| Но Кирдюг стоял, не сдвинувшись, и благодарил козаков за оказанную честь. Таким образом кончилось шумное избрание, которому, неизвестно, были ли так рады другие, как рад был Бульба сначала потому, что отмстил первому кошевому, а потом потому, что Кирдюг был старый его товарищ и бывал с ним в одних и тех же сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой жизни. Толпа разбрелась тут же праздновать избранье, и поднялась гульня, какой еще не видали дотоле Остап и Андрий. Винные шинки все были разнесены; мед, горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже рады и тому, что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях, славивших подвиги. И взошедший месяц долго еще видел толпы музыкантов, проходивших по улицам, бандуры, турбаны, круглые балалайки и церковных песельников, которые держались на Сечи для пенья в церкви и для восхваления запорожских дел. Наконец хмель и утомленье стали одолевать крепкие головы. И видно было понемногу, как то там, то в другом месте валился козак. Там товарищ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже оба заплакавши, валились оба на землю. Там гурьбою улегалась целая куча; там выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную колоду. Последний, который был покрепче, еще выводил какие-то бессвязные речи; наконец, и того подкосила хмельная сила, и тот повалился — и заснула вся Сечь. IV. А на другой день Тарас Бульба уже совещался с новым кошевым, как поднять запорожцев на какое-нибудь дело. Кошевой был умный и хитрый козак, знал вздоль и впоперек запорожцев и сначала сказал: „Не можно клятвы преступить, никак не можно.“ А потом, помолчавши, прибавил: „Ничего, можно; клятвы мы не преступим, а так кое-что придумаем. Пусть только соберется народ, да не то, чтобы по моему приказу, а просто своею охотою. Вы уж знаете, как это сделать. А мы с старшинами тотчас и прибежим на площадь, будто бы ничего не знаем.“ Не прошло часу после их разговора, как уже грянули в литавры. Нашлись вдруг и хмельные и неразумные козаки. |
| Однако же, заметно стал он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: всё новое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили головы, все изгибли, кто, положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора, и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, — и смутный стоит хозяин дома, думая: „Лучше б и не было того пира“. Напрасно старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на всё, и на неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: „Сын мой! Остап мой!“ Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела не мало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. |
| О раскольниках, поселившихся в Стародубском и Черниговском полках, определено: «Выслать их по важным резонам невозможно; а ведать их тому, кто при гетмане будет: он должен послать доброго офицера и освидетельствовать, а если их сверх прежней переписи прибавилось, то и окладу на них прибавить, и собираемые деньги присылать в Коллегию иностранных дел; если раскольники обидят кого-нибудь из малороссиян, то судить их и по сыску указ чинить гетману вместе с тем, кто будет при нем от императорского величества. А что они других в свою ересь обращают, за то грозить им смертною казнию и велеть по возможности их самих от ереси отводить, как в Великой России делается, и некоторые обращаются». Таким образом, гетман не получил желаемого; но всего более неприятно ему было то, что он был подчинен главнокомандующиему Украинскою армиею фельдмаршалу Голицыну. Весть о восстановлении малороссийской старины, об избрании гетмана скоро достигла запорожцев и подала им надежду, что русское правительство согласится снова принять их в подданство. Кто-то распустил у них слух, что гетманом назначен Сапега, и они прислали к нему письмо с шляхтичем Хмелевским, в котором выражали желание удалиться от Агарянской страны и, поклонившись его императорскому величеству, под его властию по-прежнему жить. Кошевым атаманом подписался Павел Феодорович. Наумову и гетману велено было так отвечать Хмелевскому словесно: «Мы не безнадежны, что милосердый монарх склонится на желание запорожцев, вины их простит и при удобном случае в державу свою по-прежнему принять укажет, как и Малую Россию в прежнее состояние восстановил и гетману быть повелел; но для этого запорожцам нужно показать непоколебимую верность, в знак которой должны сноситься со мною и с гетманом, уведомляя нас о тамошних происшествиях». Но в Запорожье желали более решительных действий со стороны России; отсюда писали к гетману: «Хотим поклониться его царскому пресветлому престолу и вашу вельможность просим: умилосердись, как щедролюбивый отец, не попусти нас погибать, чтоб мы не подпали врагам-татарам на расхищение. |
| Река Днепр, хотя и своенравная в своем течении, представляет, однако, возможность безопасного плавания вплоть до порогов; но вслед за тем плавание на протяжении 70 верст делается очень опасным, иногда и совершенно невозможным. Русло Днепра в разных местах пересекается грядою скал и камней, через которые прорывается вода с различною силою падения . По окончании порогов Днепр проходит через гористое ущелье, называемое " Волчьим Горлом " (Кичкас), а потом разливается шире и делается уже, хотя судоходен до самого устья, но по всему своему течению разбивается на множество извилистых рукавов, образующих бесчисленные острова и плавни (острова и луга, заливаемые в полноводье и покрытые лесом, кустарником и камышом). Первый из островов, вслед за Волчьим Горлом, есть возвышенный и длинный остров Хортица. За ним - следуют другие острова различной величины и высоты. Острова эти представляли привольное житье для удальцов того времени по чрезвычайному изобилию рыбы, дичины и отличных пастбищ. И вот с половины XVI века этот край, называемый тогда вообще " Низом " , стал более и более делаться приютом всех, кому только почему-нибудь было немилым житье на родине, и всех тех, кому по широкой натуре были по вкусу опасности и удалые набеги. Запорожская Сеча установилась прежде всего на острове Томаковке, близ впадения в Днепр реки Конки. Против этого острова, на левом берегу рос огромный лес, называемый " Великий Луг " . Через несколько времени Сеча переносилась ниже на Микитин Рог (близ нынешнего Никополя), а потом еще несколько ниже и надолго основалась близ нынешнего села Капуловки. Главный центр ее был на одном из островов, до сих пор называемом Сечею. Казаки, поселившиеся в Сечи, носили название " запорожцев " ; а весь состав их назывался " кошем " . Они выбирали вольными голосами на " раде " (сходке) главного начальника, называемого " кошевым атаманом " . Кош разделялся на " курени " , и каждый курень состоял под начальством выбранного " куренного атамана " . Поселения низовых казаков не ограничивались одною Сечью. В разных местах на днепровских островах и на берегах образовывались казацкие селитьбы и хутора. Таким образом, за порогами слагалось новое людское общество с военным характером, населяемое выходцами и беглецами из южной Руси, совершенно независимыми от властей, управлявших южной Русью: пороги препятствовали этим властям добраться до поселенцев. Сначала жители Запорожья состояли из одних только мужчин, так как война была главною целью переселения за пороги; притом же значительная часть людей, прибывавших туда, не имела намерения оставаться там навсегда; побывавши на Запорожье, повоевавши с татарами в степи или совершивши какой-нибудь морской поход, они возвращались на родину. Другие же по-прежнему отправлялись на Запорожье, не с целью войны, но для звериной охоты и рыбной ловли и, следовательно, также на время. Только мало-помалу стали переселяться туда с семьями и заводить хутора. В самую Сечу никогда не дозволено было допускать женщин. |
| Чтобы оценить всю экстравагантность этого шага, надо уяснить себе не только роль, но и характер Фадеева. С обычной точки зрения, это — безумие: сообщать план эпопеи, цель которой раскрыть всю правду о пережитой эпохе, и обратиться с просьбой о помощи к кому же?.. к Фадееву, к главе советских писателей, к официальному проводнику сталинской политики в области литературы и идеологии. Это почти все равно что обратиться с таким планом к самому Сталину. Но глубокая интуиция Валерия Тарсиса подсказала ему это решение, и, как часто бывало в его жизни, эта интуиция не подвела. В.Я. Тарсис, знавший уже в течение нескольких лет Фадеева, разглядел в его личности другой план, скрытый от людей. «Фадеев — это глубокая и противоречивая душа», — говорил мне примерно в это же время мой друг Евгений Львович Штейнберг, хорошо знавший Фадеева. Фадеев действительно «душа с двойным дном». Характерный эпизод. В эпоху борьбы против космополитизма Фадеев, выступая на пленарном заседании правления Союза советских писателей, громил «враждебного народу поэта Бориса Пастернака». Все шло как по маслу. Аплодисменты. Прения, в которых официальные блюдолизы соревновались в ругательствах по поводу несчастного поэта. Пленум затянулся до поздней ночи и закончился принятием соответствующей резолюции. А потом избранный круг вершителей судеб советских писателей собрался в придворном кафе. Пили. Поднимали тосты. За советскую литературу. За «вдохновителя всех наших побед товарища Сталина». И в конце ужина со своего места встал Фадеев и предложил свой тост: «Выпьем теперь за нашего единственного поэта Бориса Леонидовича Пастернака». В другой раз в интимном кругу он назвал лучшим нашим писателем Исаака Бабеля, ходившего тогда во «врагах народа». И в своем художественном творчестве Фадеев, более чем кто-либо другой, мог применить к себе слова Маяковского: он «смирял себя, становясь на горло собственной песне». Писатель большой изобразительной силы, ему очень удаются лирические отступления (достаточно вспомнить только страницу, посвященную «рукам матери», в “Молодой Гвардии»), — но все это свернуто, измято» скомкано, подчинено навязчивой и лживой тенденции. Однако талант пробивается, и пробивается с трудом. Наряду с иконописным, насквозь фальшивым и надуманным Олегом Кошевым великолепный и дышащий жизнью Сережка Тюленин. Изумительно яркий образ деда из раннего рассказа Фадеева, образы Морозки, Метелицы, Левинсона из «Разгрома» и мумии — коммунисты из «Молодой Гвардии», и сусальные страницы, посвященные предсмертным мгновеньям Олега Кошевого. Гибель творческая, душевная, физическая — расплата за угашение духа. Но душа еще жива. Она пробивается изредка через все мандаты, ордена, премии и титулы. |
| Показательны и появившиеся в последние годы " энциклопедии " , которые при их внимательном прочтении не выдерживают никакой критики. Это, в первую очередь, касается издания " Русский патриотизм " (14), выпущенного 3-тысячным тиражом. В более чем 900-страничную книгу, где согласно названию должны были быть представлены именно русские патриоты, попали очень разные люди: Г. А. Зюганов (автор статьи не указан), Э. В. Лимонов (автор не указан), В. М. Пуришкевич (автор А. Степанов), Г. К. Жуков (автором значится М. Жукова), И. А. Ильин (автор О. Платонов) К. В. Смирнов-Осташвили (автор В. Хатюшин), Д. Д. Васильев (автор статьи не указан), И. В. Сталин (автор О. Платонов), П. А. Столыпин (автор О. Платонов). Святые Иоанн Кронштадтский и Серафим Саровский соседствуют с современными неоязычниками (В. Н. Безверхий, В. Н. Емельянов и др.). Вместе с З. А. Космодемьянской (15), О. В. Кошевым (16), Леней Голиковым (17) и А. М. Матросовым (18) представлены идеологи т.н. " русского фашизма " - А. А. Вонсяцкий (19) и К. В. Родзаевский (20). Статьи " Русский фашизм " и " Ритуальные убийства " в издании помещены вместе со статями " Православие " и " Тост за здоровье русского народа " . В связи с включением в издание под заголовком " русский патриотизм " статей о представителях т.н. " русского фашизма " характерно утверждение, что " в конце Великой Отечественной войны вожди русских фашистов стали понимать величие личности Сталина, восхищались победами русского оружия над Гитлером " (21). Подобная эклектика, как в капле воды отражает общее смятение умов в современной России. В издании немало лакун и в этой связи не совсем понятно - следует ли считать, что не попавшие в энциклопедию не являются русскими патриотами. Основа любой научной энциклопедии - максимально беспристрастная оценка в большинстве статей отсутствует. Поэтому все фразы, типа " убит еврейскими большевиками " (22), целиком на совести авторов; так же как и восторженные оценки некоторых из наших современников ( " певец советской эпохи " , " истинный патриот " и т.п.). |
| В следующем году он вместе с калмыками разорял татарские деревни. В 1666 г. он опять разорял Крым; потом в октябре 1667 г. запорожцы «с Кошевым Серком ходили в Крым». В январе 1668 г. выбран был в кошевого слабый Иван Белковский, вслед затем Сирко по Чугуевской переписке является полковником в Змиеве и заведывает мерефянскими и печенежскими черкасами, тогда как по летописи козаки правой стороны «почали до Дорошенка посылати, обецуючися оного за гетмана приняти, також и Сирко " 24. Во всей последующей жизни Сирко является заклятым врагом татар и ляхов, но в волнение Брюховецкого он, всегда пылкий, поверил, будто царь не довольно искренно защищает козаков и даже готов отдать их ляхам. Марта 4 1668 г. вспыхнул мятеж в Красном Куте и на Торских озерах: шайки татар и веприцких козаков явились в слободы с огнем и мечом, чтобы силой принуждать к отступлению от царя московского. Марта 5 те же люди явились в Змиев, и Сирко восстал за мысль Брюховецкого, хотя и не в его пользу. Марта 11 неприятели подступили под Харьков и схватили несколько харьковцев. Чугуевский воевода Рагозин писал в Белгород: «176 (1668) г. марта 11 прибежал в Бабаев баярский сын Григорий Суханов и сказал: Марта 11 пришел под Харьков изменник Ивашко Серко с изменники черкасы, собрався со многими людьми и переходят р. Уды в 2 верстах от Харькова и хотят итти под Чугуев». Чугуевский воевода пред тем писал даже, что будто харьковцы изменили царю подобно другим. Но Ромодановский писал ему: «В нынешнем во 176 (1668) г. Марта 6 писал ты в Белгород о вестях про изменника про Ивашку Серка, и те вести ведомы. А что ты в отписке своей писал, будто Харьковские черкасы великому Государю изменили и к изменнику к Ивашке Серку пристали; и Харьковские черкасы все служат великому Государю верно и к изменникам не пристают, над ними промысл чинят. И тебе б, по указу великаго Государя, ссылаясь с Харьковским воеводою Львом Сытиным однолично над изменники черкасы промысл и поиск чинить и полон имать и села и деревни жечь, сколько милосердый Бог поможет». |
| Это было в конце 1701 года; в начале 1702-го послан был к кошевому царский указ – отдать грекам все пограбленное сполна, в противном случае Крыса с товарищами будут казнены смертию и присылка жалованья и запасов прекратится. Когда эта грамота пришла на Запорожье и была прочтена в раде, то войско крикнуло на кошевого атамана Петра Сорочинского: «Ты был этому делу початок, ты говорил, чтоб делить взятые у греков товары по куреням, а мы хотели, чтоб они были сложены в казне войсковой до поры до времени; так теперь сам и отвечай!» Сорочинский сложил с себя уряд кошевства, и на его место выбрали кошевым Константина Гордеенка. Запорожцы, по выражению Мазепы, повесили носы и начали в чувство приходить оттого, что из Крыма пришли недобрые вести: хан отказался дать им помощь против России, указывая на мирные договоры с царем. Делать нечего – запорожцы написали челобитную великому государю, что поделили кумачи красные с иными недорогими вещами, взять их негде, а дорогие товары, жемчуг и прочее, уже возвратили грекам: «Умилосердись, великий государь, над нами, рабами своими, изволь гнев свой монаршеский утолить и посланцев наших отпустить». С гетманом Войска Запорожского шли также сношения по поводу польских требований, польского союза. Возвратившись из Бирж, Головин дал знать Мазепе о разговоре своем с Щукою и требовал его мнения. Мазепа отвечал: «Три местечка за Днепром – Терехтемиров, Стайки и Триполь уступить можно, никакого вреда стороне царского величества от этого не будет, только уступить с условием, чтоб вечный мир был подтвержден подлинно и напечатано было о нем в конституции; а Чигирин, Канев, Черкасы, Крылов и другие места уступать никак нельзя: если их уступить, то в державе царского величества на той стороне Днепра останется один Киев, и будет не безопасен, потому что в чигиринские места прейдут на житье с этой стороны Днепра, в одно лето переселится множество народа; запорожские козаки будут тянуть к той стороне. От Стародубского полка в польскую сторону нельзя ничего уступить, потому что Стародубский полк от поляков разделила река Сожь, и за тою рекою моего гетманского владения никакого нет, а сюда, за реку, полякам вселяться непристойно. |
| „Кирдюга! Кирдюга!“ кричала толпа. „Бородатого! Бородатого! Кирдюга! Кирдюга! Шила! К чорту с Шилом! Кирдюга!“ Все кандидаты, услышавши произнесенные свои имена, тотчас же вышли из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали личным участьем своим в избрании. „Кирдюга! Кирдюга!“ раздавалось сильнее прочих. „Бородатого!“ Дело принялись доказывать кулаками, и Кирдюг восторжествовал. „Ступайте за Кирдюгом!“ закричали. Человек десяток козаков отделились тут же из толпы; некоторые из них едва держались на ногах, — до такой степени успели нагрузиться, — и отправились прямо к Кирдюгу объявить ему о его избрании. Кирдюг, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене и как будто бы не ведал ни о чем происходившем. „Что, панове, что вам нужно?“ спросил он. „Иди, тебя выбрали в кошевые !..“ „Помилосердствуйте, панове!“ сказал Кирдюг: „Где мне быть достойну такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и разума не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в целом войске?“ „Ступай же, говорят тебе!“ кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки и, как он ни упирался ногами, но был, наконец, притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньями сзади кулаками, пинками и увещаньями: „Не пяться же, чортов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее!“ Таким образом введен был Кирдюг в козачий круг. Один из старшин взял палицу и поднес ее новоизбранному кошевому. Кирдюг, по обычаю, тотчас же отказался. Старшина поднес в другой раз. Кирдюг отказался и в другой раз и потом уже, за третьим разом, взял палицу. Ободрительный крик раздался по всей толпе, и вновь далеко загулило от козацкого крика всё поле. Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупрынных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на голову. Стекла с головы его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и всё лицо замазала ему грязью. |
| Сегодня у нас есть все основания утверждать: большая часть литературного наследия Паламарчука — беспрецедентная попытка создать средствами художественного слова некий универсальный компендиум, всеобъемлющий путеводитель по отечественной истории. В этой попытке блистательно соединились объективность летописца, ученость историографа и талант сказителя. Паламарчук прекрасно знал легенды и поверья, былины и были родной старины и страны, — от повестований Нестора-летописца и сказаний о граде Китеже и озере Светлояре до секретных циркуляров КГБ. Удачное обретение нового жанра, сочетающего беллетристику и отечественное летописание, нашло наиболее полное воплощение в «Хрониках Смутного времени» (1993). Эта книга имеет общий ретроспективный подзаголовок «От преддверия коммунизма до Крещения Руси». В нее вошла повесть «Новый московский летописец» — хроника переломной эпохи 1979-1988 годов и роман о чудесах Богоматери «Золотой оклад, или Живые души». Как видим, в самом названии чувствуется перекличка ( и полемика) с Гоголем — любимым писателем Паламарчука, с которым его связывала также и общность малороссийского происхождения (его родословная восходит к кошевым атаманам Запорожской Сечи, через деда по материнской линии маршала П.К.Кошевого, дважды героя Великой Отечественной войны). Интерес к генеалогии подвигнул писателя на поездку в малороссийский город Кировоград (б. Елизаветград), где он был очень радушно принят епископом Кировоградским и Александрийским Василием (Васильцевым). Архиерей предоставил ему возможность сказать проповедь в местном храме. Проповедь эта (опубликованная в газете «Литературная Россия») — редкий образец сочетания художественного мастерства с традиционным искусством церковной гомилетики. Роман «Нет. Да.» (1994) написан с использованием множества исторических источников, в том числе, рукописей и разных архивных документов. Главная фабула развивается в двух параллельных мирах; внимание читателя постоянно раздваивается, — до тех пор пока, наконец, эти параллельные прямые не сходятся по умыслу писателя в эпилоге — прологе к загробному миру. Метафизическая окраска придает роману повышенный интерес. Нарочитый схематизм (производный от маньеризма как стиля) позволяет автору искусно чередовать тезис и антитезис. Этот художественный прием, осмысленный и примененный вполне сознательно, восходит к прозе Дм. Мережковского; у Паламарчука он находит дальнейшее развитие и продолжение. Вообще, надо сказать, что он превосходно освоил формальные достижения разных словесных школ в русской литературе — от символистов и акмеистов, до конструктивистов, «серапионовых братьев», «обериутов» и т.д. Говоря о лексическом богатстве писателя, Вадим Кожинов в свое время точно и проницательно отметил: погружаясь в его прозу, «перестаешь замечать привкус экспериментальности, чувствуешь только дыхание стихии» — богатейшей стихии русского слова. |
|
|
