| Разделы портала «Азбука веры» ( 10 голосов: 5.0 из 5) Прослушать стихотворение 13:54 Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой. Пушкин, «Руслан и Людмила» I Спит гордый Рим, одетый мглою, В тени разросшихся садов; Полны глубокой тишиною Ряды немых его дворцов; Весенней полночи молчанье Царит на сонных площадях; Луны капризное сиянье В речных колеблется струях. И Тибр, блестящей полосою Катясь меж темных берегов, Шумит задумчивой струею Вдаль убегающих валов. В руках распятие сжимая, В седых стенах тюрьмы сырой Спит христианка молодая, На грудь склонившись головой. Бесплодны были все старанья Ее суровых палачей: Ни обещанья, ни страданья Не сокрушили веры в ней. Бесчеловечною душою Судьи на смерть осуждена, Назавтра пред иным судьею Предстанет в небесах она. И вот, полна святым желаньем Всё в жертву небу принести, Она идет к концу страданья, К концу тернистого пути… И снятся ей поля родные, Шатры лимонов и дубов, Реки изгибы голубые И юных лет приютный кров; И прежних мирных наслаждений Она переживает дни,- Но ни тревог, ни сожалений Не пробуждают в ней они. На все земное без участья Она привыкла уж смотреть; Не нужно ей земного счастья,- Ей в жизни нечего жалеть: Полна небесных упований, Она, без жалости и слез, Разбила рой земных желаний И юный мир роскошных грез,- И на алтарь Христа и Бога Она готова принести Всё, чем красна ее дорога, Что ей светило на пути. II Поднявшись гордо над рекою, Дворец Нерона мирно спит; Вокруг зеленою семьею Ряд стройных тополей стоит; В душистом мраке утопая, Спокойной негой дышит сад; В его тени, струей сверкая, Ключи студеные журчат. Вдали зубчатой полосою Уходят горы в небеса, И, как плащом, одеты мглою Стоят священные леса. Всё спит. Один Альбин угрюмый Сидит в раздумье у окна… Тяжелой, безотрадной думой Его душа возмущена. Враг христиан, патриций славный, В боях испытанный герой, Под игом страсти своенравной, Как раб, поник он головой. Вдали толпы, пиров и шума, Под кровом полночи немой, Всё так же пламенная дума Сжимает грудь его тоской. |
| В.В. Виноградов Вот, приют, теплится и др. Вот, приют, теплится, чу, юркнул. [...] Пушкин, увлекаемый демократическим течением в литературе, двигался [...] в сторону «просторечия». В связи с этим усиливаются отрицательные суждения поэта о французской литературе и французском влиянии на язык. В связи с этим принимают резко враждебную, полемическую окраску отзывы Пушкина о Дмитриеве, который был наиболее устойчивым хранителем канона салонной речи и в 1821 г. 26 июня писал А. С. Шишкову: «Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводимые новейшими нашими поэтами. Я и сам не могу спокойно встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой поэзии такие слова, которые мы в детстве слыхали от старух или сказывальщиков. Вот, чу, приют, теплится, юркнул и пр. стали любимыми словами наших словесников. Поэты-гении заразили даже смиренных прозаистов: даже и самый ”Вестник Европы“ без предлога вот не может дать ни живости, ни силы, ни приятности своему слогу» (Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова, 2, с. 350). Это замечание Дмитриева полно глубокого исторического интереса. Оно направлено в первую очередь против Жуковского. Это в его стихах часто встречаются те формы просторечия, которые шокируют Дмитриева. Например, слово приют с своими производными становится излюбленным в языке Жуковского десятых годов: Рощица, бывало, В зной приют давала нам... Что с приютом стало? Ветр осенний бушевал, И приютный лист опал (Песня, 1814). Было мне лучше; сидеть бы в приютном тепле под землею... (Овсяный кисель, 1816). В тени олив твоих приютных (Путешественник и поселянка, 1819). Ср.: Тех приюти между ветвей, А тех на гнездышке согрей... (Летний вечер, 1818). Прими, приюти нас на темную ночь... Принять, приютить вас готова, друзья (Три путника, 1820). Ср. у Пушкина: ... и Дмитрев нежный Твой вымысел любя Нашел приют надежный (Городок, 1814). И снова я философ скромный Укрылся в милый мне приют... (Послание к Юдину, 1815). Прости, приют младых отрад... (К Галичу, 1815). |
| Ранней весной, порою в марте, уходили в летние кухни и обретались там до самых морозов. Уже во дворе зябко и в хате стыло, а в летней кухне тепло, приютно и пахнет едовым: печеным и вареным. Даже теперь, когда наша летняя кухня доживает век, ступишь через ее порог, закроешь глаза и не вдруг, но почуешь сладкий дух домашней еды. Даже теперь… Через век. В старые годы, в детстве моем, бывало, утром, еще спишь на веранде или в сарае, по летнему быту, спишь, но чуешь запах жаренной на сале картошки, пресный, будничный дух печеных пышек или воскресный, праздничный – пирожков, даже начинку их враз угадаешь: с картошкой и луком, со свежими яблоками или мои любимые – с капустой. Всякая еда, которая на дворовой горнушке или в летней кухне варится ли, жарится, томится, доспевая, дает о себе знать сладким ли, острым духом, который растекается по двору и округе. Но пирожки – это праздник, и пышки да блинцы – не всякий день, а главная еда конечно же – щи. Не русские, а наши, донские щи. Это – большая разница, как говорят у нас: и рядом не постановишь. Запах ли, дух настоящих свежесваренных донских щей не объявится разом. Щи варятся долго и, словно хорошая музыка в оркестре, не грянут вдруг, а будут вначале там и здесь пробовать голос. Зашкворчит в кипящем масле иль сале, остро и тонко запахнет обжаренный лук да морковь; объявится пресная сладость тех же моркови и лука, но припеченных. Забулькотит в жаровне, а потом стихнет, но высоко и щекочуще поднимется от плиты аромат горячей томатной заправки. В свою пору сладкий болгарский перец свой голос подаст и горький перец – гардал. Не смолчит и пахучая зелень: петрушка, укроп, зеленый лучок, и даже малая чесночная долька. И все это на фоне сытного густого духа картофельного да капустного, а уж тем более мясного: жирная баранинка, говяжья грудинка или свинина: вместе это сольется (чем не симфония!) в единый дух донских свежесваренных щей, которые уже не кипят на горячей плите, но доходят до настоящей готовности, пахучим веем накрывая двор и округу. «Подождите, нехай постоят, подойдут, – умеряет хозяйка нетерпеливых и упрекает: – Либо из голодного края?..» Может, и не из голодного, но слюнки текут и голова кругом идет от свежего щаного духа. |
| Детские психиатры бьют тревогу: по их данным в центре Москвы психические болезни фиксируются у 20 % детского населения, а у 90 % детей остальных детей - пограничные состояния. Не наша ли, взрослых, это вина? Врачи уже говорят о разрушении генофонда нации, причем на его восстановление потребуется не менее трех поколений. Что ждет нас через двадцать или сорок лет - общество психически больных? Психотерапевт московской детской психиатрической больницы 6 Драпкин предлагает свой запатентованный психотерапевтический метод профилактики и лечения отклонений в поведении детей, в том числе асоциальных форм поведения. Метод называется " Терапия материнской любовью " . Автор этого метода просит выделить ему эфирное время на одном из центральных телеканалов для обучения матерей, как любить своих детей. Вдумайтесь: нам требуется специальная программа для массового обучения матерей любви к своим собственным детям! Что же стало с нашими сердцами? Что же тогда говорить о любви к чужим детям, к старикам, к инвалидам, если мы и своих-то детей любить не умеем? Именно в нелюбви к детям, а не в экономических трудностях видится мне основная причина демографического кризиса в России. Потому что любовь, как известно, трудности преодолевает, а нелюбовь эти трудности создает. Хуже всего, что эту нелюбовь нашу мы передаем своим детям, а они - своим. И вот у нас уже появляются потомственные династии " приютников " , брошенных детей, подобно тому, как раньше были династии сталеваров или шахтеров. И мы, через своих детей, приумножаем нелюбовь, которой пропитано все наше общество. " В нашем обществе формируется толерантность к злу " , - сказал член Общественного Комитета " За нравственное возрождение Отечества " о. Владимир Переслегин. Мне кажется, что нелюбовь к детям - очень яркий критерий, характеризующий нравственное состояние общества и демонстрирующий уровень царящего в нем зла. Не удивительно, что в ответ на свою нелюбовь мы получаем нового " Героя нашего времени " - " портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии " . |
| По моему приказанию, наш игумен побежал к сему наместнику. Между тем преосвященный уже узнал, вероятно, через Саввинского игумена, что постыдное приключение огласилось в русском монастыре и потому приказал тотчас взять несчастного и поместить его напротив патриархии в одном из её домов, а когда явился к нему наш игумен, то он, между прочим, спросил его: «Знает ли архимандрит Порфирий об этом уроде?» – «Знает, отвечал игумен, и потому прислал меня просить вас поместить его в Феодоровском монастыре.» – «Скажи архимандриту, что этот урод призрен теперь нами, и что его выбросили на улицу не мы, а одна арабка, которой мы поручили ухаживать за ним». Игумен пересказал мне слова наместника. Хитрое оправдание его удивило меня и я решился в душе моей спросить завтра утром самого больного, точно ли он отдан был на попечение арабке и уже ею был выброшен; а игумена своего просил сходить и посмотреть новое помещение больного. Он с фонарем в руках ходил туда, видел и донес мне что больной помещен в конюшне и что лампада светится там. Я затаил в себе горесть и досаду. Наступила ночь. Некогда было оспаривать у наместников сокровище христианского милосердия. – Вот каковы здешние святители, батюшка, – сказал мне о. Григорий, приготовляя чай; бросили псам на съедение человека ограбленного, избитого, немощного; правду говорил армянский патриарх, что все диаволы собрались сюда в Иерусалим и склоняют людей ко всякому злу. – Увы! До сих пор сердце мое бьется неспокойно. Как подумаю о грехе этих людей, которых ты называешь святителями, так мороз по коже подирает. Грех их не понятен моему сердцу, и я не знаю, как его назвать, отче. – Это грех смертный, который не отпустится ни в сей век, ни в будущий. – Осуществилась притча Господа о впадшем в разбойники в пустыне Иерихонской 323 с той разностью, что ветхозаветные священники видели своего страдальца и прошли мимо его, не подав ему помощи, а новозаветные сами выбросили своего увечного на улицу псам на съедение. Ужели бы не достало для него крупиц, падающих с богатой и сытной трапезы их? Ужели бы он нарушил покой их своими болезненными воплями? Ужели нет для него приютного уголка в этой обширной патриархии? Ужели нет там людей, которые могли бы поочередно ухаживать за ним? О, есть Судяй на небе и Он прольет фиал ярости своей на этих черноризцев, у которых вместо сердца находятся куски золота, или пятна крови женской! |
| —438— дольше бессонные ночи, много неотвязных мыслей лезет в голову, много тоски о близких сердцу, тревоги о своих домашних делах перечувствуют раненые, много раз во сне увидят жену, детей, мать, братьев-солдат, работников семьи, возвратившимися будто бы с войны невредимыми, а проснувшись, увидят себя одинокими в серых, не всегда приютных стенах. Мужество падает. Случается слышать: «Дурак я, что не дал отрезать пальцев! Отпустили бы домой!» Или: – «Как я сегодня плакал во сне! Своих видел»... И вот опять отсутствие позы: отличительно храбрые, георгиевские кавалеры не стыдятся своих слез, не стыдятся и говорить о слезах. Считают это естественным. Homo sum... Мало того: они не скрывают, что им бывает порою страшно на войне. «Сидим в окопах, знаем, что сейчас закричат: « ура!». «Идти на смерть... Кто дрожит, кто молится... А закричали – и все лезем, бежим... Тут уж только одно: как бы немца ушибить». – «А не хочется назад побежать?» – «Назад нельзя, назад хуже. Потерь больше. Как он в спину-то начнет жарить... Это уж разве – неминучая...» He всегда дрожат в окопах от страха. Рассказывали двое раненых, как в одном деле неприятель был близко, и атаковать его представлялось удобным, а команды: в атаку! долго не было. От волнения и нетерпения солдаты так дрожали, что едва удерживали в руках винтовки, до тех пор, пока не раздалось, наконец, жданное «ура!», и они могли броситься на немцев. Вот он, «бранный пыл»... Своими личными подвигами никогда ни один солдат не хвастает. Иногда начнут рассказывать о той или другой горячей схватке, где со всех сторон работают штыки, приклады, где тысяча смертей: «Он на меня, гляжу, штык наставил, а я его прикладом – бац! Другой со стороны лезет, совсем было, да ладно вскользь пришлось... тут ребята подбежали, помогли... «А я – только из окопа выскочил «он», на меня винтовку наставил. He дал я ему выстрелить, винтовку успел схватить, да кулаком его! Он с оплеухи свалился, а на —439— меня двое... Все же окоп мы взяли», – прибавлял с удовольствием рассказчик. |
| Сохрани Боже порицать друг друга за веру: пусть каждый верует по-своему как ему сроднее. Ноу каждого есть вера, в которой ему приютно, которая ему по душе, которую он любит; и нельзя не чувствовать, когда подходишь к иной вере, несродной, несочувственной, что здесь – не то, что у нас; здесь неприютно и холодно. Здесь не хотел бы жить. Пусть разум говорит отвлеченным рассуждением: ведь они тому же Богу молятся. Чувство не всегда может согласиться с этим рассуждением; иногда чувству кажется, что в чужой церкви как будто не тому Богу молятся. Многие станут смеяться над таким ощущением, пожалуй, назовут его суеверием, фанатизмом. Напрасно. Ощущение не всегда обманчиво; в нем сказывается иногда истина прямее и вернее, нежели в рассуждении. В протестантском храме, в протестантском веровании холодно и неприютно русскому человеку. Мало того, если ему дорогам вера, как жизнь, он чувствует, что называть этот храм своим для него все равно, что умереть. Вот непосредственное чувство. Но этому чувству много и резонных причин. Отмечу здесь одну из них, которая особенно меня поражает своей очевидностью. В богословской полемике, в спорах между религиями, в совести каждого человека и каждого племени один из основных вопросов – вопрос о делах. Что главное – дела или вера? Известно, что на этом вопросе препирается доныне латинское богословие с протестантским. Покойный Хомяков 11 в своих богословских сочинениях прекрасно разъяснил, до какой степени обманчива схоластически абсолютная постановка этого вопроса. Объединение веры с делом, равно как и отождествление слова с мыслью, дела со словом, есть идеал, недостижимый для человеческой природы, как недостижимо все безусловное, идеал, вечно возбуждающий и вечно обличающий верующую душу. Вера без дел мертва, вера, противная делам, мучит человека сознанием внутренней лжи, но в необъятном мире внешности, объемлющем человека, и перед лицом бесконечной вечности что значит дело, или всяческие дела что значат без веры? Покажи мне веру твою от дел твоих – страшный вопрос! Что на него ответить уверенному, когда спрашивает его испытующий, ищущий познать истину от дел. Положим, что такой вопрос задает протестант православному человеку. Что ответит ему православный? Придется опустить голову. Чувствуется, что показать нечего, что все не прибрано, все начато, все покрыто обломками. Но через минуту можно поднять голову и сказать: грешные мы люди, и показывать нам нечего, да ведь и ты не праведный. Но приди к нам сам, поживи с нами, и увидишь нашу веру, и почуешь наше чувство, и, может быть, с нами слюбишься. А дела наши, какие есть, сам увидишь. После такого ответа девяносто девять изо ста отойдут от вас с презрительною усмешкой. В сущности, все дело только в том, что мы показывать дела свои против веры не умеем, да и не решаемся. |
| Подал; двенадцать застежек ее золотых украшали, Каждая с гибким крючком, чтоб, в кольцо задеваясь, держал он 295 Мантию. Цепь из обделанных в золото с чудным искусством, Светлых, как солнце, больших янтарей принесли Евримаху. Серьги – из трех, с шелковичной пурпурною ягодой сходных Шариков каждая – подал проворный слуга Евридаму; Был молодому Писандру, Поликтора умного сыну, 300 Женский убор принесен, ожерелье богатое; столь же Были нескупы и прочие все на подарки. Приняв их, Вверх по ступеням высоким обратно пошла Пенелопа. С ней удалились, подарки неся, и младые рабыни. Те же, опять обратившися к пляске и сладкому пенью, 305 Начали снова шуметь в ожидании ночи; когда же Черная ночь посреди их веселого шума настала, Три посредине палаты поставив жаровни, наклали Много поленьев туда, изощренной нарубленных медью, Мелких, сухих, и лучиною тонкой зажгли их, смолистых 310 Факелов к ним подложивши. Смотреть за огнем почередно Были должны Одиссеева дома рабыни. И с ними Так говорить Одиссей хитромысленный начал: “Подите Вы, Одиссеева дома рабыни, отсюда в покои Вашей царицы, Икария дочери многоразумной; 315 Сядьте с ней, тонкие нити сучите и волну руками Дергайте, горе ее развлекая своим разговором. Я же останусь смотреть за огнем, и светло здесь в палате Будет, хотя бы они до утра пировать здесь остались; Им не удастся меня утомить; я терпеть научился”. 320 Так говорил он. Рабыни одна на другую взглянули С громким смехом; и грубо ему отвечала Меланфо, Дочь Долиона (ее воспитала сама Пенелопа С детства и много игрушек и всяких ей лакомств давала; Сердце ж ее нечувствительно было к печалям царицы; 325 Тайно любовный союз с Евримахом она заключила); Так отвечала она Одиссею ругательным словом: “Видно, совсем потерял ты рассудок, бродяга; не хочешь, Видно, искать ты ночлега на кузнице, или в закуте, Или в шинке; здесь, конечно, приютней тебе; на слова ты 330 Дерзок в присутствии знатных господ; и душою не робок; Знать, от вина помутился твой ум, иль, быть может, такой уж Ты от природы охотник без смысла болтать; иль, осилив |
| Глава L. Об остроумном словопрении, имевшем место между Дон Кихотом и каноником, равно как и о других событиях — Вот так так! — воскликнул Дон Кихот. — Значит, книги, печатавшиеся с дозволения королей, одобренные теми, кому они были отданы на просмотр, и с одинаковым удовольствием читаемые и восхваляемые и старыми и малыми, и бедными и богатыми, и учеными и невеждами, и плебеями и дворянами, словом, людьми всякого чина и звания, — сплошная ложь, несмотря на все их правдоподобие, несмотря на то, что мы знаем отца, мать, родственников, место рождения, возраст того или иного рыцаря, и нам подробно, день за днем, описывают его жизнь и подвиги с непременным указанием места, где они были совершены? Полно, ваша милость, не кощунствуйте, поверьте, что совету, который я вам преподал, должен последовать всякий разумный человек, — лучше перечтите их, и вы увидите, какое удовольствие доставляет подобное чтение. Нет, правда, скажите: что может быть более увлекательного, когда мы словно видим пред собой громадное озеро кипящей и клокочущей смолы, в коем плавают и кишат бесчисленные змеи, ужи, ящерицы и многие другие страшные и свирепые гады, а из глубины его доносится голос, полный глубокой тоски: «Кто б ни был ты, о рыцарь, взирающий на ужасное это озеро! Если хочешь добыть сокровища, под его черною водою сокрытые, то покажи величие неустрашимого твоего духа и погрузись в эту огненную и черную влагу, ибо только при этом условии сподобишься ты узреть дивные чудеса, таящиеся и заключенные в семи замках семи фей, которые в сей мрачной обретаются пучине»? Стоит рыцарю услышать этот дрожащий голос, и он, не рассуждая и не думая об опасности, даже не освободившись от бремени тяжелых своих доспехов, поручив себя Богу и своей госпоже, бросается в глубину бурлящего озера, и вдруг, нежданно-негаданно, перед ним цветущие поля, после которых на поля Елисейские и смотреть не захочешь. И мнится ему, что небо здесь прозрачнее, солнечный свет — первозданной яркости, глазам открывается приютная роща, где зеленые и ветвистые деревья зеленью своею ласкают взор, а слух лелеет сладкое и безыскусственное пение бесчисленных пестрых маленьких пташек, порхающих в чаще. |
| Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями. Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди. Ни правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли – покажет время. Что же значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже плакать. Но голова горит и душа замирает – и я, как преступник, прячу голову в постылые подушки. Горячие, тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что это? Слезы… или кровь? Август, 1877 Без гнезда Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда… Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно… а куда полететь? И вот она расправляет свои крылья – и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко? Птица летит, летит и внимательно глядит вниз. Под нею желтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая. Птица спешит, перелетает пустыню – и все глядит вниз, внимательно и тоскливо. Под нею море, желтое, мертвое, как пустыня. Правда, оно шумит и движется – но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться. Устала бедная птица… Слабеет взмах ее крыл; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу… но не свить же гнезда в той бездонной пустоте!.. Она сложила наконец крылья… и с протяжным стоном пала в море. Волна ее поглотила… и покатилась вперед, по-прежнему бессмысленно шумя. Куда же деться мне? И не пора ли и мне – упасть в море? Январь, 1878 Кубок Мне смешно… и я дивлюсь на самого себя. Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов. Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву. |
|
|
