| Все это правда. Не хотелось бы во всем соглашаться с Дмитриевским. Конечно, паломничество и внутри России было сопряжено с известной долей морального «риска». Но, думается, из тех семи тысяч русских женщин, приходивших ежегодно ко Гробу Господню и другим святыням Палестины, все-таки не так много было поклонниц, «не сдерживаемых в своих желаниях». Очевидно, причины явления лежали глубже. Ведь параллельно происходит «феминизация» (примерно в тех же пропорциях) русского монашества, и уж тут вряд ли даже самый строгий историк нравственности назовет главной причиной стремление «оторваться». В том и другом случае дело скорее в «неуютности» для женского сердца того мира, который могла им обеспечить социальная реальность императорской России. Женщины и девушки в массовом порядке шли послушницами в монастыри и паломницами на Восток, потому что им было плохо дома, хотелось свободы, которой не было ни в семье, ни в стране, а если бы они могли заглянуть глубже, ни в Церкви. Это не означает даже при неизбежных издержках бесконтрольности и свободы, что люди были неискренни в своей вере и желании служить Господу. Эти женщины потому и хотели любой ценой остаться в Иерусалиме, чтобы жить ближе к Гробу Господню, работать на благо Церкви, Плюс необходимо учитывать притягательную силу Св. Земли – об этом, в отличие от Дмитриевского, постоянно напоминал в своих статьях и исследованиях В.Н. Хитрово . Человек, однажды побывавший в Иерусалиме, шел туда еще и еще раз. Древнейшее свидетельство относится к концу XII в., когда Добрыня Ядрейкович видел в Константинополе мощи русского паломника, который «трижды пеш в Иерусалим ходил». Да что далеко ходить? Не только женщины, действительно «вырывавшиеся» из рутины и обыденности российского быта, но и самые утонченные – в духовном и интеллектуальном смыслах – представители русского зарубежного духовенства, тот же, к примеру, архимандрит Антонин или его иерусалимский соратник игумен Вениамин (Лукьянов), ни за какие коврижки не согласились бы вернуться в Россию. Этот фактор ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов, говоря о русской колонии в Палестине. |
| Таким сакральным пространством был Константинополь в 1200 году, когда к Дарам прикоснулся русский человек – Добрыня Ядрейкович (скорее всего, впрочем, он был не первым русским, дотронувшимся до них). Таким сакральным пространством стала и Москва в те дни, когда 400 тысяч человек пришли почтить эту святыню – пришли в простоте веры, спокойствии и радости, совсем не будучи, кстати, озабочены вопросом о подделках и подлинниках, терзающим прогрессивных журналистов. 18 Люди, пришедшие к Дарам оказались соучастниками и сотворцами нового иеротопического пространства. Впрочем, строго говоря, и ожесточенные противники оказались его сотворцами, добровольно взяв на себя роль иконических «бесов». Как отмечает А.М. Лидов в работе «Образы-парадигмы» как категория визуальной культуры: «Самая характерная черта иеротопического творчества – это участие зрителя в пространственном образе. Зритель находится внутри образа как его составная часть, наряду с различными изображениями и световыми эффектами, запахами, жестами и звуками. Более того, зритель, обогащенный коллективной и индивидуальной памятью, уникальным духовным опытом и знанием, в определенной степени участвует в создании пространственного образа». Строго говоря, взрыв мозга у нашей либеральной общественности произошел от взрывного сочетания в их восприятии нескольких разнородных и противоречащих для них образов-парадигм. Образ-парадигма Рождества, которую они считают своей. Так сказать «западный» праздник в противоположность «восточной» Пасхе. Бродский, Мерри Кристмас, рассказы (я тут прочел потрясающую формулировку: «Дары Волхвов» – это, теперь, к сожалению, не рассказ О Генри»). Образ-парадигма традиционного массового паломничества к святыне. Он родной для большинства русских – достаточно вспомнить массовое паломничество в Дивеево в 1903 году по случаю канонизации преп. Серафима Саровского. Для столичных либералов этот образ совсем чужой, но если какие-то лапотники и дремучие попики где-то там далеко ходят к Серафиму, какая-то лесковщина – нас не касается. |
| Будущее в «Книге Паломник» - время чаяний и упований самого Добрыни Ядрейковича. После чуда с «кандилами» он словно подхватывает и развивает «патриотическую» мысль прихожан Святой Софии: Бог их посетил «милостию своею и молитвами пречистыя Богородицы и святии Софъи, Премудрости Божии, и молитвами царя Константина и матери его Елены». Результат такого посещения очевиден для византийцев и касается, конечно, их самих и, в первую очередь, их насущных, вполне земных благ: «...хощетъ ны дати Богъ жития, якоже при Коньстянтинъ было, и болъ нынъ того будетъ». Но возвращения константиновского «золотого века» (и даже «болъ ныне того») на византийскую землю русскому паломнику явно недостаточно. Его продолжает мучить «личный» вопрос о чудовищном, вселенском грехе «поганыя жидове», и спасение он видит только в одном: их «приведетъ Богъ во крещение». За примером ходить далеко не нужно: в Константинополе, в Испигани есть церковь Константина Синадского, который «первое жидовинъ бъ и kpeщьcя»[xciii], после чего прославился аскетизмом и святостью. Главное состоит в том, что все «будут християне во единои любви, не имущи рати между собои». Впрочем, Добрыня тут же оговаривается, оперируя вполне «крестоносными» императивами: «... но токмо на техъ имутъ воевати, кто не восхощетъ во крещение внидти, да и волею и неволею принудитъ ихъ Богъ внити во крещение». Когда это осуществится, тогда и наступит сказочный «золотой» христианский век, причем праведное житие приведет к повсеместному благоденствию, а вся земля станет землей обетованной древних иудеев (Исх. 3, 8; 3, 17; 33, 3 и т. д.): «... обилия же всего добра на земли будетъ множество, и правда и святымъ житиемъ начнутъ жити людие, обиды же не будетъ, земля изнесетъ плодъ отъ себе Божимъ повелъниемъ аки медъ и млеко, добраго ради жития xpucmuяhckaro»[xciv]. В конце «Книги Паломник» следует проповедь-призыв к читателям-землякам, потенциальной пастве будущего новгородского владыки. Добрыня исходит из того, что все «святии человъцы же бъша, яко же и мы». Но для того, чтобы стать похожими на святых, обычным людям необходимо оставить «всяку злобу жития сего» и пойти «радующися к живому Богу въ жизнь вечную, не имущую конца». Примеров же подобной жизни в Константинополе ««нескончаемое множество» (Хр. М. Лопарев), надо лишь поревновать «тъх святыхъ житию, их же память есть написана здъ».[xcv] |
| крест серебряный» (Акты рус. на св. Афоне мон-ря св. вмч. и целителя Пантелеимона. К., 1873. С. 51. 6). Создание подобных предметов церковной утвари было делом правителей, членов их семей, заботившихся о благочестии в стране. Среди ктиторов, инициаторов создания подобных крестов в Др. Руси, ставших предметами искусства, нельзя не упомянуть прп. Евфросинию Полоцкую, дочь полоцкого кн. Вячеслава Брячиславича, создательницу храмов в Полоцке и служебной утвари для них (60-70-е гг. XII в.), архиеп. Антония Новгородского (в миру посадник Добрыня Ядрейкович), по заказу к-рого в 1210-1212 гг. был выполнен крест для новгородского собора Св. Софии, повторяющий форму древнейших почитаемых визант. крестов (совр. местонахождение неизв.). В послемонг. время (2-я пол. XIII в.) подобные кресты, как правило, создавали государи и архиереи. По летописным памятникам известно, что некоторые князья Зап. Руси, занимаясь церковным строительством, заказывали и Н. к. для них. Из «Летописца» Владимира Васильковича Волынского (1289-1290) известно, что по заказу князя было сделано 5 воздвизальных крестов, предназначенных для храмов в 2 новых городах, для епископии Луцка, для княжеского мон-ря и дворцового храма ( Стерлигова И. А. Древнерус. церк. убранство по данным «Летописца Владимира Васильковича Волынского»//ДРИ. 1997. Вып.: Русь. Византия. Балканы. XIII в. С. 271). В источниках эпохи средневековья и синодального периода Н. к. можно идентифицировать среди служебных крестов еще и потому что в них были помещены мощи как знак благодати. В старейшей описи Соловецкого мон-ря 1514 г. упоминается «вздвизалнай» крест в алтаре Преображенского собора в серебряном окладе, позолоченный, с жемчугом и 7 камнями. Этот крест находился в 1549 г. на том же престоле, кроме него, в храме уже было 3 Н. к.- один из тропического, привозного дерева синолой, со вставками в виде пластин с лицевыми изображениями, резанными по кости («кость рыбья зубу с праздники и Страсти»), серебряными позолоченными накладками и с камнями по углам. |
| И бывает тогда радость великая всякому христианину при виде святого града Иерусалима, и слезы льются тут у верующих людей. Ибо никто не может не прослезиться, увидев эту желанную землю и видя светлые места, где Христос Бог наш претерпел страсти нас ради, грешных. И идут все пешком с радостью великою к городу Иерусалиму " " Поклонные " горы вблизи русских городов - это тоже возвышенности, с которых путникам впервые открывалась панорама города и где они тоже, слезая с коней и повозок, молились и поклонялись городу. Следовательно, древнерусский город воспринимался людьми не просто как жилой центр, центр торговли и ремесла, куда ехали, казалось бы, с самыми обычными житейскими нуждами, но как святыня, святой город, объект молитвенного поклонения, подобно Иерусалиму... Интерес русских к историческому палестинскому Иерусалиму возникает одновременно с принятием христианства. Это вполне естественно для уверовавших во Христа. Отнюдь не исключено, что кто-то из русских бывал в Святой земле и в X, и в XI веках, но первым, оставившим для потомков подробные записи о своем путешествии туда в 1104-1106 годах оказался игумен Даниил. В своем " Хождении " он очень детально описал все святые места Палестины, г. Иерусалима, не забыв и о воротах, которыми Господь Христос " вошел в Иерусалим с Лазарем, со стороны Вифании... Вифания с восточной стороны от города, напротив Елеонской горы, расстояние же от тех ворот до Церкви Святая Святых (то есть до разрушенного ветхозаветного Храма. - Авт.) сто пятьдесят саженей " В " Хождении " игумена Даниила весьма подробно описан храм Гроба Господня (Воскресения Господня) со всеми его святыми местами. В конце XII века в Святую землю ходил новгородец Добрыня Ядрейкович, который тоже оставил свои записки, " как своего рода путеводитель будущим русским ходокам " Он привез на Русь, в Новгород обмеры Гроба Господня, а по некоторым, возможно неточным данным - плиту Гроба, которую положили под алтарем Новгородской Софии. Недавние раскопки в этой части собора плиты не обнаружили, но обнаружили четыре каменных опоры, в точности совпадающие с размером этой плиты. |
| икон и опять приглашает патриарха Германа, надеясь убедить его подписаться против св. икон. Но патриарх, нисколько не уступив хитрости и лести нечестивца, положил свой омофор на святой трапезе в великой церкви, сложил с себя свящ. сан и удалился. Вместе с тем патриарх опустил в море и бывшую у него св. икону Спасителя, написав притом на хартии следующее: о Спаситель, спаси себя и нас! Направляемая божеств. силой, икона совершенно сухой прямо приплыла в Рим. Римский патриарх, получив откровение об этом, вышел со всем клиром, со свечами и фимиамами и увидал икону, приближающуюся по водам, которая, миновав все другие корабли, сама собой пристала в руки патриарха, стоявшего на корабле. Архиерей облобызал и со псалмами и гимнами поставил в великой церкви икону, которая осталась совершенно не повреждена водой, за исключением только трех пальцев. И сие для большей славы Божией 251 . Должно быть, по миновании иконоборства эта икона опять была возвращена в Константинополь, так как в 1200 г. ее видел русский паломник Добрыня Ядрейковичь. У него в числе святынь Софийского храма упоминается «икона Спасова, иже послал св. Герман чрез море без корабля посольством в Рим, и блюдома в мори» 252 . Мотив о приплытии чудотворной иконы водой к месту явления довольно обычен и в русских сказаниях о чудотворных иконах, (припомним напр. сказание о киево-братской иконе Богоматери); но в настоящем случае нас поражает очевидное сходство сказания об иконе, отправленной в Рим св. Германом, с историей о белом клобуке 253 , странствовавшем из Рима в Византию, из Византии в Новгород. Белому клобуку в Риме также грозит страшная опасность от нечестивых Карула и Формоза, как и св. иконе в Византии от иконоборцев. Для избежания этой опасности белый клобук, согласно откровению, пересылается морем из Рима в Византию. В Византии патр. Филофей и царь Кантакузин, предваренные откровением, принимают клобук с честью н радостью. Новое откровение о приближающейся печальной судьбе царствующего града заставляет византийских властей переслать клобук в более безопасное место – великий Новгород, где арх. |
| Конечно, Ксанфопул жил спустя почти тысячелетие после указанных благочестивых женщин и мог очень сильно ошибаться, но не упомянуть эту версию нельзя, потому что если в V веке в Константинополь прибыли пелены, то и Дары, скорее всего, прибыли тогда же. Вскоре после того, как Дары волхвов увидел Добрыня Ядрейкович, в 1204 году Константинополь захватили латиняне-крестоносцы. Собственно, уже участники Первого крестового похода предлагали захватить богатейший город мира, но тогда их удерживала сила византийских императоров династии Комнинов. В правление династии, по иронии судьбы называвшейся «Ангелами», Византия погрузилась в глубокую смуту и распри, в ходе которых один из претендентов и позвал на помощь франков... После пережитого удара Город так никогда по-настоящему и не ожил. Святыни Константинополя были самым лакомым куском – собственно, «религиозные» крестоносцы стремились прежде всего именно к их захвату. Реликвии грабили, кто могли и как могли, вывозили к себе венецианцы, французы, немцы... 15 «Сделкой века» стала покупка в 1239 году у промотавшегося оккупационного императора Константинополя Балдуина II французским королем Людовиком IX тернового венца и ряда других реликвий Страстей Христовых за баснословную по тем временам сумму денег: 135 тысяч ливров. Людовик рассчитывал этой покупкой превратить Париж в новый Константинополь и построил по образцу Фаросской церкви (она была уничтожена крестоносцами до основания) красивейшую часовню Сен-Шапель, в которой реликвии и хранились до Великой французской революции, когда большая часть святынь была разворована или уничтожена – выжили терновый венец и два гвоздя. Куда пропали ряд других реликвий Фаросской часовни – Мандилион, Керамион и письмо Авгарю – так и не известно. Они попросту исчезли. 16 Дары Волхвов избежали этого разграбления, очевидно, потому, что принадлежали не императорскому дворцу, а церкви Святой Софии. Их успели спасти, а вскоре после взятия турками Константинополя они попали в хорошие руки – дочери сербского государя Георгия Бранковича Мары. |
| Он поселился в тихой Истре. В доме, который построил художник Дмитрий Павлович Мощевитин (1894–1974). Женился на его дочери Надежде — тонком художнике-графике. Дом постепенно прирастал новыми вязями, как когда-то крестьянские избы новыми прирубами, и по тем же жизненным причинам: нарождались новые поколения, создавались новые семьи. Так и сегодня под крышей истринского дома живёт четыре поколения Шмелёвых-Мощевитиных. «Когда-то современники, — любит напоминать Юрий Гаврилович, — говорили о Тициане: «Там один мужик хорошо Христа нарисовал…» Впрочем, я тоже могу, воспользовавшись симпатией Шмелёва к такой величественной простоте, сказать со всей определённостью: «Я знаю одного хитрого мужика и художника, который художником себя не считает, а сидит у себя всю жизнь на Истре и хорошо живописует». Движение вспять: «Когда мы отступаем — это мы вперёд идём» Ещё в начале 1980-х годов он начал работу над серией портретов просветителей и православно-государственных устроителей, завершённой через 25 лет и названной «Святая Русь». Задача, безусловно, грандиозная: увидеть идеал Святой Руси в движении, в живом становлении. А это возможно только через личность человека. И потому Святая Русь у Шмелёва персонифицирована и включает в себя девять холстов: «Андрей Первозванный», «Владимир Святой», «Митрополит Иларион», «Василий из Щековиц», «Добрыня Ядрейкович», «Дмитрий Донской», «Иван Фёдоров», «Патриарх Никон». За каждым из них прорастают сквозь века наши история и культура, и вера — ведь в те времена они находились внутри друг друга, пронизанные общим христианским смыслом, который был их естественным и живым дыханием. Наверное, историю каждой работы можно рассказывать долго. Девять полотен за 25 лет — это как-то очень мало по современным-то меркам. Впрочем, Юрию Шмелёву никуда не надо было спешить — ведь он вышагнул давно и сразу за порог всякой принятой в художественной среде статусности и амбициозности. Однако, прежде чем говорить о его главном деле — торжественной портретной галерее, составляющей «Святую Русь», стоит вернуться к периоду ещё более раннему — 70-м годам XX века, чтобы увидеть напряжённость и глубокую нестандартность творческого мира живописца. |
| —87— в разборе и проверке. «А у святыя Софии 3000 попов, пишет наш паломник Добрыня Ядрейкович, пятьсот ругу емлют, а полтретьи тысящи (2500) не емлют; егда же умрет поп от пяти сот, то от полутретьи тысящи входит поп на место его» (Изд. Лопарева, Прав. Пал. Сборн., т. XVII, вып. 3, СПБ. 1899, стр. 39 и 94). Приведенное свидетельство совершенно расходится с греческими показаниями, собранными проф. Голубцовым, и не подтверждает его общего положения о сокращении штата клириков при Великой церкви. Последнее добавление. На стр. 115–118 проф. Голубцов рассуждает и приводит ряд отчасти новых данных о существовании греческого богослужения в русской церкви в первые её века. К этим данным следовало бы добавить интересное показание из Вопрошания Кирика (ст. 21): «В том монастыри, иде то Клим, кресты воздвизаеть попин чернець не игумен в росьстемь, а в гречьстемь игумен» (Рус. Ист. Б-ки, VI, стб. 29). Итак при Киевском митрополите, на этот раз из русских, а не из греков – при Клименте Смолятиче, существует греческий монастырь или греческая половина монастыря, своими богослужебными обрядами отличающаяся от русской половины. Что же было при митрополитах греках? Нет сомнения, резиденция древнейших первосвятителей русских представляла из себя греческую церковную колонию, откуда исходило и греческое влияние, колонию, носившую даже и название греческое – «кафоликани иклисиа», как называет её преп. Нестор. Этим я заканчиваю свои замечания – поправки и дополнения. Но те и другие нисколько не колеблют выводов исследования. Первые исправляют может быть десяток или два строк в книгах проф. Голубцова; вторые дают несколько новых штрихов, дополняют тоже несколькими строками текст исследования и несколькими цитатами подстрочные примечания его. Приведенные дополнения и поправки составляют какую-н. тысячную часть обильного материала, превосходно изученного и использованного автором. Подвожу итоги всему сказанному относительно трудов представленных проф. Голубцовым на соискание высшей ученой степени. |
| Добрыня Ядрейкович так изображает свои чувства при процессии великого выхода со св. дарами во св. Софии: «каки ли изрядные дароносивые златые сосуды, каменьем и жемчугом украшены, и сребряные! И как понесут светозарный иеросалим и рипиди, и тогда воздыхание и плачь бывает людем о гресех. Кий ум и какова душа, яже не помянет тогда о царствио небеснем и о жизни безконечней» 190 . – В русской старинной письменности появилось сказание о създании великыя Божия церкви св. Софея, яже есть в Констянтине граде 191 , которое некоторыми чертами своими, напр. изображением многих чудес при построении св. Софии, могло служить литературным первообразом для подобных же сказаний о построении русских знаменитейших храмов (напр. киево-печорского храма Богоматери). – Древнейшие русские кафедральные храмы в Киеве, Новгороде и Полоцке было построены во имя св. Софии, и конечно по подражанию св. Софии цареградской, так как идея о посвящении храма св. Софии, ипостасной Премудрости Божией, – плод созерцательного ума греков, – сама в себе была не совсем ясна для древнерусского сознания. Не только именем, по и самим устройством русские софийские храмы должны были напоминать цареградскую Софию, хотя в действительности и оказывалось далеко ниже своего первообраза. – Наконец св. София была и казалась для наших предков древнейшей эпохи источником иерархического освящения. Принятие посвящения у св. Софии цареградской считалось необходимым и обязательным для высшего русского иерарха почти до самого времени превращения св. Софии в мечеть. «Юстиниан предал для пения в церкви тропарь, начало коего: Единородный Сыне и Слове Божий» 192 . Введением в церк. употребление этого тропаря, который доселе поется на литургии, Юстиниан положил начало дальнейшему стремлению визант. императоров быть авторами богослужебных песней и распорядителями церковного чина. Это стремление нашло себе подражание и в московских государях, – в особенности в Иване Грозном, который разыгрывал из себя игумена в Александровской Слободе, и в Алексее Михайловиче, большом любителе церковной обрядности. |
|
|
