| Так как в 1813 году низший грамматический класс соединен был с средний, то священник Иоанн Попов и сделан был учителем обоих; впрочем, оставался в этой должности недолго: в январе 1814 года он был уволен от учительства 40 . На это место определен возвратившийся из Москвы снова в Пермскую епархию иеромонах Иустин, но и этот в том же году помер. С 1814 по 1815 учителем этого класса значится священник Семен Пеунов, города Камышлова священнический сын, обучавшийся с низших классов в Тобольской семинарии и окончивший курс в Пермской. В 1808 году он определен был учителем арифметики и информатории; в 1809 году произведен во священника к градо-Камышловскому собору; овдовевши в 1812 году, определен в число братства Пермского архиерейского дома, – в 1813 году назначен законоучителем Пермской гимназии, в 1814 году определен комиссаром семинарии, а потом и учителем; в 1815 году оставил учительскую должность и поступил в армейское ведомство. По увольнении Пеунова, с 1815 по 1818 год учителем этого класса состояли Савва Пьянков, пермского уезда, Гаревского села дьяческий сын, обучавшийся в Пермской семинарии и по окончании учения определенный сначала учителем информатории, а потом и грамматики. После исключен был из духовного ведомства. Учители низшего грамматического класса. Первый учитель этого класса Григорий Серебреников уволен от сей должности в 1803 году и рукоположен во священника в Ильинское село пермского уезда; в 1814 году произведен в протоиерея; с 1821 по 1833 год был благочинным; в 1822 году награжден бархатной фиолетовой скуфьей. Вместо Серебреникова определен учителем протодиакон Иоанн Баженов, города Соликамска священнический сын, обучавшийся в Вятской семинарии. В 1790 году Баженов посвящен во диакона к Соликамскому собору, в 1800 году произведен в протодиакона и переведен в Пермь; в 1803 году произведен во священника к Пермскому кафедральному собору и определен ключарем оного и учителем семинарии. В 1805 году от учительской должности уволен и определен присутствующим в консисторию и благочинным над церквами пермского уезда, а в 1809 году и над церквами города Перми; в 1811 году произведен в протоиерея к Пермскому Петропавловскому собору. |
| — Ну на этом спасибо. — Что касается товарища Овчарова, то ему там тоже делать было нечего. Он был не дурак и знал, что доказательств шпионской деятельности старца Варнавы в его келье не найдешь. Да и не нужны ему были доказательства. Каких-либо ценностей там также быть не могло. У того, кто хоть раз видел старца Варнаву, и мысли такой не возникало. Было, правда, еще одно обстоятельство… Существует предание, что старец Варнава предрек мученическую смерть всякому, кто войдет в его келью. Это чепуха, конечно, он говорил о мученическом, голгофском пути обитателей кельи, таких, как он и вы, но в восприятии невежественных, суеверных людей подобные высказывания могли приобрести искаженный смысл. А наши доморощенные атеисты, согласитесь, невежественны и суеверны. — Думаю, вы близки к истине. Не буду вас больше беспокоить. Увидимся в храме перед службой. Объясните только, как найти могилу старца Варнавы. Я хотел бы отслужить у нее панихиду. — Прямо сейчас? — Ну конечно. — Без санкции Валентина Кузьмича? — Не будем осложнять жизнь ни ему, ни себе. — Такой подход мне нравится. Георгий Петрович легко встал с кровати. На нем была длинная, почти до пят, белая рубаха, наподобие той, в которой постригают и хоронят монахов, — он надел ее, приготовившись к смерти, к смерти, которую неожиданно пришлось отложить. Он оказался маленьким и щуплым, почти на целую голову ниже меня. — Сейчас, сейчас, отец Иоанн. Обождите минутку. Вот только надену подрясник. Жена не погладила его, но ничего, это не самое главное. Я всегда надевал его только в храме. Теперь впервые пойду в нем по городу открыто! Вот и все. Я готов. Георгий Петрович расчесал гребенкой длинную седую бороду и остатки волос на голове, заплетенных в тонкую косичку. — Идемте, отец Иоанн! С какой торжественностью прошествовал Георгий Петрович в черном подряснике по длинному коридору коммунальной квартиры впервые за шестьдесят лет открыто, не таясь, с величавым достоинством отвечая на приветствия соседей, оторопело глядевших на него, как на воскресшего Лазаря! С таким же величественным видом он шел рядом со мной по улицам города. Он был счастлив, и невозможно было поверить, что этот человек полчаса назад неподвижно лежал на постели со скрещенными на груди руками и ждал смерти. И ведь умер бы — вот что самое удивительное! |
| И хотя любовь может «уязвлять», от нее все вокруг делается ярким и радостным. Итак, Божественная любовь изгоняет или, скорее, преобразует все страсти. Чем глубже и сильнее наша любовь, тем веселее и беззаботнее мы становимся. И уже в нас не остается места гневу, злобе, гордости, чревоугодию или эгоизму: «Если присутствие любимого человека явственно всех нас изменяет и делает веселыми, радостными и беспечальными, то какого изменения не сделает присутствие Небесного Владыки, невидимо в чистую душу приходящего?» (Лествица. 30:16). Любовь, описанная в «Лествице», может создать впечатление, что бесстрастный витает в облаках, что он почти не замечает других людей и его совершенно не интересуют дела человеческие, но такое понимание любви было бы односторонним. Ибо любовь к Богу, какой бы сильной она ни была, неотделима от любви к другим людям: «Любящий Господа прежде возлюбил своего брата; ибо второе служит доказательством первого. Любящий ближнего никогда не может терпеть клеветников, но убегает от них, как от огня. Кто говорит, что любит Господа, а на брата своего гневается, тот подобен человеку, которому во сне представляется, что он бежит» (Лествица. 30:25 – 27). Любовь не имеет конца Мы описали любовь и бесстрастие как вершину добродетелей, как последнюю ступень небесной лестницы и духовное совершенство. Эти выражения требуют существенных оговорок. Христос сказал нам, что подражая Божественной любви, милосердию и прощению, мы будем совершенны, как совершенен Отец наш Небесный ( Мф. 5:48 ), но мы говорим на человеческом языке, которым невозможно точно выразить истину о Боге, превышающую человеческий разум и язык. Ибо Бог бесконечно совершенен, и независимо от того, насколько совершенны становимся мы, мы никогда не соединимся с сущностью Бога; мы никогда не приблизимся к Его совершенству. Вот почему бесстрастие св. Иоанн называет «совершенное совершенных несовершаемое совершенство» (Лествица. 29:5). Это относится даже к последней ступени небесной лестницы. Если Бог бесконечен и «Бог есть любовь», значит, любовь бесконечна, а это значит, что мы никогда не достигнем ее конца. Даже в будущей вечной жизни мы вечно будем возрастать в любви, непрестанно погружаясь в бесконечные глубины Бога. Поэтому св. Иоанн называет любовь «вечным преуспеянием» (Лествица. 30:35): |
| ««Но богатство необходимо для воспитания детей», скажет кто-то. Очень благовидный предлог для жадности. Хотя ты говоришь так, как будто заботишься о детях, но выдаешь склонность своего сердца. Не перекладывай вину на невинных! У них есть свой Попечитель, Который заботится об их нуждах. Бог дал им жизнь и даст им для жизни все необходимое. Разве евангельская заповедь «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим» ( Мф. 19:21 ) не относится к находящимся в браке? После того, как просите у Господа, чтобы Он послал вам детей, и Он благословит вас стать родителями, разве вы тут же говорите: «Пошли мне детей, чтобы я мог не исполнять Твои заповеди; пошли мне детей, чтобы не достичь мне Царствия Небесного?»» 21 Св. Иоанн Златоуст напоминает нам, что не богатство является злом, а злоупотребление им: «Богатство будет благом для обладающего им, если он не будет расточать его на роскошь, крепкие напитки и постыдные утехи; если будет пользоваться своим изобилием с умеренностью, а на остальное питать неимущих, тогда богатство пойдет на пользу». 22 Однако св. Иоанн Лествичник предупреждает, что даже мысль о благотворительности – желание иметь больше, чтобы больше отдавать другим – может быть не более чем оправданием сребролюбия: «Не говори, что собираешь деньги ради нищих; ибо и две лепты вдовицы купили царство небесное (ср. Лука. 21:2)... Сребролюбие начинается под видом раздаяния милостыни, а оканчивается ненавистию к бедным. Сребролюбец бывает милостив, пока собирает деньги; а как скоро накопил их, так и сжал руки» (Лествица. 16:5, 8). «Бес сребролюбия борется с нестяжательными, и когда не может их одолеть, тогда представляя им нищих, под видом милосердия увещевает их, чтобы они из невещественных опять сделались вещественными» (Лествица. 26:145). Как мало отдает богатый, цепляясь за свое богатство, чтобы проводить жизнь в роскоши, по сравнению с тем, что может отдать! Св. Василий тоже затрагивает этот вопрос – как наши страсти ограничивают и искажают наше понимание того, сколько мы можем пожертвовать: |
| Мы подъехали к двухэтажному особняку. Молодой человек в подряснике проворно подошел к автомобилю, открыл дверцу и сделал вид, что помогает мне выбраться из блестящего чудища двадцатого века. Он пригласил меня в дом. Гостиная, в которой я очутился, напоминала скорее дворцовую залу аристократа XVIII века. Глядя на архиерейский дом снаружи, его правильнее было бы назвать дворцом, и все-таки помпезная роскошь интерьера оказалась для меня неожиданной. Позолота, огромные зеркала, старинные гобелены и картины в массивных резных рамах, расписной потолок, ослепительный узорный паркет, фарфоровый камин, развешанные по стенам тарелочки и веера… Все это представляло собой разительный контраст с миром, из которого явился я. Немного ошарашенный, я не сразу заметил вошедшего в зал архиепископа. Он направлялся ко мне легкой, быстрой походкой. Архиепископ был в одном подряснике, без панагии, это обстоятельство и необычная процедура приема, по-видимому, свидетельствовали о его желании побеседовать со мной неофициально и доверительно. И это сразу же насторожило меня. — Отец Иоанн, рад вас видеть, — произнес он с такой естественной доброжелательностью, что я несколько растерялся. Во всяком случае после злоключений, которые обрушились на меня в последние месяцы, рассчитывать на это не приходилось. Архиепископ благословил меня. Его умные, проницательные глаза, казалось, читали мои мысли. Но он не стал уверять меня в том, что действительно рад меня видеть. Он сказал: — Мы с вами уже встречались… на богословских собеседованиях в академии, на конференции в Ленинграде. Там на меня очень хорошее впечатление произвел Ваш доклад. И вот Господь снова благословил нам встретиться… Как вы хотите: мы посидим здесь или, может быть, погуляем по саду? Вы не очень устали? — Я совершенно не устал, владыка. — Вот и прекрасно. Тогда мы погуляем, а в это время нам приготовят трапезу. Мы вышли в сад и некоторое время молча шли по аллее. Терпкий, пьянящий сосновый воздух, благоухающие цветы, шелест листвы и щебетание птиц. Ни один резкий посторонний звук не нарушал благодатного покоя этого отрешенного от мира уголка земли. |
| Я хотел было сказать о современных компромиссах, но, вовремя спохватившись, сослался на эпоху Хрущева. Такой вираж, однако, мало что менял. Мысль моя была достаточно ясна. И я пожалел, что высказал ее. К тому же, подумал я, максимализм и конформизм всегда идут рядом. И не обязательно они должны противостоять друг другу. Разве не очевидно для меня, что в современных условиях церковная иерархия объективно не может не быть конформистской? Я осуждаю ее и не хотел бы быть на месте моего собеседника, но не означает ли это, что я просто отчуждаю свой конформизм, передаю его другим, поскольку мне так удобнее? Разве я перестаю от этого быть конформистом? И не поступает ли аналогичным образом мой собеседник, отчуждающий свой максимализм и втайне, может быть, заинтересованный в том, чтобы этот максимализм продолжал существовать где-то вовне! Странная ситуация! — Простите меня, владыка, — произнес я. — Вопрос этот, по-видимому, намного сложнее… И говоря откровенно, я сам не такой уж максималист. Архиепископ улыбнулся открыто и доверительно. — Отец Иоанн, не напоминаем ли мы с вами параллельные прямые, которые пересекаются в бесконечности? У каждого из нас своя роль, но цели у нас одни. Архиепископ положил руку мне на плечо. — Вы знаете, — сказал он, — приглашая вас сюда, я имел в виду предложить вам остаться в епархиальном центре. Юридически вы направлены в мое распоряжение. Мысль о Сарске родилась в Совете по делам религий. Я мог бы попытаться уладить этот вопрос. Два дня в неделю вы были бы заняты на службе в кафедральном соборе, остальные дни — для ваших ученых занятий. Вы могли бы пользоваться моей библиотекой. Жилье вам найдем. Ну как, согласны? Предложение архиепископа застало меня врасплох, Оно, конечно, было более чем заманчиво. Пять дней в неделю для ученых занятий! Об этом я мог только мечтать при моей академической нагрузке. И это звучало как чудо сейчас, когда я оказался в опале. Однако в тот же миг холодная отрезвляющая мысль пронзила меня: а чем я должен буду расплачиваться за такое благодеяние? Ведь в нашей жизни, за исключением самой жизни, ничто не дается даром. И хотя мой благодетель не выдвигает никаких условий, несомненно, из чувства благодарности я должен буду впредь вести себя так, чтобы не ставить его в затруднительное положение. Не предлагается ли мне в обмен на конформизм некое подобие «золотой клетки»? Это искушение. Изыди, сатана! |
| Милютинские четьи-минеи писаны в 1646–1654 годах, по книгам Троице-Сергиевой лавры, священником бок-о-бок и по сие время находящейся с ней Рождественской церкви, Иоанном Милютиным и его тремя сыновьями. Составитель, помещенной о. Иоанном в августовской минее повести о Феодоровской иконе Богоматери, не оставляет своего читателя в совершенном недоумении на счет источников и времени написания своего произведения. «… Что реку или что исповем о сей пречудной иконе», – спрашивает он себя и сам же отвечает: «Но еже слышах от много добре ведущих и иже у себя имуще писание до разорения литовских и польских людей, и аз с ними многажды беседовах, и вопрошах их, и сладце слышах от них». – Кто этот составитель, столь тщательно допытывавшийся узнать истину о Феодоровской иконе Богоматери и кто были его многосведущие собеседники? Мы не располагаем прямыми данными для положительного ответа на поставленные вопросы, но думаем, что последними едва ли не были книжные старцы Сергиевой обители начала 30-х годов XVII столетия, а составителем повести, – возможное дело, – сам священник Иоанн Милютин, в минеях которого мы впервые встречаемся с ней. В обоснование своего мнения, мы, прежде всего, должны сказать вслед за другими, что о. Милютин не был только копиистом, простым переписчиком, подобно детям его, которым «поспешения ради», бесспорно отчасти, помогал своим «скорым писанием». Его огромный труд соединен был с усердными поисками и довольно разумной выборкой из лаврских рукописей наиболее исправных житий и достоверных повестей. В Милютинских минеях «почти всегда можно найти статьи, весьма редкие в других списках; встречаются даже указания единственные в своем роде», не попадающиеся больше нигде». По всему видно, что собиратель их был человек широко начитанный и любознательный. Любовь к книге, вероятно и привела молодого Ивана Милютина в декабре 1631 года в Троицкую лавру с ее «многобогатной божественных писаний книгохранительницей». Родом нижегородец из Балахны, Милютин встретился здесь с своим земляком, – бывшим соборным протопопом, тоже города Балахны старцем-книгохранителем Иоасафом Кирьяновым, который, зная Ивана, как юношу из зажиточной и, по-видимому, духовной семьи, а может быть, приходясь ему отчасти и сродни, не преминул свести его с выдающимся книгописцем того времени в обители Сергиевой, – иером. Германом Тулуповым, трудившимся тогда над изготовлением тех самых четьих-миней, с которых, полтора десятка лет спустя, так много пришлось списывать Милютину. Один старец по знакомству открыл доступ к книгам пытливому послушнику, а другой, как кажется, своим личным примером развил в душе его склонность к занятиям агиографическим. Не даром же много позднее, о. Иоанн не раз заговаривал о своих наставниках и архим. Дионисии, как «мужах добродетельных и рачителях божественных писаний», в соседстве с которыми он занимался своим нравственным усовершенствованием и умственным образованием. |
| Несмотря на все сказанное выше, в этом вопросе мы опять же должны использовать рассуждение. Видел я людей, которые отказывались хвалить других ради их смирения, чтобы те не зазнались, но они не проявляли такого же рассуждения, когда дело доходило до критики. Но критика может быть столь же губительна для тех, кто не стяжал великого смирения. Как отмечает св. Иоанн: «Тщеславие предпочитаемых делает гордыми, а презираемых памятозлобными» (Лествица. 22:23). Если бы мы всегда удерживались хвалить людей, но никогда бы не останавливались перед тем, чтобы критиковать их, каким бы унылым стал этот мир! Почти все в большей или меньшей степени тщеславны и горды, и мы должны осознать это несовершенство и в других, и в себе. Немного будет пользы, если считать, что все должны принимать критику, как святые, когда в действительности они очень далеки от того, чтобы стяжать добродетель смирения. Мы уже говорили, что тщеславием недугуют не только безбожники, но и самые благочестивые христиане. И подчас трудно отличить одних от других. Многие из нас, христиан, также, как и другие, хотят, чтобы ими восхищались. И в самых набожных мы встречаем худший вид тщеславия – желание, чтобы ими восхищались за их благочестивость. При этом тщеславие укореняется настолько глубоко, что покаяние уже практически невозможно. Ибо даже то, что мы считаем покаянием, в действительности является тщеславием. В конце концов это приводит к тому, что мы живем двойной жизнью: одной – наедине с собой, другой – на людях, ибо наша вера – не более чем декорация. Различие между тщеславным верующим и любым другим тщеславным человеком состоит исключительно в предпочтениях. Один хочет, чтобы все восхищались его одеждами, другой – рясой священника. Один хочет, чтобы восторгались его пением на сцене, другой – на клиросе. Один хочет казаться суровым и хладнокровным, другой – молитвенным и смиренным. Но все это одно и то же тщеславие. Однако религиозное тщеславие намного хуже, потому что его преподносят как набожность, как добродетель. Тщеславный христианин может соблюдать церковные посты, когда находится в обществе других христиан, а дома оставлять пост; может делать вид, что горячо молится в храме, а дома вообще не молиться. Иными словами, тщеславие двулично. С разными людьми мы ведем себя по-разному. И только когда мы остаемся наедине с самими собой, проявляется наше истинное «я», а находясь в обществе, все время из себя кого-то разыгрываем. Вот почему св. Иоанн пишет, что «тщеславие есть погубление простоты и притворное жительство» (Лествица. 22:44). |
| «Где смирение глубочайшее, там разрешаются узы» (Лествица. 5:34). «Покаяние есть дщерь надежды и отвержение отчаяния» (Лествица. 5:1). Покаяние – не просто сокрушение, не жизнь в бесконечном сожалении за каждый совершенный нами проступок или за все наши несовершенства. Скорее, это – брань со страстями. В главе о покаянии св. Иоанн в ярких подробностях описывает крайнюю степень покаяния некоторых монахов. Даже св. Иоанн считает их практику раскаяния слишком суровой, 6 но в то же время приводит их в пример другим монахам, как напоминание, что даже он сам не практикует покаяния так, как мог бы. Однако итог их покаяния есть то, к чему все мы должны стремиться: «Они даже не знали, существует ли гнев у людей, потому что плач совершенно угасил в них всякую гневливость…. Где было у них попечение о чем-нибудь земном? Где осуждение кого-либо из человеков? Вовсе и не было» (Лествица. 5:15). Когда мы заняты своими грехами, нам уже не до чужих грехов. «Кто плачет о себе, тот не видит, плачет ли другой и пал ли он; и не станет судить других» (Лествица. 5:36). Когда мы каемся по-настоящему, гнев исчезает, и все те мелочи, о которых мы столько беспокоились, внезапно оказываются незначительными и ничтожными, ибо теперь нас волнует только наше спасение. В то же время, те внешние невзгоды, которые тревожат нас и кажутся нам несправедливыми, на самом деле являются заслуженными: «Признак прилежного покаяния заключается в том, что человек почитает себя достойным всех случающихся ему видимых и невидимых скорбей, и еще больших» (Лествица. 5:38). Покаяние по-настоящему освобождает нас. Оно возвращает нас к тому, что действительно важно. Все стрессы и жизненные неурядицы, все мелкие невзгоды, все перенесенные нами обиды и несправедливости – все исчезает в покаянии, освобождая нас и даруя нам мир. Таким образом, покаяние не пассивно, но активно. Оно зажигает усердие и мужество и является плодом надежды. Ибо покаяние не имеет смысла, если мы не надеемся, что Бог примет нас независимо от того, какое зло мы совершили и сколько раз мы падали. «Не ужасайся, если и каждый день падаешь, и не отступай от пути Божия, но стой мужественно» (Лествица. 5:30). И не будем забывать, что покаяние оканчивается не чувством вины, а благодарностью. Мы постоянно славим и благодарим Господа, ибо никогда не забываем о Его любви: «Признак разрешения от грехов состоит в том, что человек всегда почитает себя должником перед Богом» (Лествица. 5:37). |
| Я предчувствовал, что в театре меня ждала западня. Так оно и случилось. Когда я вошел в зал, репетиция уже началась, но Надежда Павловна, произносившая в этот момент на сцене реплику, оборвала ее на полуслове. «Отец Иоанн!» — воскликнула она. Находившиеся на сцене актеры повернулись ко мне, а зрители — их было всего несколько человек — встали. И сразу же я почувствовал легкий озноб, почувствовал еще до того, как увидел ее. Словно разряд электричества ударил меня в затылок и затем, вибрируя, прошел по позвоночнику. Так было и в день нашего знакомства много лет назад. А потом наши взгляды встретились, на один только миг… И за этот миг мы сказали друг другу все, что можно было и что нельзя было выразить словами. В ее взгляде я не увидел упрека, а только щемящую боль и горькое сожаление, что все сложилось в жизни так, а не иначе. Наша встреча десять лет назад не была для нее мимолетным эпизодом, она перевернула всю ее жизнь, так же как и мою. Мы поняли оба, что драма не закончилась, что нынешняя встреча является лишь прологом нового акта трагедии, финал которой будет иным, чем в пьесе Вадима, — он конечно же так ничего и не понял. Юрий Николаевич усадил меня в первом ряду. Он представил меня автору: — Настоятель местного храма. Но вы, вероятно, знакомы? — Мы знакомы, — сухо заметил Вадим. Репетиция возобновилась, вернее, только теперь она и началась — до этого происходила отработка отдельных эпизодов. Наташа сидела через несколько рядов сзади меня. Я не мог видеть ее, но явственно ощущал ее присутствие. Было такое чувство, что за мной разверзается бездна и непреодолимая сила влечет меня в нее. А на сцене между тем происходили события, главные участники которых находились в зрительном зале. Странная, ирреальная, фантастическая ситуация! Я узнавал в действующих лицах своих соучеников и преподавателей. На сцене разыгрывались знакомые мне эпизоды. Наконец, за магической чертой, разделяющей сцену и зрительный зал, в ином пространственном и временном измерении я видел самого себя. Мое другое «я» нашло свое воплощение в Викторе — так в последний момент решил Юрий Николаевич, под давлением Вадима передавший его роль другому актеру. Внешность шута не подходила для положительного героя, совершенного во всех отношениях! Но для того, кого хотел развенчать автор пьесы, она была находкой. Комический эффект, на который рассчитывал Вадим, однако, не получился. Комедийный дар актера лишь усилил трагическую напряженность образа, сделав его более ярким и выразительным. |
|
|
