| он к этой богине такую привязанность, что святыни ее предпочитал всем иным и в обрядах ее участвовал с особенным вдохновением. Тотчас после рождения отец с матерью увезли его к себе на родину, в священную землю Аполлона Ксанфа, которая по божественному жребию стала и его родиной: видно, это значило, что он, кому предстояло быть первым во всех науках, должен был получить воспитание и образование под самою сенью бога-Мусагета 930 . Там и получил он навык к доброму нраву, там и усвоил нравственные добродетели, приобыкнув должное любить, а недолжного избегать. 7 Тогда же и открылось воочию, что отроду на нем почила великая милость богов. Однажды он занемог и лежал в тяжкой болезни уже без надежды на выздоровление; и тут у постели его вдруг явился свыше некий отрок, юный и красивый лицом, – он не успел сказать ни слова, как стало ясно, что это Телесфор-Свершитель 931 . Назвавшись и произнеся свое имя, он коснулся головы больного, перед которым стоял, опершись на изголовье, и этим тотчас исцелил его от недуга, а сам исчез. Божественное это явление было началом божьей милости к юному Проклу. 8 Спустя немногое время, еще занимаясь в Ликии у грамматика, он пустился в путь в египетскую Александрию, уже блистая всеми добродетелями, свойственными его нраву, и пленил ими там всех наставников. Так, софист Леонат (родом, кажется, из Исаврии), очень известный в Александрии среди своих собратьев по занятиям, не только допустил его к своим урокам, но и взял к себе в дом и кормил за одним столом с женой и детьми, словно и он был родным его сыном. Он познакомил его с теми, кто правил Египтом, и они тоже приняли его в свой дружеский круг, плененные остротой его ума и благородством нрава. Учился он и у грамматика Ориона, потомка египетского жреческого рода, немалого знатока своего дела, который сам сочинял книги и после себя оставил много полезного; посещал и уроки римских наставников, в недолгое время достигнув больших успехов и в их предметах. Начал он с отцовского дела – отец его снискал себе громкое имя, занимаясь в столице судом и правом. Но более всего в те юные годы, не отведав еще философии, увлекался он риторикою: здесь он стяжал большую славу, и товарищи и учителя смотрели на него как на чудо, потому что говорил он прекрасно, учился с легкостью, а видом и поведением похож был больше на учителя, чем на ученика. |
| Так, на с. 4 своего исследования об отношении Арнобия к Клименту Александрийскому 73 Рерихт говорит, что Арнобий «во всей 14 главе, (IV книги) следовал Цицерону (De nat. deor. III, 16, 42; 21, 53 sqq.)»; но на с. 17–18 он оговаривается, что в сообщении о богах с одним и тем же именем Арнобий преимущественно (praecipue) следовал Цицерону, и в перечислении пяти Минерв более согласуется с Климентом. И хотя далее Рерихт указывает также на разногласие Арнобия с Климентом, называющим первую Минерву не дочерью Вулкана, а его женой и матерью Аполлона, и даже признает нелепым сообщение Арнобия (в гл. 16) о первой Минерве как о матери Дианы (quae Apollinem genui, quae Dianam), объясняя эту «нелепость» незнанием Арнобия того, что в древности различали Аполлона, сына Вулкана и Минервы, носившего название πατρος, и Аполлона, сына Юпитера и Латоны, и что Диану не следует соединять с первым из этих Аполлонов, однако утверждает, что «во всей аргументации Арнобия нет ничего такого, что не проистекало бы из слов Климента». Об отношении Арнобия к Цицерону мы считаем достаточным ограничиться сделанными нами выше замечаниями о мнении Кеттнера по этому вопросу, тем более что Рерихт очень неопределенно выражает свое мнение, утверждая, что Арнобий «преимущественно» (praecipue) следовал Цицерону. По поводу же изложенного мнения Рерихта о зависимости Арнобия от Климента мы заметим, что оно не может быть признано основательным ввиду тех явных разногласий между сообщениями Арнобия и Климента, которые отчасти указаны самим Рерихтом и более подробно отмечены выше нами, тем более что относительно второй Минервы, египетской, Арнобий делает дополнение, как это видно из собственного его указания (в гл. 16), из «Тимея» Платона. Нет основания также приписывать Арнобию незнание различия двух Аполлонов уже потому, что он, без сомнения, был хорошо знаком с трактатом Цицерона De natura deorum, в котором подробно говорится о четырех Аполлонах, причем ясно отличается первый Аполлон, сын Вулкана и Минервы, от третьего Аполлона, сына Юпитера и Дианы (III, 22–23; Min. |
| Ведь тиран Дионисий Младший, сняв золотой гиматий с Зевса на Сицилии, велел надеть на него шерстяной, сказав остроумно, что он лучше золотого, будучи более легким летом и более теплым в мороз. Антиох же Кизикиец, нуждаясь в деньгах, распорядился золотую статую Зевса высотой в пятнадцать локтей переплавить и поставить на ее место подобную ей из другого, более дешевого материала, украшенную золотыми пластинами. Ласточки же и многие другие птицы, летая, роняют помет на эти самые статуи, ничуть не заботясь, Зевс ли это Олимпийский, Асклепий ли Эпидаврский, Афина ли Полиада или египетский Сарапис. Даже благодаря им вы не можете понять, что статуи бесчувственны! Но имеются также разбойники или вторгающиеся в страну неприятели, которые из-за корыстолюбия опустошили капища, разграбили приношения и сами статуи переплавили. И если какой-нибудь Камбис или Дарий, или другой безумец что-то такое предпринял, и если кто-нибудь убил египетского Аписа, мне смешно, что он смог убить их бога, однако я негодую, если он совершил это преступление ради корысти. § LIII. О гибели храмов в огне и о людях, позировавших изготовителям идолов Итак, я охотно пренебрегу этим злодейством, считая его скорее делом жадности, чем доказательством слабости идолов. Но огонь и землетрясения нисколько не корыстны, однако боятся и стыдятся демонов и статуй не больше, чем волны – камешков, рассыпанных на взморье. Я знаю, что огонь изобличает суеверия и излечивает от них. Если хочется избавиться от безумия, к свету тебя выведет огонь. Он сжег и храм в Аргосе вместе со жрицей Хрисидой, и храм Артемиды в Эфесе, второй после амазонок; часто охватывал он и Капитолий в Риме. Не пощадил он и капище Сараписа в Александрии. В Афинах же он разрушил храм Диониса Элевтерия; а в Дельфах храм Аполлона сначала разорил ураган, затем истребил мудрый огонь. Все это показано тебе, словно некое предисловие к тому, что обещает пламя. Разве изготовители статуй не вызывают в душе тех из вас, кто обладает рассудком, презрение к материи? Афинянин Фидий написал на пальце Зевса Олимпийского: «Пантарк — красавец», прекрасным был для него не Зевс, а любимец. |
| Понимание того, чем «подлинный» кинизм Антисфена, Диогена и др. древних К. отличается от отвергаемого им «ложного» атеистического кинизма его современников, имп. Юлиан изложил в 2 речах: «Против невежественных киников» ( Julian. Apost. Or. 6) и «К кинику Гераклию» ( Idem. Or. 7). В 1-й речи содержится общее обсуждение основ кинизма и его философского значения; 2-я речь посвящена частному вопросу кинического отношения к богопочитанию и мифотворчеству. В обоих случаях повод к написанию речей был подан имп. Юлиану самими К. 1-я речь направлена против «египетского киника», подвергавшего критике нек-рые поступки Диогена и заявлявшего о себе как об «истинном» кинике. Адресат 2-й речи, киник Гераклий, изложил в присутствии императора сочиненный им кинический миф, содержавший непочтительные высказывания о богах; считая такое мифотворчество недопустимым, имп. Юлиан воспользовался этим поводом, чтобы осудить тех К., которые выступали с критикой языческой религии. Все рассуждения имп. Юлиана о кинизме определяются его общими убеждениями относительно природы и назначения философии. По словам имп. Юлиана, «истина одна, потому и философия одна» ( Idem. Or. 6. 185); все различия между философскими школами - это лишь различные пути к одной цели. Указание на эту цель имп. Юлиан видит в известных словах оракула: «Познай самого себя» (см., напр.: Plat. Prot. 343b). Для него как для неоплатоника эти слова являются призывом не столько к этическому, сколько к теологическому самопознанию: человек должен отыскать в себе божественное начало и через него возвыситься к божественной жизни, «уподобиться богу» ( Julian. Apost. Or. 6. 182-183). Всякая философия, будучи путем возвращения к божеству, имеет божественное происхождение, поэтому и кинизм, согласно имп. Юлиану, не является человеческим изобретением, но был учрежден богом Аполлоном, давшим Диогену через оракула указание «изменять обычаи» (Ibid. 188). Основатели кинизма, следуя этому призыву, создали наиболее простую и естественную философию, сущность к-рой состоит в «преодолении пустых мнений и следовании истине во всем» (Ibidem). Идеальный философ, следующий истинному киническому учению, в описании имп. Юлиана гораздо больше похож на платоника, чем на киника: «Кто желает быть киником, презирая все человеческие обычаи и мнения, в первую очередь обращает свой ум к себе и к богу... Он полагает постыдное и красивое не в похвалах и порицаниях людских, но в природе. Он избегает излишеств в пище, отворачивается от любовных утех... Человек должен разом выйти из себя и познать, что он есть бог, и не только сохранить свой ум неутомимым, непрестанно сосредоточенным на божественном, незапятнанным и мыслящим чисто, но он должен также вполне презирать свое тело...» ( Idem. Or. 7. 226). |
| И, действительно, во время второго египетского похода Антиоха, в Иудее распространился ложный слух о его смерти и изгнанный Иасон с 1000 воинов напал на Иерусалим, пытаясь возвратить себе первосвященническую должность, и начал бесчеловечно притеснять и истреблять своих сограждан, но вскоре, однако, принужден был бежать оттуда и, скитаясь по Египту, Аравии и Греции, пришел, наконец, в Лакедемонию, где и умер. Считая иерусалимские смуты возмущением против царской власти, Антиох на возвратном пути взял город вооруженною силой, умертвил за три дня 40 000 человек и столько же продал в рабство, проник в храм в сопровождении Менелая, взял в виде добычи все драгоценности и, уходя в Антиохию, назначил уполномоченных, в числе их и Менелая, с целью угнетать страну, насколько возможно, а приставником в Иерусалиме оставил фригийца Филиппа (22 ст. V гл). Затем Антиох послал в Иерусалим армию в 22 000 человек – под начальством Аполлония , приказав ему избить в Иерусалиме всех взрослых, и этот последний, притворяясь, что ищет мира, устроил в одну из суббот всеобщую резню. Тогда Иуда Маккавей со многими единомышленниками удалился в пустыню (V гл). Спустя немного времени, царь обнародовал указ об истреблении иудейского народа. Царские чиновники применили самые варварские меры с целью искоренения иудейской веры и распространения в стране греческих обычаев: храм осквернили расхищением и безобразными сценами и подвергли ужасным гонениям всех верных последователей закона Моисеева. Между многими, которые кровью заплатили за веру отцов своих, названы две женщины, которые за обрезание детей своих сброшены были со стены вместе с детьми, привешенными им предварительно к сосцам; многие иудеи, укрывшиеся в близлежащих пещерах для тайного празднования седьмого дня, были сожжены Филиппом, ибо неправедным считали защищаться по уважению к святости дня; девяностолетний старец Елеазар, из первых книжников, и семь юношей, вместе с матерью, среди самых ужасных мучений до последнего вздоха муж ественно исповедывали свою веру (гл. |
| Когда он похвалился перед жрецами своей родословной, восходящей в шестнадцатом поколении к богам, жрецы привели его в огромное святилище и показали ряд колоссальных статуй (345 монументов), каждая из которых ставилась при жизни верховным жрецом, и ни один из них не был богом. Этот небольшой эпизод показывает особенности взаимоотношений между египетской культурой и «новой» греческой, причем он больше передает самоощущение самих греков, всегда чувствовавших огромное почтение к седой древности и свою «юность» в сравнении с ней. Греки благоговели перед величием древних культур и интенсивно усваивали их достижения, в особенности «мудрость», однако, как и в случае любого заимствования, брали то, что лежит на поверхности, не углубляясь в истоки. В этом заключается уникальность древнегреческой культуры: она возникла и достигла расцвета позже древневосточных цивилизаций, с необходимостью усвоив многие их достижения, будучи свободной от многовековой работы, в ходе которой заимствованные ценности возникли. Греки – народ арийского происхождения, пришли на земли, ставшие их второй родиной примерно к XII b. до н. э. До греков эти земли колонизовали предприимчивые мореплаватели финикийцы, посредством которых к грекам перешел финикийский алфавит. Первоначально греки занимались скотоводством, на берегах Эгейского моря им пришлось осваивать ремесла, торговлю и мореплавание. С Востока через Лидию к грекам пришла чеканка монеты, торговые меры греков также были восточного (вавилонского) происхождения. Что касается религии, то здесь сфера влияния восточных народов (вавилонян, финикийцев, хеттов, пеласгов и т. д.) проявилась довольно ярко, но не затемнила своеобразие древнегреческой автохтонной религиозности. Во главе греческого пантеона стоит Зевс, обладающий чертами верховного бога индо-ариев, иранцев, славян, германцев, а Олимпийский пантеон, куда вошли многие боги-пришельцы, получившие греческое «гражданство» (Аполлон, Афродита), не утратил узнаваемого облика богов индоевропейских религий. |
| Этот необычный городок расположен на небольшом полуострове, вдающемся в Средиземное море примерно в семидесяти километрах южнее Анталии. Во всех туристических описаниях обязательно сказано, что в античности это был крупнейший центр пиратства, конец существованию которому в 72 году до Р.Х. положил Юлий Цезарь. Историческая справка не изобиловала подробностями, отсылая любознательного туриста в мифологическую эпоху, в которой нимфы превращались в деревья и мстили незадачливым богиням, ломавшим их ветви. Примерно так и звучит история возникновения названия города Сиде. Причем слово это вовсе не турецкое и как наименование населенного пункта известно с глубокой древности, – так, например, Сида упоминается в Библии (I Мак 15:15-24), в послании римлян к египетскому царю Птоломею, копия которого была послана и сюда. Имя города, пришедшее из языка более древнего, чем язык эллинов, роднит его с названием острова Родос , находящего не так далеко отсюда – «родо» с греческого и Сида с анатолийского переводится как «гранат», плод дерева, повсюду растущего в этой части Средиземноморья. И каждый вечер тех коротких дней мы, гуляя по берегу моря, обязательно заходили в какое-нибудь маленькое кафе, – выпить по стаканчику выжатого на наших глазах терпкого сока. Тень сомнения Приехав из аэропорта в отель и наскоро расположившись, мы побежали осматривать место, куда нас занесло «попутным ветром». Впереди было всего четыре ночи и три дня, и нам хотелось получить от них все, что станет возможным. Сиде, – городок компактный и очень тихий, стоящий у моря, окружающего его с трех сторон. Мы поняли, что не ошиблись в выборе места, идеально подходящего для путешествия во времени: большую часть города занимают античные руины, в которые он буквально встроен. Современный центр города расположен внизу у моря, поблизости от него – то, что осталось от античных святилищ Аполлона и Афины-Паллады. Древний центр – выше, там, где театр и площадь. Дальше – только заросли дикого лавра, покрывающие камни. Заросли прорезают расчищенные древние улицы и колоннады. Кое-где ступаешь по остаткам мозаичного покрытия. Еще дальше город опоясывают неплохо сохранившиеся стены с башнями. На свободных участках высажены оливковые деревья. |
| Радостная сцена возвращения Аполлония к друзьям, возможно, и отражает влияние Евангелия – но речь в ней идет вовсе не о воскресении мертвого. После своей смерти Аполлоний в видении является некоему юноше, чтобы уверить его в бессмертии души. Но текст не оставляет сомнений, что это именно видение – а не телесное воскресение. То есть ничего похожего на жертвенную смерть и Воскресение мы в этом повествовании не находим. Итак, о жизни Аполлония Тианского мы узнаем из романа, написанного примерно через 190 лет после евангельских событий и примерно через 120 после кончины самого Аполлония. Персонаж романа совершенно не похож на Господа Иисуса. Эпизод с воскрешением невесты подается не как собственно воскрешение, а как проявление проницательности философа, который обнаружил, что она не умерла, – к тому же автор романа, вероятно, уже был знаком с повествованиями о воскрешении в Евангелии. Параллель с между Аполлонием и Иисусом является явно натянутой – если не сказать попросту, несуществующей. Шестнадцать спасителей, выдуманных Керси Грейвсом Многие из нас читали роман Булгакова «Мастер и Маргарита» и помнят сцену, где Берлиоз учит Бездомного, как правильно бороться с христианством: «Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор... Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал всё больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике». Хотя сам Михаил Булгаков придает диалогу явно иронический оттенок, многие сетевые атеисты цитируют первую фразу из него с глубокой серьезностью. Почти то же самое недавно писал, например, Александр Невзоров: |
| Конечно, не подлежит сомнению, что всё же были некие (греки), которые являлись либо создателями венков, либо их популяризаторами. 21 Ферекид называет Сатурна первой венценосной особой, а Диодор [рассказывает о том, как] после победы над титанами [был увенчан] Юпитер. Тот же автор награждает лентами Приапа, а Ариадну – золотой гирляндой с индийскими самоцветами, которая была творением Вулкана и подарком Вакха, а позже стала созвездием. На Юнону виноградную лозу [в качестве венка] возложил Каллимах. Таким же образом и в Аргосе её изваяние, обвитое побегами винограда и с львиной шкурой, положенной ей под ноги, выставляет её в образе мачехи, насмехающейся над доспехами обоих её убитых пасынков. Геркулес предпочитает носить [венки то из листьев] тополя, то – дикой маслины, а то – сельдерея. Имеется у тебя и трагедия Цербера, и Пиндар, и Каллимах, который упоминает, что Аполлон, убив Дельфийского дракона, надел лавровый венок, чтобы помолиться, так как у древних был обычай надевать венок для молитвы. Гарпократион старательно приводит доказательства того, что Вакх, называемый египтянами Осирисом, носил венец из плюща, потому что по своей природе плющ защищает головной мозг от сонливости. Но и в другом смысле Вакха, конечно, [следует считать] создателем лаврового венка: в нём он праздновал свою победу над индийцами, что признаёт даже простонародье, когда называет день ежегодных празднеств в его честь [днём] великого венца (Magnam Coronam). Если же ты откроешь труды Льва Египетского, [то узнаешь, что] Исида первой придумала носить колоски на голове, хотя они больше подходят для желудка. Ищущим большего [объёма информации] всё покажет наиболее выдающийся толкователь в том числе и этих вопросов Клавдий Сатурнин. Дело в том, что у него есть книга, посвящённая венкам: в ней он достаточно подробно объясняет и их происхождение, и причины их появления, и их виды, и связанные с ними формальности. Так что ты не найдёшь никаких прелестных цветов, никакой очаровательной зелени, никакого куска дёрна или побега виноградной лозы, который не был бы посвящён чьей-нибудь голове. |
| И прибыл он во град эллинский, именуемый Спарта, управляемый же царем, или топархом, Менелаем, сыном Плисфеновым. А был Менелай тот воспитан при дворе Атрея, царя аргивян, купно с Агамемноном, сыном царевым; сего ради называли обоих Атридами. Собирался же Менелай немедля плыть со сродниками своими на Крит, жертвы пожрать желая Зевсу и Европе в Гортине, городе критском, когда прибыл к нему во град Спарту Парис. А был у Менелая обычай такой: на каждый год в те же дни вершить обряды положенные и жертвоприношения, память чествуя Европы, прародительницы своей. Но принял он Александра, Париса тож, и грамоту Приама. Царя Фригийского и Асийского, и царские дары взял; самого же Париса Александра обнял, и оказал ему благоволение, как собственному сыну, и всякую честь воздал, и определи ему проживать и кормиться в собственных своих палатах, и дозволил оставаться во граде том, сколько тот пожелает, попросив продлить пребывание свое, пока не отдохнет Парис от тягот пути, и лишь потом идти в святилище Аполлоново, дабы исполнить повеление о жертве. После же, устроив его и даровав слуг многих и в собственные свои палаты приняв, поспешно отплыл Менелай на Крит. Итак, пока пребывал Менелай на Крите, жертвы принося Зевсу Астерийскому и Европе во граде Гортине, случилось Елене сойти в сад возле палат своих, прогуливаться купно с Ефрою, сродницею Менелаеваю через Пелопа, и Клитемнестрою из рода Евроцина. Парис же, украдкою в сад заглянув и цвет красоты Елениной приметив, уязвлен был любовию к ней; действуя через Ефру, сродницу Менелаеву из рода Пелонова, и Клитемнестру из рода Европы, совратил он Елену, похитил ее и бежал на кораблях троянских, с ним бывших, захватив с собою денег триста литр, и драгоценностей много весьма, и серебра, – купно с Ефрою из рода Пелопова и Клитемнестрою из рода Европы, и еще с пятью рабынями, постельничими Елены. И направился он к Синоду, а оттуда к Протею, царю Египетскому, и думать позабыв о посещении святилища Аполлонова и о принесении жертвы в земле Эллинской. |
|
|
