| – Ты гляди сам не чокнись, – посмеялись над Иваном. – Иди охолонись. От тебя дым идет. – Охолонусь. А потом попарюсь, – пообещал Иван, помахивая дубовым веником. – А этому американцу никакой пар не поможет. Дурак, он дурак и есть, вместе с долларами. На том все и кончилось. Парились, отдыхали и снова в парную шли. Беседовали – об ином. Неделя долгая. Новостей много, тем более – в субботу, после базара. Нынче, из города перебравшись, начал я свое летованье не в самом Калаче, в райцентре, а на отшибе – в селении вовсе малом и тихом, на берегу просторной воды. День первый, второй да третий. После городской жизни не сразу обвыкаешься, словно не веришь, что все это явь: тишина, покой, зелень, вода – рядом. Рано утром проснешься, бредешь потихоньку к воде, окунуться. Раннее лето, лишь начало его. Шиповник цветет розовым. Старые акации, высоченные, чуть не до неба, вздымают над землей пахучие облака сладкого цвета. Солнце поднялось.. Деревья гудят от пчел. Тишина. Протяжная песнь иволги. Перекатистая трель черноголовой славки. Скворчиный гвалт на дуплистом тополе. Дыханье близкой воды. Прозрачная склянь ее, песчаное дно, утренняя свежесть. Выйдешь из воды – и чуешь души и тела восторг. А потом – покой, солнышко греет, птицы поют, синеет просторная вода; бредешь себе по светлой песчаной дорожке к утреннему чаю. Почему-то вспомнился разговор в парной. Про американца, деньги его и полет. И сразу же – давнее, но похожее на сегодняшний день: Америка, маленький городок в окрестностях Филадельфии, счастливое утреннее пробуждение в приютной гостинице тамошней школы. Проснешься – птицы поют. Весна. Месяц май. Цветущие вишни. Огромная зеленая поляна, а посредине – семь раскидистых могучих дубов. Идешь – словно плывешь в зелени, цветенье, голубизне и солнце. Зачем надо платить двадцать миллионов и улетать из этого цветущего рая в далекую нежить, где пустота и лед, где даже дышать нельзя и далеко-далеко от тебя теплая, дорогая Земля, до которой еще надо добраться нелегкой дорогой через холод и тьму? |
| Внезапно он отошел от жизни, не известив никого из домашних, где зарыто золото. Зарыт был и сам находивший в том пользу, чтобы скрывать (деньги). А дети его, надеявшиеся по своему богатству стать знатнее всех в городе, искали (денег) повсюду, расспрашивали друг друга, допытывали у служителей, раскапывали полы в домах, очищали снизу стены, разузнавали у соседей и знакомых дома, переворотили, как говорится, каждый камень, но не нашли ни овола. Ведут они жизнь бездомную, без приютную, нищими, не раз проклиная каждодневно глупость отца. Таков–то ваш приятель и друг, ростовщики! Достойно своему образу жизни окончил ее суетный приобретатель денег, подвергавший себя тяжким лишениям и голоду; собравший наследство, себе — вечное наказание, а детям нищету. Не знаете вы, для кого собираете или трудитесь. Многоразличны обстоятельства, бесчисленны обманщики, грабители и разбойники тревожат землю и море; смотрите, чтобы вам и греха не преумножить, и золота не потерять. «Но несносна нам, говорят, такая речь (знаю, что вы ворчите сквозь зубы, и постоянно ставлю вас перед это седалище); он желает зла тем, кому мы благодетельствуем и кто нуждается. Вот мы удержимся давать в займы; как–то будут жить и нуждающиеся»? Слова, достойные дел, и возражение приличное омраченным мраком денег; ибо у них нет даже твердости суждения в рассудке, чтоб уразуметь, что говорим мы; они превратно понимают совет тех, кои учат их законному. Ибо, как будто бы я говорю, что не должно давать в займы неимущим, они грозят им, и угрожают запереть двери пред нуждающимися. Но я прежде всего проповедаю и увещаю дарить: за тем приглашаю и давать в займы (ибо даяние взаймы есть второй вид дарения); но делать это без лихвы и приращений, но как повело нам слово Божие. Ибо одинаково повинен наказанию и не дающий взаймы, и дающий с лихвою; поелику первый осуждается в нечеловеколюбии, а последний в барышничестве. А они, бросаясь в противоположную крайность, обещают совершенно прекратить даяние. Но это бесстыдное возражение, неистовое пререкание правде, вражда и брань против Бога; ибо говоришь ты, или не дам, или давая взаймы, заключу условие о росте. И так, против лихоимцев достаточно подвизалось наше слово, и удовлетворительно, как бы на суде, указало то, в чем они виновны. Да даст им Господь раскаяние в этом зле! А тем, которые легко входят в долги и не взирая на опасности кидаются на крючок роста, я не скажу ничего, думая, что им достаточно совета, который мудро предложил им божественный отец наш Василий, в своем сочинении, обращая речь более к тем, кои необдуманно входят в долги, чем к тем, кои любостяжательно дают в займы. Слово к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную |
| — Только, знаете, если она будет много спрашивать, вы ей не всё говорите, — шепнул Павлин, вводя меня в заповедную дверь своей швейцарской комнатки. Эта комната, которую я теперь видел в первый раз, была очень маленькая, но преопрятная и приютная; она мне с первого же взгляда напомнила хорошенькую коробочку, в которой лежит хорошенькая саксонская куколка: куколка эта и была пятнадцатилетняя Люба. VIII Павлин оставил нас здесь с Любою вдвоем, а сам пошел хлопотать о чае. Люба сидела в кресле, с ногами, положенными на скамеечку и укутанными стареньким, но очень чистым пледом. Я приветствовал ее выражением удовольствия, что она поправляется, и сел напротив ее через столик. Она мне ничего не ответила, но вздохнула и сделала гримаску, которую я принял за выражение какого-нибудь болезненного ощущения, но это была ошибка: Люба хотела показать своею гримасою, что она недовольна и безутешна. — Я вовсе не рада, что я выздоравливаю, — проговорила она мне наконец, надув свою губку. — Не рады! Что же, вам нравится болеть? — отвечал я, стараясь настроить разговор на шутливый тон; но Люба еще больше насупилась и молвила: — Нет, не болеть, а у… — «У…»? — отвечал я с попыткою обратить дело в шутку. — Вам еще рано «у…» — Я очень несчастна, — прошептала больная, и слезы ручьями полились по обеим ее щекам. Я старался ее успокоить общими утешениями вроде того, что вся ее жизнь еще впереди и пройдет тяжелая полоса, наступит и лучшая, но она махнула мне ручкою и нетерпеливо сказала: Я посмотрел на нее и не нашелся, что ей отвечать: в ее словах звучало не минутное болезненное настроение, а в самом деле что-то роковое, и во всем существе ее лежало что-то неотразимое, феральное . Молодое ее личико напоминало мне лица ее бабушки и матери. Разговор наш прервался и не шел далее. Люба не выспрашивала меня о своем прошлом, как ожидал Павлин, а молчала и сердилась. На что? Очевидно, на свое положение. Кого же она в нем винила? Устроившее так провидение?.. Нет; у нее, кажется, был на уме другой виноватый — и этот виноватый, как мне показалось, был едва ли не Павлин, Подозрительность подсказывала мне, что, вероятно, между ними незадолго перед этим произошла какая-нибудь сценка, от которой Павлин растерялся и, не желая беспокоить Любу своим присутствием, а в то же время жалея оставить ее одну, позвал меня к ней сам, без всякого ее желания. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 44 голоса: 3.9 из 5) Глава L. Об остроумном словопрении, имевшем место между Дон Кихотом и каноником, равно как и о других событиях — Вот так так! — воскликнул Дон Кихот. — Значит, книги, печатавшиеся с дозволения королей, одобренные теми, кому они были отданы на просмотр, и с одинаковым удовольствием читаемые и восхваляемые и старыми и малыми, и бедными и богатыми, и учеными и невеждами, и плебеями и дворянами, словом, людьми всякого чина и звания, — сплошная ложь, несмотря на все их правдоподобие, несмотря на то, что мы знаем отца, мать, родственников, место рождения, возраст того или иного рыцаря, и нам подробно, день за днем, описывают его жизнь и подвиги с непременным указанием места, где они были совершены? Полно, ваша милость, не кощунствуйте, поверьте, что совету, который я вам преподал, должен последовать всякий разумный человек, — лучше перечтите их, и вы увидите, какое удовольствие доставляет подобное чтение. Нет, правда, скажите: что может быть более увлекательного, когда мы словно видим пред собой громадное озеро кипящей и клокочущей смолы, в коем плавают и кишат бесчисленные змеи, ужи, ящерицы и многие другие страшные и свирепые гады, а из глубины его доносится голос, полный глубокой тоски: «Кто б ни был ты, о рыцарь, взирающий на ужасное это озеро! Если хочешь добыть сокровища, под его черною водою сокрытые, то покажи величие неустрашимого твоего духа и погрузись в эту огненную и черную влагу, ибо только при этом условии сподобишься ты узреть дивные чудеса, таящиеся и заключенные в семи замках семи фей, которые в сей мрачной обретаются пучине»? Стоит рыцарю услышать этот дрожащий голос, и он, не рассуждая и не думая об опасности, даже не освободившись от бремени тяжелых своих доспехов, поручив себя Богу и своей госпоже, бросается в глубину бурлящего озера, и вдруг, нежданно-негаданно, перед ним цветущие поля, после которых на поля Елисейские и смотреть не захочешь. И мнится ему, что небо здесь прозрачнее, солнечный свет — первозданной яркости, глазам открывается приютная роща, где зеленые и ветвистые деревья зеленью своею ласкают взор, а слух лелеет сладкое и безыскусственное пение бесчисленных пестрых маленьких пташек, порхающих в чаще. |
| Жизнь нашей души – это звуки церковного колокола. Выливший его художник начертал на нем изречения Божественного глагола. Но его покрыла ржавчина, а прохожие оставили по себе бесчисленные надписи, свидетельство их ничтожества, злобы, страстей. Не щадят они и Божественного глагола. Но под этим издевательством преходящего над вечным жив Божественный глагол. И едва призовется колокол к благовесту, задрожит он всем своим металлом, и текут звуки одинаково и из Божественного глагола и из человеческих надписей и ржавчины... Искра Божественной Премудрости сияет в душе тихим, доступным только просветленному оку, светом. Да и Сама Божественная Премудрость в лице Христа Спасителя явилась в простоте, смирении и нищете, и за Нею последовали только кроткие, нищие духом, буии, непонятные, неразгаданные для мудрецов века сего. —379— Но вот перед нами разноцветными огнями блестит и неудержимо манит к себе своим величественным шествием премудрость «земная» ( Иак.3:15 ). «Передо мной – говорит она о себе – природа обнажает тайну за тайной, покров за покровом. Она у ног моих, уже побежденная, закованная в цепи, готовая исполнять мои малейшие желания, даже прихоти. Я разрушила власть времени и пространства. Я похитила небесный огонь и зажгла свет, перед которым луна кажется желтым пятном. Я позволила людям переговариваться через необозримые пространства и океаны, и рев бури не в состоянии заглушить их слабый голос. Я уничтожила рабство человека и снятый с него ярем труда возложила на стальных рабов с железными мышцами. Сложи же, человек, на моем алтаре славный дар твоих сомнений. Здесь твой бог, здесь твоя жизнь. Я несу тебе счастье и свободу»... И человек пошел за нею. Но, увлеченный несбыточными мечтами, он покинул приютный кров веры и в чаянии, что его властительница даст ему больше, чем отняла, отдал ей все, душу и сердце. И что же? С каждым днем она обогащает его все новыми открытиями и изобретениями, но цель, которой они служат, становится темнее и туманнее, и вопрос: «Куда мы идем? К чему мы придем?» стоит у него перед каждым фактом современности, не отвлеченно-созерцаемый, но живой, мучительный, бьющий по нервам и чувствам всякого чуткого и мыслящего человека. |
| 275 Буря его изломала в куски, и, в кипящую влагу Бросясь, пустился я вплавь: напоследок примчали К вашему брегу меня многошумные ветры и море; Гибели б мне не избегнуть, когда б на утесистый берег Был я волною, скалами его отшибаемой, кинут: 280 Силы напрягши, я в сторону поплыл и скоро достигнул Устья реки – показалось то место приютным, там острых Не было камней, там всюду от ветров являлась защита; На берег вышед, в бессилие впал я; божественной ночи Тьма наступила; тогда, удалясь от потока, небесным 285 Зевсом рожденного, я приютился в кустах и в опадших Спрятался листьях; и сон бесконечный послали мне боги. Там под защитою листьев, с печалию милого сердца, Проспал всю ночь я, все утро и за полдень долго; Солнце садилось, когда усладительный сон мой был прерван: 290 Дев, провожавших царевну твою, я увидел на бреге; С нею, подобные нимфам, они, там резвяся, играли. К ней обратил я молитву, и так поступила разумно Юная царская дочь, как немногие с ней одинаких Лет поступить бы могли, – молодежь рассудительна редко. 295 Сладкой едой и вином искрометным меня подкрепивши, Мне искупаться в потоке велела она и одежду Эту дала мне. Я кончил, поистине все рассказав вам”. Он умолкнул. Ему Алкиной отвечал благосклонно: “Странник, гораздо б приличнее было для дочери нашей, 300 Если б она пригласила тебя за собою немедля Следовать в дом наш: к ней первой ты с просьбой своей обратился”. Так он сказал, и ему возразил Одиссей хитроумный: “Царь благородный, не делай упреков разумной царевне; Следовать мне за собою она предложила немедля; 305 Я ж отказался – мне было бы стыдно; при том же подумал Я, что, меня с ней увидя, на нас ты разгневаться мог бы: Скоро всегда раздражаемся мы, земнородные люди”. Царь Алкиной, возражая, ответствовал так Одиссею: “Странник, в груди у меня к безрассудному гневу такому 310 Сердце не склонно; приличие ж должно во всем наблюдать нам. Если б – о Дий громовержец! о Феб Аполлон! о Афина! – Если б нашелся подобный тебе, в помышленьях со мною Сходный, супруг Навсикае, возлюбленный зять мне, и если б |
| По моему приказанию, наш игумен побежал к сему наместнику. Между тем преосвященный уже узнал, вероятно, через Саввинского игумена, что постыдное приключение огласилось в русском монастыре и потому приказал тотчас взять несчастного и поместить его напротив патриархии в одном из её домов, а когда явился к нему наш игумен, то он, между прочим, спросил его: «Знает ли архимандрит Порфирий об этом уроде?» – «Знает, отвечал игумен, и потому прислал меня просить вас поместить его в Феодоровском монастыре.» – «Скажи архимандриту, что этот урод призрен теперь нами, и что его выбросили на улицу не мы, а одна арабка, которой мы поручили ухаживать за ним». Игумен пересказал мне слова наместника. Хитрое оправдание его удивило меня и я решился в душе моей спросить завтра утром самого больного, точно ли он отдан был на попечение арабке и уже ею был выброшен; а игумена своего просил сходить и посмотреть новое помещение больного. Он с фонарем в руках ходил туда, видел и донес мне что больной помещен в конюшне и что лампада светится там. Я затаил в себе горесть и досаду. Наступила ночь. Некогда было оспаривать у наместников сокровище христианского милосердия. – Вот каковы здешние святители, батюшка, – сказал мне о. Григорий, приготовляя чай; бросили псам на съедение человека ограбленного, избитого, немощного; правду говорил армянский патриарх, что все диаволы собрались сюда в Иерусалим и склоняют людей ко всякому злу. – Увы! До сих пор сердце мое бьется неспокойно. Как подумаю о грехе этих людей, которых ты называешь святителями, так мороз по коже подирает. Грех их не понятен моему сердцу, и я не знаю, как его назвать, отче. – Это грех смертный, который не отпустится ни в сей век, ни в будущий. – Осуществилась притча Господа о впадшем в разбойники в пустыне Иерихонской 323 с той разностью, что ветхозаветные священники видели своего страдальца и прошли мимо его, не подав ему помощи, а новозаветные сами выбросили своего увечного на улицу псам на съедение. Ужели бы не достало для него крупиц, падающих с богатой и сытной трапезы их? Ужели бы он нарушил покой их своими болезненными воплями? Ужели нет для него приютного уголка в этой обширной патриархии? Ужели нет там людей, которые могли бы поочередно ухаживать за ним? О, есть Судяй на небе и Он прольет фиал ярости своей на этих черноризцев, у которых вместо сердца находятся куски золота, или пятна крови женской! |
| Сохрани Боже порицать друг друга за веру: пусть каждый верует по-своему как ему сроднее. Ноу каждого есть вера, в которой ему приютно, которая ему по душе, которую он любит; и нельзя не чувствовать, когда подходишь к иной вере, несродной, несочувственной, что здесь – не то, что у нас; здесь неприютно и холодно. Здесь не хотел бы жить. Пусть разум говорит отвлеченным рассуждением: ведь они тому же Богу молятся. Чувство не всегда может согласиться с этим рассуждением; иногда чувству кажется, что в чужой церкви как будто не тому Богу молятся. Многие станут смеяться над таким ощущением, пожалуй, назовут его суеверием, фанатизмом. Напрасно. Ощущение не всегда обманчиво; в нем сказывается иногда истина прямее и вернее, нежели в рассуждении. В протестантском храме, в протестантском веровании холодно и неприютно русскому человеку. Мало того, если ему дорогам вера, как жизнь, он чувствует, что называть этот храм своим для него все равно, что умереть. Вот непосредственное чувство. Но этому чувству много и резонных причин. Отмечу здесь одну из них, которая особенно меня поражает своей очевидностью. В богословской полемике, в спорах между религиями, в совести каждого человека и каждого племени один из основных вопросов – вопрос о делах. Что главное – дела или вера? Известно, что на этом вопросе препирается доныне латинское богословие с протестантским. Покойный Хомяков 11 в своих богословских сочинениях прекрасно разъяснил, до какой степени обманчива схоластически абсолютная постановка этого вопроса. Объединение веры с делом, равно как и отождествление слова с мыслью, дела со словом, есть идеал, недостижимый для человеческой природы, как недостижимо все безусловное, идеал, вечно возбуждающий и вечно обличающий верующую душу. Вера без дел мертва, вера, противная делам, мучит человека сознанием внутренней лжи, но в необъятном мире внешности, объемлющем человека, и перед лицом бесконечной вечности что значит дело, или всяческие дела что значат без веры? Покажи мне веру твою от дел твоих – страшный вопрос! Что на него ответить уверенному, когда спрашивает его испытующий, ищущий познать истину от дел. Положим, что такой вопрос задает протестант православному человеку. Что ответит ему православный? Придется опустить голову. Чувствуется, что показать нечего, что все не прибрано, все начато, все покрыто обломками. Но через минуту можно поднять голову и сказать: грешные мы люди, и показывать нам нечего, да ведь и ты не праведный. Но приди к нам сам, поживи с нами, и увидишь нашу веру, и почуешь наше чувство, и, может быть, с нами слюбишься. А дела наши, какие есть, сам увидишь. После такого ответа девяносто девять изо ста отойдут от вас с презрительною усмешкой. В сущности, все дело только в том, что мы показывать дела свои против веры не умеем, да и не решаемся. |
| С словом Цирцеи, меня миновать убеждавшей опасный Остров, где властвует Гелпос, смертных людей утешитель: 275 Там несказанное бедствие ждет нас, они утверждают. Мимо, товарищи, черный корабль провести поспешите”. Так я сказал; в их груди сокрушилося милое сердце. Мне ж, возражая, ответствовал так Еврилох непокорный: “Ты, Одиссей, непреклонно-жесток; одарен ты великой 280 Силой, усталости нет для тебя, из железа ты скован. Нам, изнуренным, бессильным и столь уж давно не вкушавшим Сна, запрещаешь ты на берег выйти. Могли б приготовить Ужин мы вкусный на острове, сладко на нем отдохнувши. Ты ж нас идти наудачу в холодную ночь принуждаешь 285 Мимо приютного острова в темное, мглистое море. Ночью противные ветры шумят, корабли истребляя. Кто избежит потопления верного, если во мраке Вдруг с неожиданной бурей на черное море примчится Нот иль Зефир истребительно-быстрый? От них наиболе 290 В бездне морской, вопреки и богам, корабли погибают. Лучше теперь, покорившись велению темныя ночи, На берег выйдем и ужин вблизи корабля приготовим. Завтра ж с Денницею пустимся снова в пространное море”. Так говорил Еврилох, и товарищи с ним согласились. 295 Стало мне ясно тогда, что готовил нам бедствие демон. Голос возвысив, безумцу я бросил крылатое слово: “Здесь я один, оттого и ответ, Еврилох, твой так дерзок. Слушайте ж: мне поклянитесь великою клятвой, что, если Встретите стадо быков криворогих иль стадо баранов 300 Там, на зеленых лугах, святотатной рукой не коснетесь К ним и убить ни быка, ни барана отнюдь не дерзнете. Пищею нас на дорогу обильно снабдила Цирцея”. Спутники клятвой великою мне поклялися; когда же Все поклялися и клятву свою совершили, в заливе 305 Острова тихом мы стали с своим кораблем крепкозданным. Близко была ключевая вода; все товарищи, вышед На берег, вкусный проворно на нем приготовили ужин; Свой удовольствовав голод обильным питьем и едою, Стали они поминать со слезами о милых погибших, 310 Схваченных вдруг с корабля и растерзанных Скиллой пред нами. Скоро на плачущих сон, усладитель печалей, спустился. |
| Крикнул сторож Иона в березовой ограде: — Эй, звонари! Трезвонь к Евангелию!.. Странники За лесом вспыхивали молнии. Предгрозовая тьма скрыла солнце и тяжело побежала по знойной земле. Низко опускались тучи, бросая дымные тени на полевые просторы. Шла гроза. Пылила большая дорога. От ветра сгибались ветлы. Шли по дороге, опираясь на березовые батожки, слепой дед и поводырь отрок. У обоих за плечами латаные пестрядинные сумы. На ногах лапти-шептуны. На груди у деда медный осьмиконечный крест. Дед устал. Дышит через силу. Слезятся от пыли белые незрячие глаза. Гроза все ближе да ближе, а скрыться негде… Поле, небо да ветлы придорожные. Поводырь лениво ведет деда за руку, с испугом смотрит в темно-багряное небо и помыкает деда. — Скорее, дедушка! До грозы надоть добраться до часовенки Расстани! — Рад бы скорее, внучек, да не идут мои ноженьки. Устал я. Грудь болит. Нет дыхания мне. К земле тянет. Не смертушка ли мне, странному, бездорожному? — С устатку это, дедушка! Скоро дойдем… — Веди, веди, коли скоро… Микола-угодник! Путников покровитель, возьми тяжесть мою странническую! На большую дорогу, в мягкую горячую пыль падает тяжелый дождь. Странники перешли ручеек по хлипкому деревянному мостику, обогнули зеленый взлобок и дошли до часовни. Стоит она у большой дороги. Ветхая, шаткая, солнцем обожженная. Дверь ее на одной петле держится. Главка с крестом набок склонилась. Оконце заколочено сизой от древности доской. — Часовенка-то совсем рухает, дедушка! — Устарела, приютная… Не будет скоро келейки для странников… — лепечет дед и бесслезно плачет. — Пойдем, дедушка, в часовенку. Ишь, гроза-то какая всполошная! Дед не трогается с места. Опирается руками на батог, качает головой и всхлипно говорит: — Когда я махоньким был, внучек, я с бабкой часто ходил к этой часовенке. Образ тут Спаса, чудотворный, и мы цветами его наряжали. Родник был здесь целебный, бойкий такой и звонкий… Вода студеная-студеная и чистая, как слеза. Между каменьями иконка вделана, и рядом берестяной ковшичек… Дубы здесь росли. Большие. Вековые. Ляжешь под их храмину, а они шумят, шумят и укачивают тебя — как в зыбке!.. |
|
|
