| Жизнь нашей души – это звуки церковного колокола. Выливший его художник начертал на нем изречения Божественного глагола. Но его покрыла ржавчина, а прохожие оставили по себе бесчисленные надписи, свидетельство их ничтожества, злобы, страстей. Не щадят они и Божественного глагола. Но под этим издевательством преходящего над вечным жив Божественный глагол. И едва призовется колокол к благовесту, задрожит он всем своим металлом, и текут звуки одинаково и из Божественного глагола и из человеческих надписей и ржавчины... Искра Божественной Премудрости сияет в душе тихим, доступным только просветленному оку, светом. Да и Сама Божественная Премудрость в лице Христа Спасителя явилась в простоте, смирении и нищете, и за Нею последовали только кроткие, нищие духом, буии, непонятные, неразгаданные для мудрецов века сего. —379— Но вот перед нами разноцветными огнями блестит и неудержимо манит к себе своим величественным шествием премудрость «земная» ( Иак.3:15 ). «Передо мной – говорит она о себе – природа обнажает тайну за тайной, покров за покровом. Она у ног моих, уже побежденная, закованная в цепи, готовая исполнять мои малейшие желания, даже прихоти. Я разрушила власть времени и пространства. Я похитила небесный огонь и зажгла свет, перед которым луна кажется желтым пятном. Я позволила людям переговариваться через необозримые пространства и океаны, и рев бури не в состоянии заглушить их слабый голос. Я уничтожила рабство человека и снятый с него ярем труда возложила на стальных рабов с железными мышцами. Сложи же, человек, на моем алтаре славный дар твоих сомнений. Здесь твой бог, здесь твоя жизнь. Я несу тебе счастье и свободу»... И человек пошел за нею. Но, увлеченный несбыточными мечтами, он покинул приютный кров веры и в чаянии, что его властительница даст ему больше, чем отняла, отдал ей все, душу и сердце. И что же? С каждым днем она обогащает его все новыми открытиями и изобретениями, но цель, которой они служат, становится темнее и туманнее, и вопрос: «Куда мы идем? К чему мы придем?» стоит у него перед каждым фактом современности, не отвлеченно-созерцаемый, но живой, мучительный, бьющий по нервам и чувствам всякого чуткого и мыслящего человека. |
| 275 Буря его изломала в куски, и, в кипящую влагу Бросясь, пустился я вплавь: напоследок примчали К вашему брегу меня многошумные ветры и море; Гибели б мне не избегнуть, когда б на утесистый берег Был я волною, скалами его отшибаемой, кинут: 280 Силы напрягши, я в сторону поплыл и скоро достигнул Устья реки – показалось то место приютным, там острых Не было камней, там всюду от ветров являлась защита; На берег вышед, в бессилие впал я; божественной ночи Тьма наступила; тогда, удалясь от потока, небесным 285 Зевсом рожденного, я приютился в кустах и в опадших Спрятался листьях; и сон бесконечный послали мне боги. Там под защитою листьев, с печалию милого сердца, Проспал всю ночь я, все утро и за полдень долго; Солнце садилось, когда усладительный сон мой был прерван: 290 Дев, провожавших царевну твою, я увидел на бреге; С нею, подобные нимфам, они, там резвяся, играли. К ней обратил я молитву, и так поступила разумно Юная царская дочь, как немногие с ней одинаких Лет поступить бы могли, – молодежь рассудительна редко. 295 Сладкой едой и вином искрометным меня подкрепивши, Мне искупаться в потоке велела она и одежду Эту дала мне. Я кончил, поистине все рассказав вам”. Он умолкнул. Ему Алкиной отвечал благосклонно: “Странник, гораздо б приличнее было для дочери нашей, 300 Если б она пригласила тебя за собою немедля Следовать в дом наш: к ней первой ты с просьбой своей обратился”. Так он сказал, и ему возразил Одиссей хитроумный: “Царь благородный, не делай упреков разумной царевне; Следовать мне за собою она предложила немедля; 305 Я ж отказался – мне было бы стыдно; при том же подумал Я, что, меня с ней увидя, на нас ты разгневаться мог бы: Скоро всегда раздражаемся мы, земнородные люди”. Царь Алкиной, возражая, ответствовал так Одиссею: “Странник, в груди у меня к безрассудному гневу такому 310 Сердце не склонно; приличие ж должно во всем наблюдать нам. Если б – о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! – Если б нашелся подобный тебе, в помышленьях со мною Сходный, супруг Навсикае, возлюбленный зять мне, и если б |
| 845 Между Итакой и Замом гористым; его именуют Астером; он невелик; корабли там приютная пристань С двух берегов принимает. Там стали на страже ахейцы. Песнь пятая Эос, покинувши рано Тифона прекрасного ложе, На небо вышла сиять для блаженных богов и для смертных. Боги тогда собрались на великий совет; председал им В тучах гремящий Зевес, всемогущею властию первый. 5 Стала Афина рассказывать им о бедах Одиссея, В сердце тревожася долгой неволей его у Калипсо: “Зевс, наш отец и владыка, блаженные, вечные боги, Кротким, благим и приветливым быть уж теперь ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, 10 Каждый пускай притесняет людей, беззаконствуя смело, – Если могли вы забыть Одиссея, который был добрым, Мудрым царем и народ свой любил, как отец благодушный; Брошенный бурей на остров, он горе великое терпит В светлом жилище могучей богини Калипсо, насильно 15 Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. Ныне ж враги и младого хотят умертвить Телемаха, В море внезапно напав на него: о родителе сведать 20 Поплыл он в Пилос божественный, в царственный град Лакедемон”, Ей возражая, ответствовал туч собиратель Кронион: “Странное, дочь моя, слово из уст у тебя излетело. Ты не сама ли рассудком решила своим, что погубит Некогда всех их, домой возвратясь, Одиссей? Телемаха ж 25 Ты проводи осторожно сама – то, конечно, ты можешь; Пусть невредимо он в милую землю отцов возвратится; Пусть и они, не свершив злодеянья, прибудут в Итаку”. Так отвечав, обратился он к Эрмию, милому сыну: “Эрмий, наш вестник заботливый, нимфе прекраснокудрявой 30 Ныне лети объявить от богов, что отчизну увидеть Срок наступил Одиссею, в бедах постоянному; путь свой Он совершит без участия свыше, без помощи смертных; Морем, на крепком плоту, повстречавши опасного много, В день двадцатый достигнет он берега Схерии тучной, 35 Где обитают родные богам феакийцы; и будет Ими ему, как бессмертному богу, оказана почесть: |
| Теперь замедления разных родов по поводу печатанья книги и вообще моих дел в Петербурге остановливают устроение всех споспешествующих обстоятельств к путешествию. Стало быть, воля божия, чтобы на несколько времени я отодвинул назад отъезд мой. Со всеми теми людьми, которые хотели также ехать в этом году, случились тоже разные непредвиденные задержки . Стало быть, нет еще воли божией, чтобы я подымался в дорогу. Как погляжу внутрь самого себя, вижу, что далеко еще не готов к этому путешествию. Еще многого, многого того не сделал, без чего не в силах буду, как следует мне, помолиться. Путешествие мое не простое поклоненье. Путешествие мое для испрошенья благословен божьего на подвиги мои в жизни, на те дела и подвиги, для которых даны мне им же способности, которых мне не следовало до времени выказывать, но воспитать прежде в самом себе. Школьник, который даже и лучше других учился, всё однако же робеет, помышляя об экзамене и о предстоящем ему выпуске; как же не робеть тому школьнику, который чувствует, что еще нерадиво учился? Но да будет во всем воля божья! Еще ничего не знаю, еду я или не еду этой зимой. Но не колеблюсь духом, готовясь встретить светло всё, что ни определит мне божья воля. В Неаполе я у моря и жду погоды; остановился под крышей у Софьи Петровны Апраксиной. На письмах выставляйте Palazzo Ferandini или же попрежнему poste restante. Спешу к вам написать несколько строчек из Неаполя, куда я прибыл благополучно, хотя после долгого странствования. В Неаполе так прекрасно и тепло. В душе моей стало так приютно и светло здесь, что я не сомневаюсь, что и с вами будет то же, если вы сюда заглянете. Как вы обрадуете вашу сестрицу своим приездом! Русских здесь почти ни души; покойно и тепло, как нигде в другом месте. Солнце просто греет душу, не только что тело. Какая разница даже с Римом, не только с Парижем! Из Петербурга я еще не имею никаких известий и писем , но это меня ничуть не смущает; душа моя глядит светло вперед; всё будет прекрасно, потому что всё будет так, как угодно богу, а богу угодно только, что прекрасно и что в добро душе нашей. |
| Второй раз эта фигура встает, как мы видели, в строфах о Москве. Такая " рифма " не может быть случайна. Это станет очевидным, если заметить, что два " портрета " узурпатора размещены совершенно симметрично: " чугунная кукла " - в XIX строфе, а Наполеон, ждущий, когда горящая Москва придет к нему " с повинной головою " ,- в восемнадцатой строфе от конца. Но там, где есть симметрия, должен быть и центр ее. Этим, можно сказать, " геометрическим центром " седьмой главы является строфа, находящаяся на равном " расстоянии " (с разницей в одну строфу) как от начала, так и от конца главы и на равном же (с такою же разницей в одну строфу) от обоих " портретов " Наполеона,- строфа XXVIII: Вставая с первыми лучами, Теперь она в поля спешит И, умиленными очами Их озирая, говорит: " Простите, мирные долины, И вы, знакомых гор вершины, И вы, знакомые леса; Прости, небесная краса, Прости, веселая природа; Меняю милый, тихий свет На шум блистательных сует... Прости ж и ты, моя свобода! Куда, зачем стремлюся я? Что мне сулит судьба моя? " Почему это трогательное прощание с родными местами оказалось в центре главы? И соотносится ли оно с темой Наполеона? Образованному читателю того времени было ясно (нынче это известно, пожалуй, только знатокам), что в прощании Татьяны не все " придумано " Пушкиным: у него был литературный " образец " , которым он сознательно воспользовался. Это трагедия Шиллера " Орлеанская дева " , незадолго до того, в 1824 году, напечатанная в переводе В.А.Жуковского. Вот как прощается с родными местами героиня трагедии Иоанна: Простите вы, поля, холмы родные; Приютно-мирный, ясный дол, прости; С Иоанной вам уж больше не видаться, Навек она вам говорит: прости... ..... Места, где все бывало мне усладой, Отныне вы со мной разлучены... ..... Так вышнее назначило избранье; Меня стремит не суетных желанье... Стоит сопоставить два прощания, и станет ясно, что они сходны, порой до слов. Это отмечалось исследователями; но никто никогда не задавал, кажется, вопроса: зачем же Пушкину понадобилась такая перекличка? |
| Вот наконец и настала ночь, которой Дон Кихот дожидался с нетерпением чрезвычайным, ибо ему казалось, будто колеса Аполлоновой колесницы сломались и что день тянется долее обыкновенного: в сем случае он ничем не отличался от всех влюбленных, которые не умеют держать себя в руках. Наконец они въехали в приютную рощу, неподалеку от дороги, и, расседлав Росинанта и серого, растянулись на зеленой травке и поужинали тем, что было припасено у Санчо; засим помянутый Санчо сделал из узды Росинанта и недоуздка серого хлесткий и гибкий бич и отошел шагов на двадцать от своего господина, под сень буков. Заметив, с каким решительным бесстрашным видом он шагает, Дон Кихот сказал ему: — Смотри, друг мой: не избивай себя до бесчувствия, устраивай перерывы, не выказывай излишней горячности, иначе ты выдохнешься на полдороге, — я хочу сказать, чтобы ты себя пожалел, иначе ты отправишься на тот свет прежде, нежели достигнешь желанной цели. А дабы ты ни пересолил, ни недосолил, я стану тут же, рядом, и начну отсчитывать на четках наносимые тобою удары. Засим да поможет тебе Господь Бог претворить в жизнь благое твое намерение. — Исправному плательщику залог не страшен, — объявил Санчо, — я буду бить себя больно, но не до смерти: ведь в этом-то весь смысл чуда и состоит. Тут он обнажился до пояса и, схватив ременную плеть, начал себя хлестать, а Дон Кихот занялся подсчетом ударов. Санчо уже дошел примерно до восьми ударов, а затем, смекнув, что это дело нешуточное и что цену он взял пустяковую, приостановил самосечение и сказал своему господину, что он продешевил и что каждый такой удар должен стоить не куартильо, а полуреал. — Продолжай, друг Санчо, — молвил Дон Кихот, — не волнуйся: я заплачу тебе вдвое. — Коли так, — подхватил Санчо, — Господи благослови! Ох, я же себе сейчас и всыплю! Однако хитрец перестал хлестать себя по спине и начал хлестать по деревьям, что, впрочем, не мешало ему по временам так громко стонать, что казалось, будто вместе с каждым таким стоном из его тела вылетает душа. Между тем у Дон Кихота душа была добрая, и он опасался, как бы тот не уходил себя насмерть, из-за собственного неблагоразумия так и не достигнув своей цели, — вот почему он сказал Санчо: |
| В ту ночь он не ложился вовсе, ненадолго приткнулся на уголке стола, вроде задремал, положив голову на руки, и на рассвете очнулся почти от испуга: начинается новый день, что он принесет с собой? Впрочем, было ясно, принесет новые мучения, может, смерть даже, потому как сколько же они будут играть в убийство, верно же, в конце концов осуществят свою угрозу. Черт ее бери, ту смерть, он уже перестал бояться ее, пусть убивают, только бы скорее. Жить так невозможно. Это не жизнь. Кажется, Степанида в запечье немного утихла, перестала стонать, может, задремала даже, и Петрок вышел в истопку, отыскал свой кожушок на кадках у жерновов. Так он и не смолол ржи — ни на хлеб, ни на водку — и молоть больше не будет, не будет заквашивать, пусть мелют и гонят сами. С него уже хватит. Если нет иного спасения, то и самогон — не спасение. Пусть уж лучше прикончат просто так, без причины, хотя бы за то, что он человек. Петрок вышел из сеней во двор и не закрыл за собой дверь. Зачем? Дверь теперь не нужна, те все равно откроют и зайдут куда угодно. Для кого теперь двери? Поздний осенний рассвет с трудом пробивался сквозь застоявшийся мрак долгой ночи; затянутое серою мглой поле с голым кустарником на краю оврага казалось унылым и не приютным; порывистый ветер нес промозглую сырость и стужу. Остатки пожухлых листьев отчаянно трепетали в черных скрюченных сучьях лип, мокрая листва за ночь густо устлала дорогу, пересыпала зеленую мураву двора, налипла на бревна колодезного сруба, на скамью под тыном. Эта ночь что-то сдвинула в сознании Петрока, безнадежно сломила, сбила ход его мыслей с привычного круга забот, он теперь не знал, что делать и куда идти. Хотелось скрыться куда-нибудь подальше от хутора, потому что чувствовал он, тут его снова настигнет все та же беда, опять появятся те, с винтовками, и ему снова достанется. На дорогу он боялся показываться, оттуда теперь шла главная опасность; как всегда, хотелось зайти за угол и спрятаться от чужого хищного глаза. Он пошел на дровокольню, уныло поглядел в раскрытые ворота хлева, где уже не было их Бобовки, в беспорядке разбросанные по земле, валялись березовые полешки, лежала на боку сваленная с ее многолетнего места колода. С дровокольни он глянул на знакомую стежку, которая через истоптанный огород вела к оврагу, и неожиданно для себя пошел по ней, он уже знал куда. На шатких, ослабевших ногах спустился в зарослях ольшаника вниз, к ручью; не отстраняя цеплявшихся за шапку и плечи мокрых ветвей, долго шел низом оврага, миновал барсучью нору на склоне, по камням перебежал на другую сторону ручья и наконец взобрался в устье другого овражка, помельче, в непролазную чащобу молодого ельника. |
| нейших картин. Среди мирт и лавров“ и пр. и пр. „Словно чья-то любящая рука неустанно заботится – следует мораль по адресу русской нации... – об этом месте последнего успокоения, созданном 35 лет назад (в крымскую компанию). Это рука высококультурной нации, и в отдаленном уголке находящей нужным заботиться о своих сыновьях, даже и мертвых. И это вас трогает и умиляет“ (216–218). Нечего сказать, трогательно! Но дело вовсе не в культурности одной нации и некультурности другой, а дело просто в толщине кармана. Бедным русским не угоняться за богатыми англичанами! Да еще вопрос: какое значение имеет кладбище английское прямо против Стамбула? В случае войны англичан с Турцией, оно может сослужить и другую службу; но не будем слишком подозрительны... Нас лично (думаем: и не одних нас) наводит на грустные размышления совсем не то обстоятельство, что русское кладбище – бедно, не приютно, английское же великолепно, а нечто другое. Очень жаль, что г. Филиппов просмотрел это „нечто“. На английском кладбище, где покоятся английские солдаты, умершие вовремя крымской компании, автор рассматривал прекрасный памятник, серую четырехгранную колонну, которую поддерживают ангелы с пальмовыми ветвями. Памятник украшен надписью; эту надпись старательно списал г. Филиппов (оставив ее, впрочем, без перевода. И хорошо сделал – скажем мы). Вот эта надпись: A la mémoire des officiers, des soldats et des marins de l’armée et de la flotte Anglais, morts pour la patrie dans la guerre contre la Russie en 1854:1855 еп 1856“. Какое лицемерие! За какое это отечество – pour la patrie – положили живот свой английские воины в 1854–56 годах? Русские в 1854–6 годах не объявляли войны англичанам и не нападали на их владения. Англичане в указанные года воевали с русскими, защищая Турцию, мусульманскую Турцию, попиравшую христианскую веру! Вот то отечество, та patrie, за которое положили живот свой англичане! Грустно! Действительно, грустно! А то видите ли: „клочок земли в сотню шагов.... „мохнатая собачонка“! Нет, это не так грустно. – У практичных англичан ничего не делается без цели. Английское клад- |
| – Надо жениться. – Ну вот! Зачем? – Затем, что у вас тогда все будет общее, и если жена наживет – это принадлежит и мужу. Тогда, например, будь это я: я отдаю вам весь мой ресторан, и мы никого сюда больше не пустим. – Да, да, вот… это самое: никого, никого не пустим! – вскричал Шерамур, и в сладостном исступлении ума и чувств он схватил Tante за обе руки и мял их и водил из стороны в сторону, пока та, глядя на него, расхохоталась и напомнила ему, что пора убираться. На другой день вечером его опять повлекли сюда и мысль о пире нищих и, может быть, приютный уголок при камине, чего он, по своей непрактичности, не знал, как устроить даже с деньгами. И вот он опять явился и говорил: – Можно ли, чтобы опять… здесь… по-вчерашнему? – Ага, я понимаю: ты, плутишка, верно нашел себе жену и хочешь со мной говорить? Хорошо, хорошо, – садись: вот вино и баранина. – Да; а жены нет. Вот если бы вы… захотели… – Найти тебе невесту? – Нет, если бы… вы… сами… – Что это? уж не хочешь ли ты сделать позднюю поправку к проступку третьего Наполеона? – Именно это! – Но едва ли это будет тебе по силам, мой бедный мальчик. Ведь тебе с чем-нибудь тридцать, а мне сорок восемь. Видя простоту Шерамура, Tante Grillade решилась на этот случай сократить свою хронологию более чем на пятнадцать лет, но это было совершенно не нужно. Ни лета, ни наружность Танты не имели в глазах Шерамура никакого значения. – Это ничего. – А если так, то вот тебе моя рука и дружба до гроба. Они обнялись, поцеловались и обвенчались, причем Танта безмерно возросла в глазах мужа через то, что получила какие-то деньги с какого-то общества, покровительствующего бракам. Вечером у них был «пир нищих» – пир удивительный. Гости пришли даже из Бельвиля, и все один голоднее другого и один другого оборваннее. Шерамур, приодетый Тантой в какую-то куртку, был между ними настоящий король, и они с настоящею деликатностью нищих устроили ему королевское место. Без всяких ухищрений с ним совершился святой обычай родной стороны: Шерамур был князем своего брачного вечера. Им занимались все: жена, гости и полиция, которая могла заподозрить здесь некоторое движение в пользу наполеонидов. |
| — Только, знаете, если она будет много спрашивать, вы ей не всё говорите, — шепнул Павлин, вводя меня в заповедную дверь своей швейцарской комнатки. Эта комната, которую я теперь видел в первый раз, была очень маленькая, но преопрятная и приютная; она мне с первого же взгляда напомнила хорошенькую коробочку, в которой лежит хорошенькая саксонская куколка: куколка эта и была пятнадцатилетняя Люба. VIII Павлин оставил нас здесь с Любою вдвоем, а сам пошел хлопотать о чае. Люба сидела в кресле, с ногами, положенными на скамеечку и укутанными стареньким, но очень чистым пледом. Я приветствовал ее выражением удовольствия, что она поправляется, и сел напротив ее через столик. Она мне ничего не ответила, но вздохнула и сделала гримаску, которую я принял за выражение какого-нибудь болезненного ощущения, но это была ошибка: Люба хотела показать своею гримасою, что она недовольна и безутешна. — Я вовсе не рада, что я выздоравливаю, — проговорила она мне наконец, надув свою губку. — Не рады! Что же, вам нравится болеть? — отвечал я, стараясь настроить разговор на шутливый тон; но Люба еще больше насупилась и молвила: — Нет, не болеть, а у… — «У…»? — отвечал я с попыткою обратить дело в шутку. — Вам еще рано «у…» — Я очень несчастна, — прошептала больная, и слезы ручьями полились по обеим ее щекам. Я старался ее успокоить общими утешениями вроде того, что вся ее жизнь еще впереди и пройдет тяжелая полоса, наступит и лучшая, но она махнула мне ручкою и нетерпеливо сказала: Я посмотрел на нее и не нашелся, что ей отвечать: в ее словах звучало не минутное болезненное настроение, а в самом деле что-то роковое, и во всем существе ее лежало что-то неотразимое, феральное . Молодое ее личико напоминало мне лица ее бабушки и матери. Разговор наш прервался и не шел далее. Люба не выспрашивала меня о своем прошлом, как ожидал Павлин, а молчала и сердилась. На что? Очевидно, на свое положение. Кого же она в нем винила? Устроившее так провидение?.. Нет; у нее, кажется, был на уме другой виноватый — и этот виноватый, как мне показалось, был едва ли не Павлин, Подозрительность подсказывала мне, что, вероятно, между ними незадолго перед этим произошла какая-нибудь сценка, от которой Павлин растерялся и, не желая беспокоить Любу своим присутствием, а в то же время жалея оставить ее одну, позвал меня к ней сам, без всякого ее желания. |
|
|
