видел те же самые сны. Видимо, в кинопрокате у больных выбор небольшой. Потом мы оказались в Азово-Черноморском крае в Незамаевском зерносовхозе. Там отец был бухгалтером. Ездили мы потому, что отец то был бухгалтером, то работал по любимой специальности — по изготовлению музыкальных инструментов, что ему хотелось и где, как он мог устроиться. Мы жили в степи, кругом была степь — направо, налево, спереди и сзади. Были домики. Там я пошел в школу, в первый класс. Это было ужасно, потому что моя мама была учительницей, и по недостатку учителей она там была приглашена быть учительницей в начальных классах. Учиться у своей мамы при 40 или 50 охламонах — это жутко. Я уже умел читать, немножко писать, поэтому мне было скучно и я почему-то не мог удержаться от того, чтобы не валять дурака. Но это тоже прошло. Да, еще перед этим мы каким-то образом оказались в Гудауте на берегу Черного моря. Из того времени я почти ничего не помню. Помню только, что меня постоянно запугивали, когда мы шли к морю, что там какие-то барашки бегают, так что в воду я не лез, потому что всем хочется жить, даже тем, кому этого не следовало бы делать. Потом еще мы жили, тоже до школы, в Гаграх. Там отец тоже был бухгалтером. Ничего так жили, ничего, ничего… Но потом у папы неожиданно заболело сердце, и мы быстренько в сорок восемь часов собрались и уехали. Причина не сердце, хотя сердце у отца было больное. Но там что-то было; видимо, его заарканили быть осведомителем и, видимо, он где-то перестарался, поэтому ему надо было оттуда смыться. Отец никогда не был партийным, не был очень советским человеком, но, видимо, уговоры тех, кому это все было нужно, были сильнее его. |
| – А ты кто? – спросила она. Он тронул вожжи, ухмыльнулся. – Помер!! А я к нему все собирался. Я и тебя теперь знаю… латышова племяшка… – Как тебя звать? – крикнула Анна, сама не зная почему. Лошадь шла уже рысью. Проезжий обернулся и захохотал. – Чай, не Новый год! Ну, изволь: Трофимов. И стегнул коня. Анна постояла, медленно пошла домой. “Трушка, тот, что зарезал ефремовскую барыню!” Отчий дом Маленький Мартын сидел около кровати, устраивая вокруг особый свой мир. Тут была и ферма, и коровы, барашки, палисадник, который можно было раздвинуть так и этак, деревья – из них получалась, по желанию, и рощица, и ограда усадьбы. Мартын, мальчик спокойный, росший одиноко, жил очень хорошо созиданием и разрушением своих миров. Зимнее солнце ложилось на пестрое стеганое одеяло родительской кровати. На полу он воспроизводил то, что успел увидать в жизни, – играл основательно, добропорядочно, как полагалось молодому Гайлису. Хлопнула дверь в сенцах. Потянуло холодом. Марта внесла ведро воды, тяжко поставила в кухне на пол. Матвей Мартыныч в вязаной фуфайке чинил хомут. Он сидел у стола, слегка сопел, фуфайка его теплилась в солнечных лучах, но не так горела, как пестрое одеяло над Мартыном и его подушками. – Марточка, ты посмотри, какой у нас Мартынчик умный: он себе исидит, и все у хозяйство играет, вот он вырастет, то это будет такой дельный латыш, он забьет и папашу и мамашу. – Мамаша и так, верно, скоро ноги протянет, – сказала Марта, снимая кофту. – Коровы, свиньи, воду таскай… вчера ночью как сердце замирало… Марта, действительно, имела вид неважный – еще худее и жилистей, чем обычно. – Я же, конечно, понимаю… – Матвей Мартыныч туго стянул шов дратвой. – Без Анночки тебе иплохо… Марта ничего не ответила, устало принялась засучивать рукава. – Мне намедни мужики говорили, но и там, на деревне… мол, Анна теперича у Конченки, у докторши приютилась, и что же это вы, латыши, свою девку в чужих людях оставляете… Марта перевела на мужа холодный взор. Потом подошла к сыну, молча, страстно его поцеловала. Мальчик обнял ее за шею, деловито обхватил ногами талию. |
|
|
