| «На гетманский уряд я не желаю, – начал новый гетман, – но нельзя же мне не принять царского величества жалованье, булавы и знамени. Только я объявляю, что великому государю буду служить верно и никогда не изменю, как прежние гетманы делали». Старшина, козаки и мещане закричали, что великому государю с гетманом служить готовы, пусть Иван берет булаву и будет гетманом. Иван принял булаву, после чего все двинулись в шатер, отслужили молебен, и Лазарь Баранович привел нового гетмана к присяге. Новый гетман Иван Самойлович был сын священника с западной стороны Днепра; когда жители этой стороны толпами переходили на восточную сторону, как более спокойную, перешел и Самойлович с отцом своим и начали жить в городе Старом Колядине. Молодой Иван Самойлович был человек грамотный, умен. хорош собою, ко всем ласков и услужлив и потому скоро был поставлен в том же Колядине писарем сотенным; приобрел расположение генерального писаря при Брюховецком, Гречаного. и был сделан сотником в Веприке; из сотников по просьбе того же Гречаного поставлен наказным полковником черниговским, и наконец на Глуховской раде при избрании Многогрешного в гетманы Самойлович сделался генеральным судьею войсковым. Осенью 1672 года подьячий Семен Щеголев привез на Запорожье пять пушек, ядра, порох и свинец. Подъезжая к кошу, Щеголев выстрелил изо всех пушек и из ружей, из коша отвечали тем же, священники вышли навстречу с. крестами. Запорожцы поставили царские подарки на майдане, где бывает рада, и объявили Щеголеву, что у них начальным кошевым и гетманом полевым Никита Вдовиченко, который пошел под Перекоп, не дожидаясь царских пушек, объявили, что они примут государеву грамоту всею радою, как придут из-под Перекопа кошевой и войско. 17 октября войско из-под Перекопа пришло, но без Вдовиченка. 19-го числа собралась рада: выбрали кошевым Луку Андреева, читали грамоту царскую, королевскую и сенаторские. Когда царская грамота была прочтена, новый кошевой начал речь: «Братья, Войско Запорожское, кошевое, днепровое и морское! Слышим и глазами видим великого государя премногую милость и жалованье: милостивым словом изволил увеселить, про наше здоровье велел спрашивать, пушки, ядра, порох и свинец приказал прислать. |
| – Не хотим Кукубенка! – кричала другая. – Рано ему, еще молоко на губах не обсохло! – Шило пусть будет атаманом! – кричали одни. – Шила посадить в кошевые! – В спину тебе шило! – кричала с бранью толпа. – Что он за козак, когда проворовался, собачий сын, как татарин? К черту в мешок пьяницу Шила! – Бородатого, Бородатого посадим в кошевые! – Не хотим Бородатого! К нечистой матери Бородатого! – Кричите Кирдягу! – шепнул Тарас Бульба некоторым. – Кирдягу! Кирдягу! – кричала толпа. – Бородатого! Бородатого! Кирдягу! Кирдягу! Шила! К черту с Шилом! Кирдягу! Все кандидаты, услышавши произнесенными свои имена, тотчас же вышли из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали личным участьем своим в избрании. – Кирдягу! Кирдягу! – раздавалось сильнее прочих. – Бородатого! Дело принялись доказывать кулаками, и Кирдяга восторжествовал. – Ступайте за Кирдягою! – закричали. Человек десяток козаков отделилось тут же из толпы; некоторые из них едва держались на ногах – до такой степени успели нагрузиться, – и отправились прямо к Кирдяге, объявить ему о его избрании. Кирдяга, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене и как будто бы не ведал ни о чем происходившем. – Что, панове, что вам нужно? – спросил он. – Иди, тебя выбрали в кошевые!.. – Помилосердствуйте, панове! – сказал Кирдяга. – Где мне быть достойну такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и разума не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в целом войске? – Ступай же, говорят тебе! – кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. – Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее! Таким образом введен был Кирдяга в козачий круг. – Что, панове? – провозгласили во весь народ приведшие его. – Согласны ли вы, чтобы сей козак был у нас кошевым? – Все согласны! – закричала толпа, и от крику долго гремело все поле. |
| “Фадеев — это глубокая и противоречивая душа”, — говорил мне примерно в это же время мой друг Евгений Львович Штейнберг, хорошо знавший Фадеева. Фадеев действительно “душа с двойным дном”. Характерный эпизод. В эпоху борьбы против космополитизма Фадеев, выступая на пленарном заседании правления Союза советских писателей, громил “враждебного народу поэта Бориса Пастернака”. Все шло как по маслу. Аплодисменты. Прения, в которых официальные блюдолизы соревновались в ругательствах по поводу несчастного поэта. Пленум затянулся до поздней ночи и закончился принятием соответствующей резолюции. А потом избранный круг вершителей судеб советских писателей собрался в придворном кафе. Пили. Поднимали тосты. За советскую литературу. За “вдохновителя всех наших побед товарища Сталина”. И в конце ужина со своего места встал Фадеев и предложил свой тост: “Выпьем теперь за нашего единственного поэта Бориса Леонидовича Пастернака”. В другой раз в интимном кругу он назвал лучшим нашим писателем Исаака Бабеля, ходившего тогда во “врагах народа”. И в своем художественном творчестве Фадеев, более чем кто-либо другой, мог применить к себе слова Маяковского: он “смирял себя, становясь на горло собственной песне”. Писатель большой изобразительной силы, ему очень удаются лирические отступления (достаточно вспомнить только страницу, посвященную “рукам матери”, в “Молодой Гвардии”), — но все это свернуто, измято» скомкано, подчинено навязчивой и лживой тенденции. Однако талант пробивается, и пробивается с трудом. Наряду с иконописным, насквозь фальшивым и надуманным Олегом Кошевым великолепный и дышащий жизнью Сережка Тюленин. Изумительно яркий образ деда из раннего рассказа Фадеева, образы Морозки, Метелицы, Левинсона из “Разгрома” и мумии — коммунисты из “Молодой Гвардии”, и сусальные страницы, посвященные предсмертным мгновеньям Олега Кошевого. Гибель творческая, душевная, физическая — расплата за угашение духа. Но душа еще жива. Она пробивается изредка через все мандаты, ордена, премии и титулы. |
| Будем надеяться, что наш альманах станет регулярным изданием, посвященным изучению наследия Афона. Очень важно, что именно в Киеве начат такой международный проект, который в дальнейшем, будем надеяться, объединит усилия не только восточнославянских, но и западных, и греческих исследователей. В этом направлении мы делаем определенные шаги. Презентация в Киево-Печерской Лавре научного альманаха «Афонское наследие», май 2015 – Также в прошлом году у Вас вышли книги, которые стали открытием для украинского общества. Что Вам удалось исследовать? – У меня вышло две книги. Одна из них – переписка преподобного Паисия (Величковского) с последним кошевым атаманом Запорожской Сечи, недавно канонизированным Украинской Православной Церковью, Петром Калнышевским. Это малоизвестная, по сути новая страница в биографии как преподобного Паисия, так и Петра Калнышевского, поскольку об этих письмах фактически не было известно, хотя они и хранились в киевских архивах. Я издал эти письма полностью, сопроводив специальным исследованием, посвященным этой переписке. Это очень важная страница нашей духовной истории. – Как долго Вы шли к этому? – Задача нашего института – поиск в архивах Украины и других стран документов, свидетельствующих о духовно-исторических связях Киевской Руси, Украины, восточного славянства с Афоном. В рамках этой работы я и пытался разбирать эти письма, хранящиеся в нашем историческом архиве. Они хранятся в архиве коша войска Запорожского, но не нашли должного отражения в исследованиях отечественных историков. – А исследователи истории казачества касались ранее этих писем? – Скорее всего, что да. Но в письмах не указывается фамилия автора, а лишь стоит подпись «игумен Паисий», без расшифровки. И узкопрофильные специалисты, которые занимались конкретной тематикой, военной и др., не обращали на них внимания. Мало ли какой там Паисий мог писать на Сечь… Нужно было проводить отдельные исследования: кто такой этот Паисий, откуда он, в какой период и где служил и т. д. При анализе материалов выяснилось, что это тот самый знаменитый Паисий (Величковский). |
| Совсем не то было в первые годы присоединения: тогда казаки вместе с московскими людьми одерживали победы, тогда не они Московским государством, а скорее Московское государство ими стало сильно в борьбе с Польшей. Теперь наступал для казачества период растления и разложения. Многие искали тогда себе счастья и возвышения, стараясь заслужить доверие и милости московского правительства, но никому так не удалось, как известному ужо нам нежинскому протопопу Максиму Филимоновичу, потому что никто так охотно не казался готовым попирать всякие так называемыя права и вольности, подчинять Малую Русь московской власти и поставить ее наравне с другими старыми землями московского владения. В первых месяцах 1661 года, он отправился в Москву, при покровительстве боярина Ртищева, там посвящён был под именем Мефодия в сан епископа Мстиславского и Оршанского, и назначен блюстителем митрополичьего престола. Конечно, он надеялся быть со временем митрополитом. Дионисий, нерасположенный к Москве, не хотевший ни за что посвящаться и благословляться от московского патриарха, вопреки древним извечным правам константинопольского, не признаваем был за митрополита. Мефодия послали в Киев, дали ему на прокормление 6100 р., наградили соболями и поверили ему сумму в 14000 р. на раздачу войскам жалованья и на устройство ямов. Сверх того, он ещё получал деньги для подарков тем, кого, по его усмотрению, потребуется привлечь на московскую сторону. Приятель его, протопоп Симеон, писал в Москву «Многие духовные и светские с радостью примут, его (Мефодия), надеясь его заступлением многую милость Малой Руси у его царского пресветлого величества получить, и надеятся на милость Божию, как его господина возвратят, вскоре послушают совета и рады его заднепровские полковники». Мефодий получил от правительства поручение наблюдать и над Сомком, и над всеми другими. До сих пор он казался другом Золотаренка; с ним заодно действовал он ещё против Выговского. Теперь он стал считать Золотаренка, также, как и Сомка, недостойным гетманского достоинства, но оставался наружно расположенным к Золотаренку и несколько времени относился не враждебно и к Сомку; и того и другого поджигал друг на друга, а сам вошёл в сношения с кошевым запорожским Иваном Мартыновичем Бруховецким, и старался доставить булаву ему. |
| — Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою уродою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же, хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой, наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украины! Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить его неутомимо травами и смачиваньями; достал какую-то знающую жидовку, которая месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него, Оглянулся он теперь вокруг себя: всё новое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили головы, все изгибли, кто, положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора, и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, — и смутный стоит хозяин дома, думая: “Лучше б и не было того пира”. Напрасно стирались занять и развеселять Тараса; напраспи бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на всё, и на неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: “Сын мой! Остап мой!” |
| «Кирдюга! Кирдюга!» кричала толпа. «Бородатого! Бородатого! Кирдюга! Кирдюга! Шила! К чорту с Шилом! Кирдюга!» Все кандидаты, услышавши произнесенные свои имена, тотчас же вышли из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали личным участьем своим в избрании. «Кирдюга! Кирдюга!» раздавалось сильнее прочих. «Бородатого!» Дело принялись доказывать кулаками, и Кирдюг восторжествовал. «Ступайте за Кирдюгом!» закричали. Человек десяток козаков отделились тут же из толпы; некоторые из них едва держались на ногах, – до такой степени успели нагрузиться, – и отправились прямо к Кирдюгу объявить ему о его избрании. Кирдюг, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене и как будто бы не ведал ни о чем происходившем. «Что, панове, что вам нужно?» спросил он. «Иди, тебя выбрали в кошевые!..» «Помилосердствуйте, панове!» сказал Кирдюг: «Где мне быть достойну такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и разума не хватит к отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в целом войске?» «Ступай же, говорят тебе!» кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки и, как он ни упирался ногами, но был, наконец, притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньями сзади кулаками, пинками и увещаньями: «Не пяться же, чортов сын! Принимай же честь, собака, когда тебе дают ее!» Таким образом введен был Кирдюг в козачий круг. Один из старшин взял палицу и поднес ее новоизбранному кошевому. Кирдюг, по обычаю, тотчас же отказался. Старшина поднес в другой раз. Кирдюг отказался и в другой раз и потом уже, за третьим разом, взял палицу. Ободрительный крик раздался по всей толпе, и вновь далеко загулило от козацкого крика всё поле. Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупрынных козаков (слишком старых не было на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на голову. Стекла с головы его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и всё лицо замазала ему грязью. |
| Немногочисленные свидетельства о пастырской деятельности М. относятся прежде всего к Киеву. Здесь по его приказу было разобрано здание кафедрального костела. Одновременно он сумел получить значительные суммы денег для ремонта Софийского собора. Сохранились фрагменты его переписки в связи с этими работами с киевским полковником В. Ф. Дворецким. Продолжало работать училище при Киево-Братском в честь Богоявления монастыре . Его ректор Иоанникий (Галятовский) вступил в конфликт с М. и уехал на Правобережье, новым ректором в 1665 г. стал Варлаам (Ясинский) . Другой проблемой, в решение которой был вовлечен М. в нач. 60-х гг. XVII в., был вопрос о том, кто будет гетманом Левобережной Украины после перехода на сторону Речи Посполитой гетмана Ю. Б. Хмельницкого. Претендентами были переяславский полковник (и наказной гетман) Я. С. Сомко и нежинский полковник В. Н. Золотаренко, бывший патрон М. Первоначально в споре претендентов М. занимал нейтральную позицию, но в февр. 1662 г. в Киеве с участием М. собрались сторонники В. Н. Золотаренко и обратились к царю с просьбой созвать раду для избрания гетмана с участием запорожцев, что было очевидным отступлением от существовавшей практики. Царь ответил согласием и поручил созвать такую раду кн. Г. Г. Ромодановскому. Не дожидаясь этого, Сомко в марте 1662 г. созвал раду в Козельце, на которой был избран гетманом, а М. привел его к присяге. В дальнейшем, однако, и М., и В. Н. Золотаренко утверждали, что Сомко добился такого решения насилием, и обвиняли его в подозрительных контактах с Ю. Б. Хмельницким и татарами. В результате решения этой рады царь не подтвердил. Отношения между Сомко и М. резко ухудшились. Сомко добивался, чтобы кто-нибудь другой стал местоблюстителем митрополии, т. к. М. «смуту учинил и войско его не любят» (АЮЗР. Т. 5. 56. С. 118). По-видимому, первоначально предполагалось, что с помощью запорожцев удастся добиться избрания В. Н. Золотаренко, но со временем наметилось сближение между М. и главой Запорожской Сечи кошевым атаманом И. М. Брюховецким. Сохранились письма атамана к М. от апр. 1662 г., содержавшие резкие выпады против казацкой старшины - «панов городовых», которые «землю пустошат» и присваивают себе все доходы. Брюховецкий выражал надежду, что будет «порядок путный и обереженье всякое... а которые под панами полковниками маетности и мельницы есть, и те б доходы чтоб до скарбу войскового шли» (Там же. 46. С. 101). Он просил М. убедить царя принять соответствующие решения. Эти предложения повторяли мысли, высказанные в письмах М. к Ртищеву, а Брюховецкий казался человеком, способным их осуществить. Одновременно были полностью разорваны отношения с Сомко. Царскому посланцу Ф. А. Лодыженскому М. говорил, что из-за Сомко он не может ехать в Киев и будет ждать созыва новой рады в Гадяче, где собирались запорожцы. В эти годы М. получал значительную финансовую помощь из Москвы: при выезде в Киев - 6100 р., в 1662 г.- 1000 р. на хлеб и 3050 р. |
| Из Запорожья давали знать, что лучшие козаки о Петрушкине воровстве имеют великую печаль, но пьяницы и голытьба говорят между собою: «Пойдем с Петрушкою арендаторов бить!» К счастию, взяли верх лучшие козаки; они были недовольны кошевым Федькою и закричали на раде, чтоб оставил чин, в котором не умеет исправляться; Федька сначала не хотел было оставлять уряда, но когда бросились за поленьями, то оставил, и на его место выкрикнули Гусака, который сказал: «Теперь свет зажжен, а вы меня в этот огонь гоните, чтоб я его гасил: кто то дело начал, тот пусть и кончит»; но, делать нечего, принял должность. Новый кошевой, получив увещательную грамоту от Мазепы, отвечал ему: «У Войска Запорожского злого умысла нет и знать об нем не хотим; к такому безумию склонным может быть только тот, кто Бога единого в Троице не знает. Правда, и Хмельницкий был в союзе с татарами, но потом поддался пресветлым монархам. Тогда в Посполитой Раде такой приговор был, чтоб никаких досад на Украйне не было; а ныне видим, что бедным людям в полках великие утеснения чинятся. Ваша вельможность правду пишет, что при ляхах великие утеснения войсковым вольностям были, за то Богдан Хмельницкий и войну против них поднял, чтоб из подданства мог высвободиться. Тогда мы думали, что во веки веков народ христианский не будет в подданстве; а теперь видим, что бедным людям хуже, чем было при ляхах, потому что кому и не следует держать подданных, и тот держит, чтоб ему сено или дрова возили, печи топили, конюшни чистили. Правда, если кто по милости войсковой в старшине генеральной обретается, такому можно и подданных иметь, никому не досадно; так и при покойном Хмельницком бывало; а как слышим о таких, у которых и отцы подданных не держали, и они держат и не знают, что с бедными подданными своим делать. Таким людям подданных держать не следует, но пусть как отцы их трудовой хлеб ели, так и они едят». Мазепа отправил в Сечь козака Горбаченка с подарками кошевому, судье, писарю, есаулу. Гусак взял Горбаченко к себе в чулан и говорил: «Пусть благодетель господин гетман ни в чем не сомневается, потому что я его милости во всем желателен; скажи от меня господину гетману: если не отсечет голов троим тамошним: первому Полуботку, другому Михайле (Гадяцкому?), третьему, что всегда при нем живет (Кочубей?), сам додумается кто, то никогда ему не будет покоя в гетманстве, да и добра не будет на Украйне. |
| Но, при всем том, собрались чины и войско в город Чигирин и открыли элекцию на выбор гетмана, к чему прибыли в тот город и посланники, цесарский и турецкий, а от короля и республики Польской прислан в качеств посла каштелян Волынский 177 , кои почитая, что гетман Выговский, отложась от России, сделал Малороссию вольной по-прежнему от всех протекций, за удалением его от гетманства, признавая правление сие праздным. И потому предлагали собранно выбрать гетмана на основание Гадяцких статей, всеми Дворами оными гарантированных, и по них дать полномочия новому гетману; устроить свое правление за собой или избрать протекцию по его воле и рассуждению. Чины и войско тогда же оспорили послам, что их гетманы никогда такого полномочия за собой не имели и иметь не могут, яко правление их земли и самые гетманы зависят от чинов и войска, и от их выборов и приговоров. Юрий Хмельницкий, проживавшей в Сечи Запорожской, сведав о выборах гетманских, прислал от себя в собрание поверенным есаула войскового, запорожского Ивана Брюховецкого, и чрез него писал к чинам и войску, чтобы они вспомянули в собрании своем о великих заслугах отца его, Зиновия Хмельницкого, отечеству оказанных, и что он сем усерден был всегда к тому же отечеству. Но рвение его на пользу народную, подстрекаемое обманами Выговского и поляков, завело его на путь строптивый и скользкий, о чем он крайне сожалеет и раскаивается. Собрание, получив таков отзыв от Хмельницкого и уважив беспримерные заслуги отца его, единогласно приговорило быть ему по-прежнему гетманом, подписав на то свой выбор, провозгласило его в сем достоинстве, объявив Брюховецкому, чтобы он вызвал Хмельницкого в Чигирин. Хмельницкий, сопровождаемый командой Запорожских казаков, вместе с кошевым их атаманом, прозываемым Серком, прибыл немедленно в Чигирин, благодарил собрание за его признательность и благодеяние и учинил ему обыкновенную присягу на свою должность; а совершилось сие 1660 года, апреля 27 дня. По утверждение Юрия Хмельницкого в гетманском достоинстве, тотчас приступили к нему иностранные посланники с признанием его в том достоинстве и с требованием объяснения, на каком основании или по каким планам и положениям, управлять будет он Русским народом? А каштелян польский, Волынский, поднося притом диплом короля своего, утверждающий Хмельницкого гетманом, уговаривал его пристать по-прежнему в соединение с Польшей. |
|
|
