| Филофей (Нерко) , И. Ермоченко, В. Витушко, Н. Красовский, Б. Стрельчик. 9 сент. 1941 г., на первом заседании рады, был принят меморандум к центральным властям в Берлине, в к-ром предлагалось хиротонисать во епископы белорусов архимандритов Феофана (Протасевича), Филофея (Нерко) и Афанасия (Мартоса) . Нем. власти поддержали эти предложения. 3 марта 1942 г. в Минске состоялся Собор белорус. епископов, усвоивший архиеп. Пантелеимону титул митрополита и принявший решение разделить Белоруссию на 6 епархий: Витебскую и Полоцкую во главе с Афанасием (Мартосом), Гродненскую и Белостокскую во главе с архиеп. Венедиктом (Бобковским), Минскую во главе с митр. Минским и всея Белоруссии Пантелеимоном, Могилёвскую и Мстиславскую во главе с еп. Филофеем (Нерко), Новогрудскую во главе с еп. Вениамином (Новицким), Смоленскую, к-рую должен был возглавить после пострижения в монашество и возведения в епископский сан прот. Симеон (Севбо). Собор принял церковный устав и постановил открыть кратковременные пастырские курсы в Минске, Гродно и Жировицах, а к осени 1942 г.- возобновить деятельность ДС и решить вопрос материального обеспечения духовенства. Зам. митр. Пантелеимона был назначен еп. Филофей. Собор завершился избранием Синода, в состав к-рого вошли: его глава митр. Пантелеимон, архиеп. Венедикт, епископы Филофей и Афанасий. При учреждении епархий не было учтено территориально-адм. деление Белоруссии, проведенное оккупационными властями, по к-рому Брестчина была присоединена к Рейхскомиссариату Украины, Гродненщина - к Вост. Пруссии, Витебщина и Могилёвщина входили в военную полосу и находились под управлением военных. Эти обстоятельства затрудняли управление названными территориями. 28 мая 1943 г. в Гомеле состоялся съезд местного духовенства, на к-ром было принято решение просить митр. Пантелеимона об учреждении в Гомельской обл. самостоятельной епархии. Ходатайство было удовлетворено: бывш. Гомельское вик-ство Могилёвской епархии обрело статус епархии с титулом правящего архиерея «Гомельский и Мозырский». |
| А вторым крылом исторической мысли в этом полёте стало неоднократное издание книги архиепископа Афанасия (Мартоса) " Беларусь в исторической, государственной и церковной жизни " , написанная в Буэнос-Айресе, изданная за границей и увидевшая свет на родине автора только после начала возрождения Церкви. Сегодня это уже классика, но тогда сотни и тысячи людей открывали в этих и последовавших за ними книгах правду и истину, разум и премудрость. Наконец, именно здесь они находили ответ на вопрос, кто и что на деле составляет ум, честь и совесть многовековой христианской истории нашего народа. И еще я не могу не вспомнить выступлений, проповедей и лекций таких выдающихся историков нашей Церкви, как протопресвитеры Иоанн Мейендорф и Виталий Боровой, которых Владыка Экзарх приглашал и в торжества, и в будни разделить с белорусской научно-исторической интеллигенцией " пир веры " . О, какие это были апостолы честной науки и проповедники христианского достоинства человека! Вообще наша национальная историческая школа, по моему мнению, очень обязана Владыке Филарету, который в силу своего авторитета и широких связей в международных историко-богословских кругах приглашает в наши Духовные школы и в светские научные заведения превосходных специалистов из-за рубежа. – А как Вы относитесь к новому для Белоруссии явлению – сооружению памятников святым? – Мне знакомы работы приснопоминаемого скульптора Вячеслава Клыкова в России... По-своему развивается это явление и в Белоруссии... Что я могу сказать? Всё – по благословению. Если память не изменяет, в Белоруссии поставлены памятники и памятные знаки святителю Кириллу Туровскому, преподобной Евфросинии, игумении Полоцкой, преподобному Елисею, игумену Лавришевскому, преподобному Афанасию, игумену Брестскому и праведной Софии, княгине Слуцкой. В прошлом году была особо почтена память князя Константина-Василия Острожского в его родовом поместье Тарасово близ Минска. Вы задали неожиданный для меня вопрос, но пока я на него отвечал, мне еще вот что подумалось: памятников святым не ставят во множестве и в каждом селении... А это значит, что их действительно чтут. |
| И поэтому, дескать, на Архиерейском Соборе 1946 года даже не упоминалось его имя. Не испугало же митрополита Анастасия участие в состоявшемся 7-10 мая в Мюнхене Соборе ни митрополита Серафима (Ляде), ни архиепископа Филофея (Нарко), ни епископов Афанасия (Мартоса) и Стефана (Севбо). А ведь последние трое от имени прошедшего 30 августа 1942 года в Минске Всебелорусского Церковного Собора послали телеграмму А. Гитлеру: Архиерейский Собор в Мюнхене в мае 1946 года. Второй по правую руку от митрополита Анастасия архиепископ Филофей (Нарко). «Первый в истории Всебелорусский Православный Церковный Собор в Минске от имени православных белорусов шлет Вам, господин рейхсканцлер, сердечную благодарность за освобождение Белоруссии от московско-большевицкого безбожного ярма, за предоставленную возможность свободно организовать нашу религиозную жизнь в форме Святой Белорусской Православной Автокефальной Церкви, и желает быстрейшей полной победы Вашему непобедимому оружию» . По сравнению с этим документом обращение Великого князя от 26 июня 1941 года выглядит образцом политкорректности. Митрополиты Анастасий и Серафим (Ляде) во время конференции КОНР в Европа-Хаус. Как епархиальный архиерей митрополит Серафим (Лукьянов) мог чаще других архиереев РПЦЗ иметь общение с Великим Князем. Журнал Архиерейского Синода от 6 декабря 1938 года. Что же касается Собора в Мюнхене, то, несмотря на свою многочисленность, практически наполовину он состоял из иерархов Украинской Автономной и Белорусской Автокефальных Церквей, совершенно незнакомых с традициями Русской Зарубежной Церкви и историей ее взаимоотношений с Российским Императорским Домом. Собственно, одной из задач Собора и была интеграция этих иерархов в состав РПЦЗ. Брак Великого князя Владимира Кирилловича с княжной Леонидой Георгиевной Багратион-Мухранской Великий Князь Владимир Кириллович со своей Августейшей супругой Великой Княгиней Леонидой Георгиевной, начало 1950-х годов. Теперь перейдем к вопросу об отношении Русской Зарубежной Церкви к браку Великого князя Владимира Кирилловича с княжной Леонидой Георгиевной Багратион-Мухранской, заключенному им 13 августа 1948 года. |
| А Наберкин на маленьких ножках: да уж больно шибко бьют, ваше высокопревосходительство! К такой ведь шибкости никто не привык. А Крамчаткин в первой шеренге, прямо перед генералом, так и вытянулся в сто жил, так и голову запрокинул каменно, так и ел генерала глазами выпученными, радостными: что умел, то показывал, а другого смысла не содержал. И этого достойного воина, с обещанием и верностью обращённого, не мог не заметить генерал – и силу зачерпнул в верности его. – Я – отрешаю командира Копорского полка! Новый командир поведёт копорцев в бой – вот этот полковник, Жильцов! Я знаю его с японской кампании, он храбрый солдат. Идите смело за ним и будьте достойны… На крупном коне крупный генерал – он хорошо сидел, он был как памятник. И поднял руку в сторону Хохенштейна. Запевала, по знаку, сокольим взлётом начал походную песню. Батальоны повернули и заспотыкались дорогой, обратной своему бегству. (А с Жильцова командующий взял слово, что тот не отступит без приказания). И Самсонов теперь тоже повернул к штабу. Но… чего-то он не договорил. Он не остался доволен речью. Он, кажется, говаривал и лучше. Главное дело целого дня как будто не состоялось. И Самсонов огрузнел, ослабел в седле. А поднявшись на холм и видя Мартоса, выезжающего из рощи, – всё такого же гибкого, а вот уже и усталого Мартоса, – командующий мгновенно созрел к согласию, которого утром дать не мог. Десять минут назад, подъяв полководческую руку, что указал он батальонам? Не отступленье же, нет! А вот в сероватой тени рощи, в загороже от закатного солнца встретил измученные красные глаза Мартоса – и сразу уже был согласен. Ещё не выслушав Мартоса, как сами потекли его полки, сами сдвинулись с места командные пункты, сами замолчали телефоны, какие ещё командиры из лучших убиты за эти часы, – уже был согласен. Батальонам бежавшим произнёс речь – и стал согласен с ними… Величайшее решение его жизни было принято в единую минуту и как будто даже не потребовало душевного труда. Но когда и как это вступило и повернулось? Все движенья и расположенья, две недели имевшие такой настойчивый связный смысл на картах, – когда ж получили смысл оборотный? Будто север стал югом, восток – западом, всё небо повернулось на вершинах сосен, – когда и как Самсонов проиграл сражение? Когда и как? – он не заметил. |
| Пресса очень живо откликнулась на проект Мартоса, известные журналы публиковали восторженные отзывы. «Но гений Мартоса, всех счастливее и по изящнейшему произведению своему всех превосходнее изобразил памятник Спасителям России. Проект его удостоен Высочайшего одобрения», - писало издание «Сын Отечества». А в журнале «Лицей» были приведены следующие рассуждения: «Природа, повинуясь Всевышнему и не взирая на родословия, воспламеняет кровь к благородным подвигам как в простом поселянине или пастухе, так и первостепенном в царстве. Она бы могла, кажется, вдохнуть патриотическую силу в Пожарского; однако избранный его сосуд был Минин, так сказать русский плебей... Здесь он был первою действующей силой, а Пожарский был только орудием его Гения». Когда был издан Императорский указ о сборе средств для возведения памятника, по стране рассылались гравюры с изображением проекта, «дабы оный был известен всем россиянам». Нужную сумму удалось собрать только к 1812 г., «когда предлежала великая работа вновь спасать Отечество подобно тому, как Минин и Пожарский ровно за двести лет тому назад спасали Россию». Сам автор комментировал идею памятника так: «Минин устремляется на спасение Отечества, схватывает своей правой рукой руку Пожарского - в знак их единомыслия - и левой рукой показывает ему Москву на краю гибели». Специалисты обращают внимание на то, как приверженец античных традиций И. Мартос смог посредством классической эстетики, на образцах которой он был воспитан, воссоздать русские образы. На щите Пожарского изображен Спас. А в античной тунике Минина просматриваются черты русской рубахи. На постаменте памятника размещены два барельефа - «изгнание поляков» и «нижегородские граждане». Исследователи склонны считать, что на лицевой стороне барельефа среди мужских фигур можно отыскать и самого Мартоса с двумя сыновьями. Сын скульптора в 1812 г. сражался в армии Кутузова. А любимый ученик Мартоса С.И. Гальберг, лепивший мужскую голову, придал ей портретные черты своего учителя. Открытие памятника Минину и Пожарскому состоялось 20 февраля 1818 г. и имело широчайший общественный резонанс: «Во время сего торжественного обряда стечение жителей было неимоверное; все лавки, крыши Гостиного двора, лавки, устроенные нарочно для дворянства около Кремлевской стены, и самые башни Кремля были усыпаны народом, жаждущим насладиться сим новым и необыкновенным зрелищем». |
| На радиаторе – жёлтый лев. Сын – записывает мысли полководца. А во встречном автомобиле везут русского генерала, взятого в плен на рассвете. Остановка, выводят. Он измучен, одежда рвана лесом и пулями, губы запеклись. Но хотя ему лет 60 – строен и легкоподьёмен, какими не привыкли видеть русских генералов. В руке задержалась бездельная тросточка. Это – полный генерал, и можно догадаться, какого корпуса: того, который целую неделю лупил Шольца. Выйти ему навстречу, пожать руку, сказать несколько слов похвалы и утешения: смелый генерал никогда не застрахован от плена. Посланный к Найденбургу как бесполезный посыльной, Мартос уже сутки бродил по окраине Грюнфлисского леса, не имея никого для атаки города, неделю назад им же и взятого. Казачий конвой разбежался, накрывала Мартоса близкая шрапнель, с четырёхсот саженей, ночью у шоссе поймал его прожектор. Ружейный огонь в упор, начальник штаба корпуса убит. Переломлена шпага Мартоса и переломки отданы немецкому офицеру. Но с удивлением и надеждой прислушивается сейчас Мартос, что по Найденбургу бьёт артиллерия русская с юга. Так ещё неизвестно, кто кого окружает?… С радостью видит он беспорядок в немецких обозах и нервность пехоты. Франсуа: – Скажите, генерал, как фамилия того командира корпуса, который сюда идёт, я ему предложу сдаться?… Да не возьмётесь ли поехать предложить им сложить оружие? Мартос оживился и сразу: – Поеду! Франсуа, охлаждаясь: – Нет, не надо. Мартоса посадили в автомобиль между двумя маузерами и погнали по шоссе через Мюлен, так и не взятый им. В маленькой гостинице в Остероде к нему вышел Людендорф. – “Скажите, в чём заключалась стратегия вашего генерала Самсонова, когда он вторгся Восточную Пруссию?” – “Как корпусной командир я решал только практические задачи”. – “Да, но теперь вы все разбиты, и русские границы открыты для нашего продвижения до Гродно и до Варшавы”. – “Я – был в равных силах с вами, а имел перевес в бою, много пленных и трофеи”. Вошёл Гинденбург. Видя Мартоса глубоко расстроенным, долго держал его руки, прося успокоиться. – “Вам, как достойному противнику, возвращаю ваше золотое оружие, оно будет вам доставлено”. |
| Среди дня узналось и о занятии русскими Алленштейна, отчего германцам приходилось круто довернуть сюда корпус фон-Белова, уже стоявший на другой клешне, и Макензена, уже шагавшего на окружение распахнутою улицей, открытой ему Благовещенским, – коридором, двойней, чем требовалось. Слепота осторожности охватила командование прусской армии: уже сквозил на юг от Шольца провал, уже распался там фронт, еле держалась четвертушка несобранного 23-го корпуса да рысила завесой конная бригада Штемпеля, – а Гинденбург предполагал тут два русских корпуса и не видел пути окружения. День выглядел неудачным, и не только на классические полные Канны не мог быть дан приказ, но даже на глубокий охват флангов русской армии. Мысли прусского командования были – собрать поближе свои разбросанные тринадцать дивизий. В ночном приказе на 15 августа план окружения был ещё умельчен: охватывать единственный только корпус Мартоса, самый пометный и самый успешный. В генералах помпезной Российской империи всё ж не дерзали германцы предположить такое закостенение, такое полное отсутствие смысла в водительстве стотысячных масс! Вероятно же был какой-то план в этом странном выдвижении корпусов Самсонова пальцами разбросанной пятерни. Вероятно же был какой-то план и в таинственной неподвижности Ренненкампфа, чей молот был занесен и висел над затылком завозившейся прусской армии. Ещё и сегодня успевал бы Ренненкампф вмешаться в армейское сражение своею мощной конницей – и смять германский замысел. Но не использовал он потерянных германцами суток. Чтобы окружить Мартоса, намечался удар на Хохенштейн с трёх сторон, а дивизией Зонтага, наицелой пока у Шольца, обходить Мартоса с юга, с рассвета обогнуть Мюленское озеро, взять деревню Ваплиц и её высоты. Этот приказ пришёл в дивизию в двенадцатом часу ночи. Перед тем она несколько часов окапывалась, предполагая оборону, с опозданием получила дневной хлеб, и сейчас ее солдаты только что ложились спать. Командир дивизии генерал Зонтаг решил опередить рассвет и наступать в темноте, используя внезапность. Тут же, перед полуночью, дивизию подняли и стали готовить к движению. Холмистая местность и неторёные песчаные тропы затрудняли ориентировку. Ощупью отыскивали сборные пункты, путались. Авангард сбился правей назначенной линии, голова главных сил – левей, туловище – средней колонной. А драгуны без ведома дивизии и без помех от русских ночью же въехали в Ваплиц и остановились там в расположении Полтавского пехотного полка. Затем русские патрули распознали их – и под стихийным обстрелом немецкая конница карьером ушла. Ещё в темноте русский полевой караул перед Ваплицем заметил приближение головной походной заставы немцев и, отстреливаясь, отступил. Перед рассветом, но в непроглядном молочном тумане, на Ваплиц пошёл в атаку развёрнутый немецкий полк, однако встретил отчаянный ружейно-пулемётный огонь русских, всегда особенно тревожный и злой на рассветном пробуждении. |
| А уже подносили ему разумный стройный план скользящего щита – и в нём тоже было круговращение, повторявшее вращенье неба. И ища опору в этом вращении, Самсонов положил тяжёлые доверчивые лапы на острые плечи своего теперь любимого командира корпуса, не оцененного в первые дни: – Николай Николаич! По плану ваш корпус завтра станет у Найденбурга. Там будет решаться всё. И Кондратович должен быть где-то там. И Кексгольмский где-то полк. Вы распоряженья по корпусу отдайте, да поезжайте-ка сами вперёд – на разведку и выбрать позиции для самой упорной защиты города. Это было высшее доверие командующего: опять на Мартоса ложился главный камень. Но Мартос – не понял: его отрешали от корпуса?? За что же – от корпуса? За что же – без корпуса? Только от права – назначить, послать?… Да командующий сам понимал ли, что делал?! – И – поспешите, голубчик. Завтра там будет решаться всё. И мы тоже поедем туда. Найденбург, покинутый утром как бремя, теперь представлялся ключом вызволения. Добрым движением в напутствие целовал Самсонов Мартоса. И ломал. И что бурлило в Мартосе эти дни – вдруг иссякло. Из прута стального он стал тростинкой. Сказано – и покидал свой корпус, и ехал, куда велят. А уже смеркалось. Разослали приказ. (В 1-й корпус – капитана: наступать немедленно на Найденбург. А 6-му, что ж, 6-му удерживаться… во что бы то… А непришедший 13-й? Теперь становился от Мартоса независим). Вот готовы были и штабные. Убеждали они командующего ехать в Янув. Самсонов: только к Найденбургу. Сегодня утром невыносимый, сейчас манил этот город, хотя б и погибнуть у его стен. Тогда натеснились штабные, что сегодняшняя утренняя дорога уже кружна недостаточно, надо ехать ещё кружней. Захлопал противник шрапнелями почти над головою штаба, огнистые вспышки уже хорошо виднелись в полутьме. И в Надрау, куда ехать было неминуче, зажёг фугасами два дома. В Надрау застучали пулемёты – кто? по ком? – расколыханная сумятица несчастного дня. При пожарах, видно было перебеганье. Или убеганье?… Потом стихла стрельба. |
| Верных сведений не было у госпиталя, слухов – избывало. Даже и при немцах то и дело к ним подбавлялись свои раненые из разных частей, и нанесли, что убиты все старшие командиры, и перепутались все русские части, а немцы со всех сторон стреляют, разрезают и в плен берут. В танину палату попал чубатый сотник из казачьего конвоя генерала Мартоса (занял угловую койку ростовского подпоручика, ушедшего пешком в последний час). Не тяжело и раненый, он был сильно возбуждён и беспокоил всех смутными громкими рассказами о гибели их корпуса и их генерала. С таким жаром он рассказывал, не давая себя удерживать, как будто в том удовольствие находил, что всё очень плохо и все погибли. Слух об этом сотнике разошёлся по госпиталю, приходили его слушать и врачи. Наступившей ночью ждали подвод для эвакуации, ждали начальства – и действительно, в полночь, при тускло-красном свете неблизкого пожара на площадь перед госпиталем въехал автомобиль, из него вышел главный врач и генерал с адъютантом. Через две минуты они были уже в таниной палате. И шли к сотнику. И к ним сюда, в угол, Таня поднесла керосиновую лампу со стола. Чубатый, лохматый, угольный сотник так и взыграл в кровати навстречу генералу, как если б и ждал только его, для этого генерала и был его весь рассказ. А генерал – с белой-пребелой холёной кожей лица, холёными усами, столичный и вообще неснисходительный, – тоже как будто этого сотника искал: он не второпях, не мимоходом его расспрашивал, а сел к нему на нечистую кровать, выставил к нему представительные глаза, адъютанту же велел всё записывать, начиная с фамилии, чина и части. Таня недрожащей рукой держала жёлто-зелёную высокую стеклянную лампу над записями адъютанта, между головами сотника и генерала – и пытливо, и вот уже с прояснением всматривалась в них. Двухдюжинный раз повторил сотник весь рассказ, уже всем известный, украшая его новыми подробностями, пожалуй и не в противоречие с прежними. Как весь корпус остался на позициях, а генерала Мартоса послал командующий Самсонов занимать Найденбург. Как они ехали к Найденбургу ранком вчора, но от драгунов разведали, что он уже у немца. Как поехали выбирать позиции и попали под картечь в трёхстах саженях – и убит был начальник штаба корпуса, и убит начальник дивизии генерал Торклус и многие казаки, а они, оставшиеся верными, отступили с Мартосом в лес. Как у Мартоса адъютант пропал – сумкой, а в ней и еда, и курево, и компас, и карты, и генерал был голодный и не знал куда. Лошадей под ними подбили, они пешком по лесу блукали, но куда ни совались – со всех сторон уже стояли немцы. И самого этого сотника послал Мартос пробиться в город и рассказать об общей гибели; обнял его на прощание, и тут же, на его глазах, застрелился, не вынеся такого позора. |
| Правда, начальник штаба корпуса Пестич предложил ещё раз для проверки послать другого лётчика, старше и опытней, – но Клюев отвёл проверку и велел немедленно писать от него к Благовещенскому письмо: что он с тремя четвертями корпуса пришёл в Алленштейн и будет здесь ночевать, противника же нигде нет; а с рассветом покинет Алленштейн Благовещенскому, сам же пойдёт в сторону Мартоса. И распорядился искать здание для штаба корпуса. Вдруг ( оно! оно! ) – близко за городом раздалась сильная ружейная стрельба, и даже маленьких пушечек. Клюев побледнел, всё пересохло. Откуда, как могли так незаметно подкрасться немцы? – и теперь перережут пути отхода? Помчался конный выяснять. Дружно палили минут несколько. Немцы на улице не скрывали своего оживления. Но лишь в одном месте били. И вот реже, реже. И замолчали. Клюев подписал письмо, запечатали пакет, вручили лётчику: сделать посадку близ одной из тех колонн и передать пакет ближайшему генералу. Молодой пилот, гордый поручением, прыгнул в двуколку, погнал к своему аэроплану. Вернулся конный: это неожиданно подъехал с запада к самым домам Алленштейна бронированный немецкий поезд и открыл огонь по бивакам Невского и Софийского полков. Наши не растерялись, отогнали его. – Надо пути нарушить! – приказал Пестич. Лётчик не вернулся ни через час, ни через два, ни до ночи. Но это не обеспокоило никого: ведь летательные аппараты то и дело портятся. Правда, посылали и по земле офицерский разъезд навстречу тем колоннам. К вечеру прискакал назад один офицер и доложил, что из той, нашей, колонны их обстреляли. Но и это никого не встревожило, потому что часто у нас обстреливают своих… 27 Генерал-от-инфантерии Николай Николаевич Мартос был, как говорится, “человек не пролей капельки”. Ему невыносимо было российское растяпство, “обождём”, “утро вечера мудреней”, переспим, а там что Бог даст. Всякий знак тревоги, всякое невыясненное пятнышко тут же позывали его к живому исследованию, решению, ответу. У него был истинный дар полководца: быстро, точно и трезво разобраться в любой обстановке и среди самых разноречивых данных, и чем хуже бывало положение – тем острей его проницание и тем бурней энергия. Ни с чем невыясненным мельчайшим он заснуть не мог, его жгло, оттого и спать ему мало доставалось, а больше он курил и курил. Ему доставалось мало спать – но и штабу корпуса тоже, ибо этой самой пролитой капельки он никому не прощал, он не понимал, как можно её пролить, он требовал её всю тут же с земли соскрести назад. Он заболевал от каждого невыполненного приказания, от каждого недояснённого, неотвеченного вопроса. Он не уставал добиваться от каждого подчинённого каждой мелочи, чтоб она была ему выложена как начищенная серебряная монетка, – но к такому режиму были непривычны русские офицеры и кляли Мартоса, и это же показалось невыносимо Крымову, отчего и бранил он Мартоса, что тот “задёргал штаб”. По развалке Крымова не могло быть досаднее генерала, чем Мартос. |
|
|
