| Отсутствие нравственно-философских выводов из тезиса о реинкарнациях означает, что сам этот тезис греки заимствовали не у философов. У кого же тогда? – У магов. У тех культур, в которых хранились тотемные, анимистические верования. У тех культур, для которых человек и природа еще совершенно неразличимы, но уже есть начатки фиксации и осмысления психического опыта, прежде всего – опыта сна, транса, опьянения. Это – шаманизм 40 . Опыт экс-татитичности, опыт «покидания тела» составляет сущностную черту шаманизма. Наложенный на тотемные представления о животных предках человека, этот опыт естественно порождает идею метемпсихоза. Поскольку же человек здесь не выделяет себя из природно-животного мира, то и переход души человека в животного не расценивается как кара. Если предполагать существование влияний, которые могли внести в греческую философию идею душепереселения, то таковым скорее было все же не египетское или ближневосточное, а северное – влияние шаманистских и анимистических практик и верований, действовавшее через фракийские народные аполлонические 41 культы. «В Скифии, а также, возможно, во Фракии, греки вступили в контакт с народами, которые испытали влияние шаманской культуры. Плоды этого контакта можно видеть в появлении в конце архаического века разнообразных провидцев, целителей-магов, религиозных учителей; некоторые из них связывают греческую традицию с Севером. Все они демонстрируют шаманские черты… Источники начинают фиксировать шаманский стиль уже после того, как Черное море открылось для греческой колонизации, и не раньше. Из наиболее ранних засвидетельствованных греческих «шаманов» один – скиф (Абарид), другой – грек, посетивший Скифию (Аристей). Существует большое сходство в деталях между древним греко-скифским и современным сибирским шаманизмом. Я, конечно, не считаю, что пифагорейство можно всецело выводить из шаманизма; другие, не шаманские элементы, например, мистика числа, спекуляции на тему космической гармонии, были в этом учении изначально не менее важны» 322 . |
| Начальствовал над музеем хранитель библиотеки Каллимах, который одновременно по должности был воспитателем наследника престола. Заведуя библиотекой и музеем, он составил «Каталог сочинений, просиявших во всех областях образованности», включавший описание 120 книг. После смерти Каллимаха музей возглавил Аполлоний Родосский. В III столетии до Р. Х. в Александрии творили такие знаменитости, как Эвклид и Эратосфен. В эллинистическую эпоху известную ориентализацию претерпело духовное ядро эллинизма – религия греков. Конечно, народные верования остались прежними, мало что изменилось и в официальных культах полисов, но греческий пантеон обогатился новыми для него божествами, почитание которых было занесено в Грецию и Македонию ветеранами, возвращавшимися с Востока и из Египта. Культ египетского Амона, отождествленного Александром Македонским с Зевсом, не укоренился в эллинском народе; зато среди греков, и даже в самой Элладе, распространилось почитание других египетских божеств – Озириса и Изиды, его сестры и супруги. В самом Египте Озирис почитался как бог Нила, разливающегося и потом возвращающегося в свои берега, заходящего и восходящего солнца и как бог смерти и вечной жизни за гробом. В мифологической истории, пересказанной Плутархом на основании египетских источников, Озирис представлен мудрым и кротким царем Египта. Коварный брат царя Сет обманом умертвил его, заключив в гроб, который он спустил в море, и гроб прибыл в Библос. Тем временем Изида родила сына Озириса Гора, после чего отправилась на поиски своего мужа и брата. Найдя гроб с телом супруга, она спрятала его, но он был обнаружен Сетом, который растерзал извлеченное из него тело брата и разбросал куски его повсюду. Но с помощью сына Гора и бога Анубиса, а также собственных чар Изида собрала разбросанные члены супруга, соединила и оживила их. Затем Гор победил дядю-братоубийцу, отомстив за отца, но в конце концов Сет и Гор примирились, разделив Египет на две части, в которых стали совместно править. Возвращенный к жизни Озирис почитался в Египте как царь мертвых, как друг усопших, именуемый «уннефером». |
| Царство Ормузда есть разделившийся Ормузд, а духи Аримана – разделившийся Ариман. А высший смысл этой доктрины пантеистический. Начало и основа жизни – безразличие, бытие без имени, всеобъемлющее, но неопределившееся. Из этого начала исходят два начала жизни, которыми обусловливается действительная жизнь и реальное бытие. Оба эти начала одинаково необходимы, и без зла не было бы и добра. Жизнь вселенной и есть не что иное, как соединение этих противоположностей, смешение добра со злом, разума с неразумностью, жизни со смертью. Подобный же пантеистический характер носит учение о триадах религии египетской (главная триада: Пта, Кнеф, Нейт; есть и триады меньшие, второстепенные); многочисленный сонм богов этой религии – олицетворение различных сил и явлений природы 528 . Триады в религиях народов передней Азии: ассиро-вавилонской (Ану, Бэл, Нисрук с триадою женских начал: Анат, Бэлит или Мелитта и Давкина и многими второстепенными триадами) и финикийской (здесь собственно двоицы: Ваал и Молох с Ваалтис и Ашер или Астартою, переходящие в триады богов неба и земли) имеют и еще более грубый, материалистический характер. Что касается, наконец, триад верховных божеств в религии греческой, то и здесь в древнейший период эти триады (Уран, Гея, Крон, позднее – Крон, Рея и Зевс) сливались с самою природою в её величественных явлениях, а в позднейший период (с триадами главных богов: Зевс, Афина, Аполлон, или: Зевс, Посейдон и Плутон) в этой религии водворился антропоморфизм. Позднейшие боги этой религии те же люди, только идеализированные. Божество хотя и мыслилось в ней личностью, но личностью ограниченною, конечною, не возвышающеюся над миром природы (т. н. субъективный языческий натурализм). То же представляют собою и боги и богини римской религии, также во главе имеющие триаду верховных божеств (Юпитера, Юнону и Минерву). Вообще же относительно всех естественных религий можно заметить, что в них тем более места имеют указанного рода космические триады, чем более эти религии бывают грубы и проникнуты мыслью о тождестве божественного и мирового начала, и что наоборот, чем более они совершенствуются и освобождаются от подобного представления о тождестве Бога и мира, тем менее находят в них места эти триады. |
| Но, я думаю, и не умея назвать собственное переживание, неискушенный зритель чувствует то же самое. Эта «идеализация» вовсе не подгонка под принятый эталон человеческого лица. Эта «идеализация» по существу заключается в своего рода «развоплощении» тела в форму, в идею (а «форма», как известно, это латинское соответствие греческого слова «идея»), в геометрию. Иначе говоря: в нечто невидимое. Форма (идея) в своей чистоте невидима, геометрия занимается умозрительным пространством. Поразительно другое: геометрия греческой классики не узнается как геометрия, мы ее не видим. Очень легко узнается геометрическая стилизация в египетском и любом архаическом искусстве, где все приведено от натуральных форм к каким-то геометрическим формам. А в греческой классике как будто нет геометрии, она как будто оставила тело на свободе. Но она потому его оставила, что вошла в него целиком, так же, как в линию вошла мысль. Волнение, которое мы испытываем, глядя на эти формы (так что и глядеть на них, как замечает Матюшин, долго невозможно и хочется опустить глаза), — это переживание порога видимого, какой-то его последней черты. Самая прекрасная вещь видима и одновременно невидима. Можно сказать: «она приводит невидимое сюда», а можно: «ведет к невидимому своего зрителя». Занавес перед невидимым открыт. Переживание классической красоты, видимой на грани невидимого и поэтому целиком глядящей, в каком-то смысле подобно инициации, просветлению. После нее все меняется. Р. М. Рильке заканчивает свое стихотворение «Архаический торс Аполлона» знаменитой фразой: «Ибо здесь нет ни одной точки, которая тебя не видит. Ты должен изменить свою жизнь». Мне кажется, что само долженствование здесь — уже избыточный момент. Твоя жизнь уже необратимо переменилась, если ты видишь, что «здесь нет ни одной точки, которая тебя не видит». Шар и тело Странное (вообще говоря — невероятное) совпадение невидимого с видимым, тела с геометрической фигурой (о котором говорит греческая классика) может как-то подвести нас к дантовскому образу в Тридцать Третьей песне «Рая» — образу, который самого Данте приводит в изумление: он видит перед собой одновременно огненный вращающийся шар, который есть в то же время «наше подобие», то есть человеческая фигура — причем эта фигура всеми точками совпадает с огненной подвижной сферой! Таким удивительным образом Данте хочет передать соединение двух природ, человеческой и божественной, в Христе. Греки, язычники, как известно, считали своих богов «друзьями людей», и их «геометрический человек» стоит на грани бессмертия, на грани своей «идеи». |
| Наконец, последнее правило Пифагора было: «отправляясь, не возвращайся назад», то есть, умирай спокойно, не хватайся за оставляющую тебя жизнь.Судя по тому, что Пифагор ревностно изучал религиозные верования различных народов и был посвящен в тайны египетского и греческого дактилийского культа, можно было ожидать, что он предложит какое-нибудь новое религиозное учение. Ничего такого ясно не говорит, однако, Порфирий. Есть одно изречение Пифагора, в котором как будто слышится глухой намек на какое-то тайное пифагорейское учение о богах. «Не носи изображений богов на перстнях», говорит Пифагор, то есть не разглашай мнения и учения о богах ( τν περ [ τν] θεν δξαν κα λγον μ πρχειρον μηδ φανερν χειν, μηδ ες πολ λος φρειν). Но это изречение допускает и другое толкование: не должно носить изображений богов на перстнях, может быть, новее не потому, что эти изображения новы, не вошли во всеобщее употребление, а потому лишь, что они святы; не следует профанировать религиозных предметов, делая их предметом обыкновенного разговора со всеми и каждым. В других изречениях Пифагор является совершенно консервативным в религиозном отношении: он не возвышается, по-видимому, до идеи монотеизма; своим ученикам он заповедует отзываться почтительно ( ε φημον ε ναι) не только о богах, но и о демонах и героях, приносить в жертву небесным богам нечетное, а земным – четное, посещать храмы, выходя с этим намерением из своего дома. Сам Пифагор имел обыкновение на довольно значительное время уходить в святилища богов, а на пути в Италию не преминул посетить священные места – Дельфы и Крит и в этом последнем месте с благоговением выполнил различные религиозные обряды. И между тем никак нельзя сказать, чтобы темные стороны греческого вероучения Пифагору были неизвестны; он хорошо знал их и как будто намеренно увеличивал число их, и, несмотря на это, оставался верующим греком. Его вера не разбилась даже о такие вещи, как гробницы ( τφοι) Аполлона и Зевса, Пифагор признал факт смерти обоих богов, написав на гробнице последнего: «Здесь лежит умерший Зан, которого зовут Зевсом», а Аполлону отказав даже в славе победы над Пифоном. |
| Святые мученики Филимон, Аполлоний и Ариан Аудио В эпоху свирепствовавших по всей Римской империи Диоклетиановых гонений, около 305 года, в египетском городе Фивы были схвачены 37 христиан и брошены в тюрьму в ожидании суда . Один из них, чтец по имени Аполлоний, страшась ожидавших его страданий, но не желая становиться явным отступником, предложил кифаристу Филимону, тоже узнику, заточенному вместе с ним, облачиться в свои одежды и вместо него принести жертву идолам, обещая в награду за это четыре золотые монеты. Филимон согласился, но в ту самую минуту, как он возложил на себя Аполлониевы одежды, на него сошла благодать Божия: Филимон сам всем сердцем уверовал во Христа и во время жертвоприношения, на которое он был приведен вместо Аполлония, открыто исповедал истинную веру. Тем временем правитель Ариан послал за Филимоном, прося его сыграть узникам на кифаре в надежде на то, что ее сладостные звуки напомнят христианам о прелестях бренного мира. Услышав свое имя, исповедавший только что Христа Филимон вышел вперед и заявил, что он и есть тот самый кифарист и лишь назвал себя Аполлонием. Все усилия язычников убедить его в том, что не поздно еще отказаться от своих слов и что, не будучи крещен, он не может считаться христианином, остались тщетными. Филимон был неколебим в своем решении и тут же чудесным образом принял крещение через дождь, пролившийся с небес на него одного. По молитве мученика четыре золотые монеты, которые он держал в руке, вдруг растаяли в чудесном огне, так что никто более не мог приписать его обращение какой-либо корысти. Когда Аполлоний в свою очередь предстал перед судьей, он также мужественно исповедал имя Христово и бесстрашно ступил навстречу мучениям: ему перерезали жилы на ногах и волокли так через весь город. Филимона же подвесили на дереве и расстреливали из луков, однако стрелы не причиняли ему никакого вреда, а одна из них, отклонившись, вонзилась в глаз правителю. Движимый состраданием, Филимон обещал последнему, что к нему вернется зрение, если после гибели мучеников он приложит к своей ране землю с их могилы. Затем оба мученика были обезглавлены. |
| За великими богами в финикийском пантеоне следуют боги меньшие. Как бы связующим звеном между первыми и вторыми является Таут. В представлении некоторых классических писателей он является величайшим из финикийских божеств (у Варрона, De lingua lat, V, 10; Principes dii coelum et terra, qui in Aegypto Serapis et Isis, Tautes et Astarte apud Phoenices). Но собственно Таут играл ту же роль у финикиян, какую Оаннес (Еа) у вавилонян и Тот у египтян, роль культуртрегера. Ему приписывается редакция священных книг, излагающих космогоническую систему, религиозное учение и принципы социального устройства у финикиян. Эти книги, представлявшие собой божественный закон, были олицетворены в представлении финикиян и почитались как некоторое божество Тура (закон; еврейское тора) и Кхусарет (гармония). Божество это рассматривалось как супруга Таута. На основании филологического сходства с Таутом сближают и карфагенскую Танит. По своим свойствам в некоторых отношениях Таут приближается к Эшмуну. Символом Таута была змея, свернувшаяся в круг и держащая свой хвост во рту. Как бог разума и знания, Таут, по-видимому, в некоторых отношениях должен приближаться к греческому Аполлону, но именем финикийского Аполлона обыкновенно называют Резефа, Решефа или Решеф Микаля, бога по своим свойствам имеющего очень мало общего с Таутом. По-видимому, он был солнечным богом и богом войны (как бог войны он почитался в Египте, см. его египетское изображение у Perrot, T. III р. 71). Культ его был распространен на Кипре (в надписи, найденной на Кипре, „в новолуние месяца этанима назначается для стражей святилища и для смотрителей храма Резефа 20...“ чего? неизвестно: текст в данном месте испорчен, но дело идет о жертвах и пожертвованиях). Был у финикиян бог Эл. Практически культ его не был развит, но теоретически его наделяли чертами верховного божества. Слово Эл есть семитический корень для понятия божества, естественно поэтому, что Эл представляется возвышающимся над Элион божествами (у пророка Исаии ( Ис.14:13 ) говорится о нем буквально с еврейского так: „взойду на небо, над звездами Эла вознесу престол мой, сделаю себя равным Элион“). |
| Мы указывали выше, что он переводил большею частию те сочинения, которые подходили в данный момент к его душевному состоянию, выражали его мысли и чувствования, что, переводя сочинение, он сглаживал иногда резкие места, не согласные с его взглядами, что, наконец, часто в переводных сочинениях делал свои вставки или в посвящении, или в эпилоге, а иногда и в средине рассказа, в виде размышления, думы, чувства, вообще в форме лирического отступления. Переделывая «Ленору» Бюргера, мы видели, он заменил страшное отчаяние и проклятия Леноры тихою грустью по милом. В балладе: «Двенадцать спящих дев» (1811 г.), переделанной из романа Шписа, он далеко отступил от подлинника и из большого романа создал балладу; при этом уничтожен местный колорит и все подробности, которыми характеризовались век, среда и быт сословий, и вместо этого внесены новые черты, которые придают рассказу русский колорит. Жуковский много переводил стихотворений из Шиллера, увлекавшего его своими идеалами. Он перевел его греческие и средневековые баллады. В греческих балладах, т. е. заимствованных из греческого мира, Шиллер изобразил греческие воззрения на жизнь и природу. В «Кассандре», «Торжестве победителей» и «Поликратовом перстне» выражена идея завистливой и мстительной судьбы, которая, по учению греков, неотразимо господствовала над людьми и богами. Кассандра, дочь Троянского царя Приама, не хочет участвовать в свадьбе сестры своей Поликсены и уходит в лес; как жрица Аполлона, она владеет даром предвидения и не может радоваться с другими, потому что знает о близкой смерти жениха и падении Трои 143 . В балладе «Торжество победителей» изображается торжество греков, ликующих после взятия Трои; греки и трояне сожалеют о героях, погибших во время войны: «нет великаго Патрокла; жив презрительный Терсит» 144 . В балладе «Поликратов перстень» 145 выражена та мысль, что чем более дается счастия человеку, тем скорее и неизбежнее его постигает бедствие. Самосский владетель, Поликрат, с гордостию показывает египетскому царю свои богатства; царь советует ему не доверять своему счастию; ему не даром все удается; не к добру такая удача во всем; сам отдай драгоценнейшее свое сокровище, – и Поликрат бросает в море перстень, которым дорожит особенно, но на другой день ему возвращают перстень, найденный в рыбе, которую повар готовил к столу. |
| «У Аристофана и его современников место, где занимаются умственной деятельностью, не ассоциируется с представлением о коллекции книг, о библиотеке» . Собирание книг связывалось в уме афинянина тех времен не столько со «свободной» общей образованностью, сколько с «низменной», «ремесленнической», «рабской» специализацией. Сократ у Ксенофонта дразнит юношу Евтидема, собравшей) себе библиотеку, спрашивая молодого честолюбца, уж не вздумал ли тот сделаться врачом, архитектором, землемером или рапсодом . Если у афинянина хранится дома список поэм Гомера, это уже как-то странно и подает повод к остротам; список поэм Гомера свойственно иметь только рапсоду, но как раз от рапсода никто не ждет умственной культуры. «Рапсоды, как мне известно, знают наизусть поэмы, а сами — круглые дураки» . Как в мире людей, так и в мире богов. На греческом Олимпе нет места для божественного писца и книжника, божественного канцеляриста вроде Тота. Аполлон, бог поэтов, и Гермес Логий («Словесный»), бог ораторов, — божества устного слова. Именно Гермеса впоследствии отождествили с Тотом («Гермес Трисмегист»); тогда ему готовы были приписать славу его египетского двойника — изобретение письмен . Но этот мотив проходит совсем глухо и невыразительно, ибо традиционному облику Гермеса он чужд. В составе подлинной) мифологического предания греков мифы об изобретателе письмен практически отсутствуют ; обычно греки довольствовались указанием на то, что к ним буквы были занесены с Востока фшшкийцем Кадмом . Что касается Гермеса, то его мифы рисуют отнюдь не изобретателем письмен, но изобретателем лиры (которую он подарил Аполлону), покровителей рынка (и потому ораторского искусства) и учредителей гимнастических упражнений. Есть статуи Гермеса в позе оратора, но ни один античный ваятель или живописец не изображая Гермеса с писчими принадлежностями . Приводя к четкой формуле исконные греческие представления, римлянин Гораций назовет два дара, при помощи которых Меркурий-Гермес, этот «красноречивый (facundus) внук Атланта» и «отец округленной лиры», цивилизовал дикие нравы первобытных людей: дар культивируемого голоса и дар «чинной палестры». Дары эллинских богов — вокально-ораторская культура и физическая культура, хорошая постановка голоса и хорошая тренировка мышц — это главные символы классической «калокагатии» . Грамотность была необходимый подспорьем этой «калокагатии», но не могла войти в ряд ее символов. Ее и не причисляли к дарам богов. |
| Во–вторых, богатые граждане возводили храмы на собственные средства. Чаще всего так выражали благодарность какому–то из богов за чудесное избавление от опасности или выполняли некогда данный обет. Порой благотворители утверждали, что к построению храма их подтолкнула мистическая встреча с божеством или его тайное послание. Например, после победы над Антонием и Клеопатрой в битве под Акци–ем в 31 г. до н. э. император Август воздвиг храм Аполлона в Риме, ставший соперником храму Юпитера. Август был уверен, что своим успехом обязан Аполлону, так как перед сражением прятался в небольшом гроте, посвященном этому богу. В–третьих, расширение пределов империи приводило к заимствованию богов у соседей. В сельских районах Греции всегда были места, привлекавшие паломников. Например, в Дельфу со всех концов стекались желающие узнать будущее у таинственного оракула. В знак благодарности за полученные предсказания люди совершали жертвоприношения, нередко потрясающие своей пышностью. Кроме того, представители римской власти и купцы немало путешествовали и, встречаясь в других странах с новыми религиями, часто привозили домой какого–нибудь идола. Происходил процесс принятия чужих божеств в свою культуру. Греческие и ближневосточные кумиры отождествлялись со сходными латинскими богами: Артемида с Дианой, Арес с Марсом и т. д. Иной раз священные фигурки привозили в Рим как военную добычу или как предметы искусства, при этом благоговение перед ними сохранялось и у новых хозяев. В большом храме, посвященном главному богу, обычным делом были дополнительные алтари для второстепенных идолов. В–четвертых, появилась мода на тайные поклонения, распространению которой способствовало оживленное сообщение между частями Римской империи. Среди наиболее популярных были культ бога виноделия Диониса и египетской богини Изиды, обладавшей весьма широким кругом интересов. В христианские времена многие военное стали поклоняться персидскому богу Митре. Во всех этих культах существовал обряд посвящения для новообращенных, но причастность к мистическому культу не мешала им оставаться приверженцами общепринятых религий. |
|
|
