| Анфим, видя, что ветковцы не так легковерны, как он предполагал, замолчал, ибо не знал, как и сказать, в каком он городе был архиереем и какими епископами рукоположен. «Пойдут справки в России, — думал он, — и ложное показание рано или поздно обличится». С досадой, с плохо скрываемым озлоблением ушел он с собора ветковских отцов и тотчас же дал волю своему пылкому, своенравному, не терпевшему ни малейших противоречий характеру. Что ни день, то новая какая-нибудь ссора происходила у Анфима с ветковцами, которым в короткое время он до того надоел, что они не знали, как и отделаться от незваного гостя. То и дело он ругал и злословил их, «изрицая поносная, ругательная, изметая от злаго сокровища сердца своего злая глаголания». — Вы беглецы! — кричит, бывало, на ветковских отцов сам такой же беглец Анфим, — забились сюда, в чужую державу, как сверчки! И прискорбны были такие слова отцам ветковским, и писали отцы в Москву, жалобясь на выехавшего оттуда обидчика и ругателя. В Москве старообрядцы немало дивились ветковским вестям и никак не могли понять, что бы такое могло случиться с таким, славным учительством своим и страданиями, человеком. Между тем, увидав, что ужиться с ветковцами невозможно, Анфим уехал от них с своими домочадцами отыскивать такого пана, который бы отвел ему в своих маетностях хорошенькое местечко для заселения его новою слободой русских старообрядцев, которые тогда во множестве переходили за рубеж. Белорусские землевладельцы находили для себя весьма выгодным отдавать участки довольно пустынных и притом неплодородных земель своих под старообрядческие слободы, ибо получали от этих поселенцев такой доход, какого не могли бы извлечь из своего имения никакими средствами. Поэтому они с большою готовностью и позволяли им водворяться за известный чинш на своих землях, и потом, когда образовывались слободы, берегли их, как самые лучшие доходные статьи свои. При таких условиях богатому богатством московской барыни Анфиму нисколько не затруднительно было найти ясновельможного пана, который пустил бы его на свою землю. |
| С соблазнительной историей Афиногена имеет тесную связь история и третьего раскольнического епископа – Анфима. Это был чернец пожилых уже лет, человек быстрого ума и довольно начитанный, но в высшей степени своенравный, упрямый и надменный. Гордость и сгубила его, сделала „посмешищем для всех“. Сначала, к общему удивлению знавших его старообрядцев, Анфим назвался попом и стал отправлять священнические службы в им самим построенной и освященной церкви, в четырех верстах от Ветки („между Гомлею и Веткою, при Соже реке“, по словам Алексеева), в местечке Боровицах, где основал он жительство, прибежав из Москвы с одним купеческим семейством и какой-то слабоумной богатой барыней, которых умел забрать в свои руки 35 . Не довольствуясь тем, что выдал себя попом, он задумал еще, по примеру Афиногена и при его содействии, сделаться епископом. Для поставления в епископы он нарочно ездил к Афиногену: тот поставил его на первый раз только в архимандриты. В этом звании Анфим, нисколько не стесняясь, начал действовать по-архиерейски, и даже поставлял священников; но все-таки он видел нужду, порядка ради, получить архиерейское поставление, за которым и обратился еще раз к Афиногену. Этот последний не отказался поставить Анфима и в архиереи; но озабоченный распространившимися тогда слухами о его собственном самозванстве, не нашел возможным ни сам приехать для этого к Анфиму, ни его пригласить к себе, потому что не имел определенного местопребывания. Условились, чтобы поставление совершено было заочно: в назначенный день, именно в великий четверток, 11 апреля 1753 года, тот и другой должны были служить литургию, и в обычное время Анфим должен был возложить на себя архиерейские облачения, а Афиноген – прочесть молитвы на поставление епископа. Анфим исполнил условие в точности, – в определенное время, за торжественной службой, при большом стечении народа, облекся в архиерейские одежды и затем продолжал литургию по архиерейскому Служебнику; а что касается Афиногена, то в это время он был уже католиком и записался на службу в польские войска: если он вспомнил тогда об Анфиме, облекавшемся в чин архиерейства, то без сомнения только затем, чтобы поглумиться и над Анфимом и над всеми раскольниками... |
| – А кумом, Панька, ко мне пойдешь? Панька в изумлении молчал, думая, что Анфим издевается над ним. Потом, когда первое изумление прошло, он разразился страшной бранью. – Да ты чего лаешься-то, – остановил его Анфим, – толком в кумовья зову, пойдешь, что ли? Его голос не допускал сомнений в искренности предложения. Панька чутьем понял это. – Ты это как зовешь, нарочно, что ли, в издевку? – все еще не веря себе, спросил он. – Ну, вот еще! – добродушно рассмеялся Анфим. – Пойми ты, мальчонка у меня народился, окрестить надо, вот тебя и зову, Павел Спиридонович, сделай милость, будь крестным мальцу моему. – И крестная будет, найду, все найду! – воскликнул Панька. В самом хорошем настроении, довольные друг другом, умиротворенные, пошли недавние враги по лесу, толкуя о предстоящих крестинах. Дарья не знала, что и подумать, когда увидала мужа, входящего в избу с заклятым врагом. – Кума, жена, веду! – торжественно объявил, к еще большему изумлению Дарьи, Анфим. В Конезерье верить не хотели, когда узнали, что Панька намерен покумиться с «иродом-лесником», но когда стало известно, что произошло между ними в лесу, все конезерцы словно нового человека увидали в леснике Анфиме. В ближайшее воскресенье после вечерни принарядившийся Панька вместе со своей сестрой Матреной важно выступал по дороге из сельской церкви к лесу Сынишка Анфима только чтобыл окрещен, и кум с кумой несли его в отцовскую избу Панька с великой любовью взгядывался в спеленутого ребенка и понимал, что вот этому младенцу, только что присоединившемуся к Церкви Христовой, и он, Панька, и все его соседи-конезерцы обязаны душевным просветлением, которое дало им возможность увидеть в леснике Анфиме не свирепого врага, а доброго, хорошего человека. Воскресение Сердце мое страдало безмерно; среди крикливой толпы душа моя изнывала в одиночестве, как узник в темнице, где нет воздуха, света и свободы. Мне противно было смотреть на свет солнечный, потому что он не озарял души моей; со злобой и болью прислушивался я к шороху и кипению жизни, потому что она гнала меня от себя; я ненавидел людей, ибо они не щадили меня и уязвляли мое самолюбие острием ядовитого слова. |
| Несколько недель Анфим со всеми его приближенными томился в каменной тюрьме Радомысля. Впоследствии Анфим, объясняя ясскому митрополиту это обстоятельство, говорил, что польские бискупы хотели его обратить в унию. «Того ради много озлобления прияхом за правоверие нашея восточныя церкви, — писал он к этому митрополиту, — и того ради нас замуроваша в каменную стену, и едва, Вышняго Бога помощию, ушел из рук их, а имение мое, и люди, и кони, и все грамоты даже и до днесь в руках их». На счастье Анфима, вступился за него пан Лабуньский, владелец слободы Рудницкой, которая была населена старообрядцами, признавшими правильность епископства анфимова. Они просили Лабуньского, а Лабуньский, весьма дороживший поселившимися на его землях старообрядцами, ибо они доставляли ему отличный доход, принялся хлопотать у епископа за Анфима и вскоре успел его выручить. Пробыв две недели в слободе Рудницкой среди выручивших его одноверцев, Анфим с дьякониссами отправился в Бессарабию, но почему-то не поехал в Ветрянку, а поселился в слободе Чебарчи, или Чобурчи, на берегу Днепра. В начале следующего 1755 года в слободу Чобурчи прибыло новое посольство к Анфиму. Оно было из Добруджи от тамошних кубанцев, или некрасовцев. Все три слободы их, будучи недовольны епископом Феодосием за то, что он не хотел признавать православные церкви, греческие и русские, полными всякого нечестия и не имеющими ни малейшего следа благочестия, звали к себе Анфима для водворения церковного благочиния и благоустройства. И в Славе, и в Журиловке, и в Серякове шла тогда большая неурядица в духовных делах. Смятения были до того велики, что старообрядческий епископ Феодосий со своими приверженцами принужден был удалиться из Добруджи, где грубые, буйные некрасовцы грозили ему смертью. У них, как и на Кубани, расправа была короткая: соберут «круг» и начнут советоваться; старики приговорят: «в куль да в воду», а молодые тотчас и исполняют приговор. Едва избежав смерти, Феодосий поселился на левой стороне Днестра, неподалеку от возникшего впоследствии города Одессы. |
| – А, узнал, ирод! – дико засмеялся тот. – Шалишь теперь… Так я тебя и пущу! к Все равно в Сибирь идти… I Tak не даром, по крайней мере… А вот он, топор-то твой, им же тебя и укокошу! С ужасом почувствовал лесник, что Панька выдернул у него из-за кушака топор. «Конец! – промелькнула с быстротой молнии мысль. – Сейчас порешит… И ребеночка окрестить не придется…» Так вот, словно наяву, представилась ему крохотная фигурка новорожденного сынишки, его безцветные «молочные» глазенки, морщины на красном опухлом личике; в ушах лесника так и зазвенел писк ребячий… Словно новые силы влились в его тело. В тот самый миг, когда обезумевший Панька уже опускал топор, Анфим с неимоверной ловкостью вывернулся из-под удара. Не ожидавший такого, мужик опустил руку и по инерции кувырнулся в снег. Моментально Анфим уже очутился на нем. Завязалась борьба. Теперь преимущество было у лесника. Через две-три минуты он уже вязал Паньке кушаком руки. Потом встал, тяжело вздохнул полной грудью и огляделся. – Что же мне теперь с тобой делать, Панька? – отрывисто спросил у него лесник. – Что? Хошь убей, прав будешь; ведь я тебя порешить хотел; твой верх, твоя и власть, ирод ты этакий, – хрипло проговорил Панька, – убивай, не я – другой найдется… Всем миром порешили тебя извести! Убивай же! Анфим коротко засмеялся. – Нет, зачем тебя баловать! – сказал он. – Убивать я тебя не буду, а к начальству сволоку… Вот посадят в острог-то, я тебе грошик и калачик принесу! Он, наслаждаясь своим торжеством, опять взглянул на побежденного врага, и сердце как-то болезненно сжалось. – Ну, Панька, что же мне с тобой делать-то?.. – еще раз спросил он после некоторого раздумья. – Прости, Анфим Гаврилович, Бога ради! В голосе Паньки слышалось столько безысходной тоски и муки, что Анфиму стало не по себе. Панька, очевидно, оценил весь ужас своего положения. Злоба, ослепившая его, утихла, он понял, что лесник может засадить его в тюрьму; страх всецело овладел им, с замиранием сердца ждал он ответа и вдруг услыхал словно чужой голос, совсем не лесника: |
| хиротонии, аз же смиренный в тот самый час буду возлагать на себя одежды архиерейския». Так как к письму было приложено золото, то самозванный епископ согласился на предложение Анфима и уведомил, чтобы он к назначенному дню готовился принять хиротонию. 11 апреля 1753 г. в великй четверток Анфим служил литургию, и в определенное церковным уставом время (после малого входа) возложил на себя архиерейския облачения, при пении клира «аксиос!» – в уверенности, что в это время епископ Лука также служит литургию и читает молитву хиротонии; тогда же Анфим поставил попа и диакона. После этого Анфим успел еще поставить несколько попов и диаконов, как разнеслась справедливая весть, что в то время как он надевал на себя архиерейския облачения, епископ Лука не только не служил литургии, но уже и сан епископский оставил и в «католицкий раскол» перешел, и ходил в военном мундире польского жолнера. Соблазн выходил величайший, никогда еще небывалый... Но Анфим был муж «своенравен», и не в характере его было отказаться от небывалой хиротонии. Он стал добиваться, чтобы кто-нибудь из епископов греко-восточных подтвердил оную, или довершил ее, и в этом, по свидетельству самого Анфима, он успел, упросив браиловскаго митрополита Даниила. Даниил над главою коленопреклоненного Анфима, во время, положенное для архиерейской хиротонии, прочитал будто бы «молитву благословения». Было или нет это на самом деле, писатели разногласят 65 ; но во всяком случае, трудно объяснить, что это за «довершение» хиротонии и как оное понимать. С того времени, как сделался известным переход мнимого епископа Луки в католичество, начались постоянные странствования Анфима по разным старообрядческим обществам, в которых он встречал то ласковый прием, то, после недолгого времени, слышал угрозы лишить его жизни. Причина нерасположения к нему заключалась не в сомнении относительно его хиротонии, а в его характере «своенравном» и в жизни соблазнительной. Был он в обществах казаков на Кубани и по Дунаю, где держал себя высокомерно и стремился к властительству над ними, чем и возбуждал всеобщее неудовольствие. |
| Анфим ответил, что знает и покажет его им, но просил, чтобы они, уставшие в пути, зашли в его хижину и отдохнули. Воины согласились. Анфим поставил на стол скромную трапезу, все, что он имел, и стал радушно угощать «гостей» и прислуживать им. После трапезы он сказал: «Я Анфим! Берите меня». Воины были тронуты гостеприимством старца. Переговорив между собой, они сказали: «Анфим, мы вернемся назад и скажем, что не нашли тебя, а ты в это время скройся отсюда». Но епископ ответил: «Всю жизнь я учил людей правде и теперь ли, на старости лет, я должен вводить вас в грех? Любая ложь – это страшный грех, тем более ложь перед своим императором. Поэтому исполняйте свой долг». Воины повели Анфима в Никомидию. По пути он учил их вере. Пример старца и его слова так тронули сердца воинов, что они просили его крестить их и, дойдя до реки, лежавшей на их пути, приняли от старца крещение. Братия и сестры! Если мы спросим себя, какой сегодня самый распространенный грех, страшная язва, эпидемия, охватившая весь мир, то ответ будет: ложь и лицемерие. Как разлившаяся во время потопа вода покрывает землю, проникает в каждую трещину ее, наполняет собой всякую впадину и борозду и постепенно превращает землю в болото, в грязное месиво, в трясину, засасывающую человека, так ложь и лицемерие наполнили нашу жизнь. Это грех, ставший обычным в нашей повседневности; грех, в который мы почти всецело погружены; грех, который мы перестали видеть, зловоние которого мы уже перестали ощущать. А многие даже считают ложь духовной мудростью. Братия и сестры, говорят, что легче спастись от огня, чем от воды: огонь можно потушить, можно выскочить из горящего здания, но когда разливаются реки, куда бежать человеку? А ложь и лицемерие в наше время похожи на потоки грязи, которые разлились по всей земле. Если мы внимательно последим за собой хотя бы один день, то увидим, сколько лжи и лицемерия проявили мы в этот день. Раньше слова «артист» и «актер» звучали как укор. А теперь говорят «артист», когда хотят похвалить человека, показать его мастером своего дела. |
| Митрополит Анфим во время воскресной проповеди в салоникском кафедральном соборе св. Софии высказался в защиту бывшего главы Международного валютного фонда Доминика Стросс-Кана. Иерарх назвал недопустимыми те унижения, которые пришлось испытать Д. Стросс-Кану во время ареста. Афины. 23 мая. ПРАВМИР — Митрополит Анфим во время воскресной проповеди в салоникском кафедральном соборе св. Софии высказался в защиту бывшего главы Международного валютного фонда Доминика Стросс-Кана. Иерарх назвал недопустимыми те унижения, которые пришлось испытать Д. Стросс-Кану во время ареста. Проповедь была произнесена в присутствии министра юстиции Хариса Кастанидиса. «Мы должны проявлять уважение к каждому человеку, пока его вина не доказана, и налагать только те наказания, которые предусмотрены законом, а те, которые хотят нам навязать», — сказал митрополит Анфим. Салоникский предстоятель напомнил собравшимся евангельский рассказ о блуднице, которую собирались побить камнями, но Христос обратился к собравшимся со словами: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень». Подобное отношение, по словами митрополита Анфима, нужно проявить и к бывшему главу Международного валютного фонда, который может раскаяться в своем грехе, даже если будет признан виновным. Защита Д. Стросс-Кана митрополитом Анфимом, возможно, вызвана тем, что возглавляемый Д. Стросс-Каном МФВ долгое время оказывал существенную поддержку экономике Греции, которая в настоящее время находится в тяжелом кризисе. 3 апреля 2011 года на ежегодном заседании МВФ и Всемирного банка Стросс-Кан выступил с концептуальной полуторачасовой речью, которая произвела эффект разорвавшейся бомбы. В ней он бросил вызов существующей мировой политической и экономической системе. Вскоре после своего выступления 14 мая 2011 года он был арестован в Нью-Йорке по обвинению в сексуальных домогательствах к служащей отеля, в котором он находился перед отлетом. Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. |
| 7. Этот батюшка был очень самоотверженным и далеким от всего материального. Не вносил в свою келью никаких подарков от верующих. Ни денег, ни еды, ни одежды. Всё, что ему приносили, отдавал монастырскому братству и нищим. Иногда бежал вдогонку за нищими и раздавал им всё, что находил у себя в келье лишним. 8. Отцы говорят, что старец никого не принимал в своей келье, кроме настоятеля и ученика. И сам не соглашался войти в чужую келью. Стучал в дверь и дожидался снаружи. А слово его всегда было мудрым, кратким и очень добрым. 9. В храме отец Анфим стоял позади и никогда не садился в стасидию. Взор свой всегда держал обращенным вниз и творил Иисусову молитву в молчании и глубокой тишине. А в святой алтарь входил, только когда служил, и всегда был обращен лицом к святому жертвеннику. 10. Отец Анфим был глубоким делателем молитвы Иисусовой. Он носил в душе своей таинственные радости, чуждые многим. Потому всё внешнее нимало не искушало его. Ни цветы, ни пение, ни одежда, ни еда, ни отдых, ни человеческая похвала. Ведь сердце его было уязвлено любовью Христовой. 11. Этот смиренный монах никогда не смотрел человеку в лицо, не осуждал никого, не позволял никому говорить плохо о ближнем. Только когда обличал учеников, на миг заглянет им в лицо, а затем отпустит их. 12. Рассказывают его ученики, что старец никогда не входил в келью, когда был взволнован или кто-нибудь имел на него недовольство. Ведь душа его лишалась покоя, и он не мог молиться. Сначала обходил вокруг кельи несколько раз, затем испрашивал прощения у того, кого огорчил. А когда входил в келью, наказывал себя постом и молитвой в течение трех дней, пока не успокоит свою совесть. 13. Еще говорят ученики, что отец Анфим был большим аскетом. Питался только овощами, и то раз в день и очень воздержно. А вино, брынзу и молоко вкушал всего несколько раз в году. Одежду носил ветхую и бедную, печь в келье не топил и никакого имущества не имел, кроме тулупа и трех книг: Часослова, Псалтири и Патерика. Старец никогда не спал на кровати |
| Сидит Анфим-страдалец в московской тюрьме каменной, приходит народ к колодникам сотворить святую милостыню и слышит учительные слова Анфима; слышит о том, как прежде был мучим красноречивый схимник за «древлее благочестие», как впереди предстоят ему новые, еще большие страдания. Старообрядцев множество посещало Анфима в «бедности», приходило множество и православных. И эти заслушивались речей красноречивого Анфима, и они удивлялись «разуму учения его». В «бедности» у Анфима было особое помещение, и к нему приставлен был для караула особый сержант. Приходившие к «батюшке» Анфиму старообрядцы давали тому сержанту «почесть», то есть, попросту сказать, подкупали его, чтобы он не препятствовал беседам их с «страдальцем». Одна богатая старуха, вдова, дворянского рода, часто посещала «батюшку Анфима» и приводила к нему живших у нее двух девушек; одна из них была дочь купеческая, другая — секретарская. «Он же упользова ю, сказуя древляго благочестия содержимые церковныя узаконения и обычаи, измененные Никоном». Все три почувствовали сильную привязанность к страдальцу Анфиму и, прельщенные его словами, уклонились в раскол. Анфим, зная, что московская барыня очень богата, вздумал с помощью ее освободиться из тюремного заключения, избавиться от неминуемого тяжкого наказания и укрыться вместе с нею и ее богатствами в каком-либо надежном, недоступном для московских преследователей месте. И стал он ее уговаривать, чтобы «ей с ним убраться в польские пределы, паче же на Ветку, мня прият быти тамошними отцы». Все мысли, все помышления барыни-старушки были в воле Анфима; она в религиозном фанатизме, увлекшись учительными словами «батюшки-страдальца», своей воли более не имела и возражать ему, не только словом, но и мыслью, не могла. Обе девушки были в таком же настроении духа. Но побег из крепкой тюрьмы был возможен лишь при участии караульного сержанта. Хоть и сержант смотрел на своего заключенника, как на святого, однако же его не так легко было подговорить к бегству за границу. Понемножку, исподволь, осторожно стал Анфим склонять его к побегу, представляя в самых обольстительных красках будущее их житье-бытье на Ветке. |
|
|
