| По мере того как известные составные части в мясе мелко разжевываются, разрезываются или увариваются, они выигрывают не в удобоваримости, а в безвредности. Большие куски мяса в своей середине вовсе не пропитываются жидкостями, которые только снаружи к ним прикасаются и растворяют, – в главной же своей массе они выходят непереваренными“. Что же можно готовить из одних растительных продуктов? Растительные блюда, при имеющихся у нас продуктах, можно разнообразить бесконечно. Готовить можно по всякой поварской книге; легко приготовить разные супы, борщи и салаты: власть только вместо мяса коровье или растительное масло. 6. В больших городах устроены бойни – последнее слово науки. Сюда приводятся лучший скот, да и то много бракуется. В 1890 году на одесских городских бойнях было забраковано, целыми тушами или по частям, 23 % убитого рогатого скота. А больной скот невыгодно приводить за городскую бойню; за бракованный скот город выплачивает ? его свойств. Можно предполагать, несмотря на строгий досмотр, что все-таки проходит в публику некоторое количество тифозных, туберкулезных и других таких туш . В Одессе, как говорят, контрабандный убой можно считать сотнями. Какой же скот бьется по уездным городам на бойнях, куда никто и не заглядывает? Переставшая доиться корова, безрогая, имеет много шансов попасть туда; даже можно сказать, что так всегда бывает. 7. Продолжительность жизни вегетарианцев больше. Св. подвижники-пустынники питались исключительно растительною пищею, и при том самою скудною, однакож доживали до глубокой старости: например препод. Павел фивейский жил 113 лет, св. Кириак отшельник жил 109 л., Павел комельский 112 лет; Симеон столпник 103 года. У арапов, питающихся исключительно растительной пищей, люди доживают, как говорят, до 200 лет; у народов, питающихся смешанной пищей, – до 100 лет; у эскимосов, лапландцев, едящих исключительно мясо, глубокая старость – это 50 лет. От растительной пищи люди становятся не только здоровее, но и красивее всем телом и лицом. |
| Симбирский помещик, Каммергер А. А. Арапов извещает меня из Симбирска телеграммою от 26 ч. о кончине пребывавшего на покое преосвященного Евгения 574 , бывшего епископа Симбирского. Содержание телеграммы следующее: «Сегодня скончался Преосвященный Евгений тихо в памяти: весь Симбирск оплакивает светильника горящего и светящегося правдою, милостию и смирением. Извещаю Вас как собрата почившего незабвенного Филаретовского времени». Подробности о жизни и обстоятельствах блаженной кончины приснопамятного иерарха –см. в Церк. Вед. 1888 г., 29, стр. 780–786. 27 ч. был доцент Казанской академии А. Ф. Гусев , здешний уроженец. Передал мне поклон от преосвященного Архиепископа Казанского Павла 575 ; хвалил его и отдавал ему предпочтение пред предшественником его архиеп. Палладием; говорил о распущенности студентов академии и о строгих против сего мерах; сообщил о коллоквиуме молодого магистранта N предназначенного на кафедру метафизики и о неудовольствиях на этого магистранта, за его либеральные идеи, со стороны преосвящ. Павла. 28 ч. писал в Вильну преосвящ. архиепископу Алексию: «Простите, что до сих пор не отвечал на Ваше братское послание от 19 апреля, не благодарил за приветствование с светлым праздником и не журил за некую неодобрительную фразу в Вашем письме. – «Готовлю все к сожжению»... Как!.. предавать огню плоды многолетних ученых трудов!.. Да сохранит Вас от сего Господь и да удержит Вашу руку от этого аутодафе. Если Вы сами не удосужитесь обработать и напечатать Ваши академические записки по каноническому праву, то поручите это сделать кому-либо другому. О Ваших сведениях по этому предмету и о Ваших ученых трудах я слышал от Вашего ученого друга и кума (т. е. профессора Павлова) не менее лестный отзыв, чем тот, какой Вы делаете о его познаниях и печатных трудах. Вы пишете о имеющихся в ваших руках копиях с мнений и с деловых писем покойного преосвящ. Леонида: это меня интересует. Если Вы не можете мне выслать для пересмотра самых книг, то не можете ли, по крайней мере, сообщить в кратких словах, к какому времени относятся эти мнения и письма. У меня также немало имеется бумаг после Преосвященного, доставленных мне братом его. |
| «Во-первых на благочестие и веру нашу наступали, говорил наприм. Амвросий Юшкевич, под претекстом, будто непотребное и весьма вредительное суеверие искореняют. И, о коль многое множество под таким притвором людей духовных, а наипаче ученых истребили, монахов порасстригали и перемучили! Спроси же: за что? Больше ответа не услышать, кроме сего: изувер, ханжа, лицемер, ни к чему негодный. Сие же все делали такою хитростью и умыслом, чтобы вовсе в России истребить священство православное и завести свою нововымышленную беспоповщину.... Под образом будто хранения чести, здравия и интереса государева, – о коль бесчисленное множество, коль многие тысячи людей благочестивых, верных, добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любивших, в тайную канцелярию похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, голодом морили, пытали, мучили, кровь невинную потоками проливали»! Этого мало; «враги наши домашние, говорит тот же вития в другом слове, какую стратагему сочинили, чтоб веру православную поколебать, – готовые книги духовные во тьме заключили, а другие сочинять под смертною казнью запретили. Не токмо учителей, но и учение и книги их вязали, ковали и в темницы затворяли, и уже к тому приходило, что в своем православном государстве о вере своей уста отворить было опасно: тотчас беды и гонения надейся». Другой оратор Димитрий Сеченов еще горячее описывает противоправославные стратагемы курляндских временщиков. «Их была година и область темная: что хотели, то и делали: А во-первых тщалися дражайшее душ наших сокровище, неоцененное спасения нашего богатство, благочестие отнять, без которого бы мы были горше турок, жидов и арапов. А так то они удумали, как де благочестие у них отнимем, тогда де и сами к нам веру приложат и сами в след нам пойдут; и так по всей России предтечей антихристовых разослали, везде плевельные учения рассеяли, толико повредили, что мнози малодушние, а паче которые возлюбиша тьму паче света, возлюбиша паче славу человеческую, нежели славу Божию, тогда на матерь свою восстали». |
| На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали. — Что там спорить, — воскликнул Белоярцев: — дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, — и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки»: Ты Баралиха, Баралиха, Шальная; голова, Что ж ты, Баралиха, Невесела сидишь? — Что ж ты, Баралиха, Невесела сидишь? подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невеселого сиденья «Баралихи». Розанов пожал плечами и сказал: — Это уж из рук вон подло. Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал: — Господа, объявляю вам, что это низость. — Что такое? — спросили остановившиеся певцы. — Низость, это низость — ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песий. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за «ее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово. Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий. Райнера увели в спальню Рациборского; веселой компании откупорили новую бутылку. Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой. Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь еще дело. Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться. — Вы не сердитесь, Райнер, — увещательно сказал Белоярцев. — Я и не сердился, — отвечал тот вежливо. — То-то, это ведь смешно. — Ну, это мое дело, — проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева. Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями. Барилочка щипал без толку гитару и пел: Попереду иде Согайдачный , Що проминяв жинку На тютюн да люльку, Необачный. А Арапов дурел: Славься, свобода и честный наш труд! |
| Все это не объяснялось, не разошлось вследствие формального разлада, а так, бросило то, что еще так недавно считало своим главным делом, и сидело по своим норам. Некоторые, впрочем, сидели и не в своих норах, но из наших знакомых эта доля выпала только Персиянцеву, который был взят тотчас по возвращении домой, в тот день, когда Арапов расстрелял своего барсука, а Бычков увлекся впервые родительскою нежностью к отрасли своего естественного брака. В Лизе эта возбужденность не ослабевала ни на минуту. Она, напротив, только укреплялась в своих убеждениях о необходимости радикального перелома и, не заходя в вопрос глубоко и практически, ждала разрешения его горстью людей, не похожих на все те личности, которые утомляли и в провинции, и на те, которые сначала обошли ее либеральными фразами в Москве, открыв всю внутреннюю пустоту и бессодержательность своих натур. После смиренства, налегшего на этот кружок с арестом кроткого Персиянцева, взявшего на себя грехи сумасбродства своего кружка, и несколько скандального возвращения Сережи Богатырева из рязанской деревни, перед Лизою как-то вдруг обнажилась вся комическая сторона этого дела. Но, несмотря на это, Лиза все-таки продолжала навещать маркизу, ожидая, что не может же быть, чтобы столь либеральный кружок так-таки выходил совсем ничего. Дни шли за днями; дом маркизин заметно пустел, феи хотя продолжали презрительно говорить об одной партии, но столь же презрительно и даже еще более презрительно отзывались и о другой. Особенно часто был терзаем Бычков и некая девица Бертольди. Эта «стриженая девка», как ее называла маркиза в своих бурнопламенных очистительных критиках, выходила каким-то чертом, каким-то вредным общественным наростом, каким-то полипом, который непременно надо взять и с корнем вырвать из общественного организма и выжечь раскаленным железом самое место, на котором этот полип гнездится. — Иначе, — говорила маркиза, — эта монтаньярская гидра рассадится по лицу земли русской и погубит нас в России, как она погубила нас во Франции. |
| Доктор, наконец, очнулся и тихо сказал сам себе: — Нет, ничего все это не стоит. Затем он спокойно встал, потер ладонями пересиженные колени, собрал все отпечатанные литографии и приготовленные листки, сложил их вместе с губкою и вальком в большую тряпку и пронес мимо Персиянцева в большую комнату. Здесь доктор открыл осторожно трубу, сунул в печку все принесенное им из погреба и, набив туда еще несколько старых араповских корректур, сжег все это и самым тщательным образом перемешал пепел с печною золою. После этой операции Розанов вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под полою. Двор уже был отперт, и Антроп Иванович привязывал спущенную на ночь Алегру. Доктор долго шел пешком, потом взял извозчика и поехал за Москву-реку. На небе чуть серело, и по улицам уже встречались люди, но было еще темно. У Москворецкого моста Розанов отпустил извозчика и пошел пешком. Через две минуты что-то бухнуло в воду и потонуло. Два проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и каждый пошел своею дорогою. С моста доктор взял переулком налево и, встретив другого извозчика, порядил его домой и поехал. На дворе все еще не было настоящего света, а так только — серелось. Главы семнадцатая и восемнадцатая На столе в своей приемной комнате Розанов нашел записку Арапова. «Я, Бычков и Персиянцев были у вас и все втроем будем снова в 12-ть часов. Надеюсь, что в это время вы будете дома и потрудитесь на несколько минут оставить свою постель. Мы имеем к вам дело». Подписано: «А. А.» По тону записки и торжественности разъездов в трех лицах Розанов догадался, за каким объяснением явятся Бычков, Персиянцев и Арапов. Он посмотрел на свои часы, было четверть двенадцатого. Розанов сел и распечатал конверт, лежавший возле записки Арапова. Это было письмо от его жены. Ольга Александровна в своем письме и лгала, и ползала, и бесилась. Розанов все читал равнодушно, но при последних строках вскочил и побледнел. Письмо вдруг переходило в тон исключительно нежный и заключалось выражением решительнейшего намерения Ольги Александровны в самом непродолжительном времени прибыть в Москву для совместного сожительства с мужем, на том основании, что он ей муж и что она еще надеется на его исправление. |
| — Это очень глупо: он только может мешать. — Он знает страну. — Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан, да Райнер, — помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов? — Трусы. — Совсем трусы? — Совсем трусы и не глупы. — Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе подобных. — Райнер не дурак. — Розанов тоже умен. — Одолжить его. В чем он нуждается? — Он ищет места. — Дать ему место. Послезавтра вышлите мне в Петербург его бумаги, — и он может пригодиться. Ваше дело, чтоб он только знал, что он нам обязан. А что это за маркиза? — Женщина очень пылкая и благородная. — А, это прекрасно. — Она «белая». — Это все равно. — Она ни к чему не годна: только суетится. — Надо ее уверить, что она действует. — Она это и так думает. — И прекрасно. Спутать их как можно больше. — Ксендз каноник… — Пан поручик! — Между ними есть честнейшие люди. Я не смею возражать ничего против всех, но Розанова, Райнера и маркизу… за что же их? Они еще могут пригодиться. — Кому? кому? — опять с придыханием спросил каноник. — Этой шизме вы бережете людей . Ей вы их сберегаете? — Я не могу-не уважать человеческих достоинств во всяком. — Кто хвалит чужое, тот уменьшает достоинства своего. — Они также могут содействовать человеческому счастью. Каноник остановился посреди комнаты, заложил назад руки и, закинув голову, спросил: — Вы веруете в чистоту и благость стремлений общества Иисусова? — Свято верую, — отвечал с искренним убеждением Рациборский. — Так помните же, — подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, — помните, что со времен Поссевина нам нет здесь места , и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал на свой парик и венгерку), или в этом московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это! — Я помню. — Австрия, эта проклятая ракушанка, дает нам приют, а в нашей хваленой России мы хуже жидов. |
| А человек, которого Арапов называет Нафтулою Соловейчиком, и сам бы не ответил, что он такое за птица. Родился он в Бердичеве; до двух лет пил козье молоко и ел селедочную утробку, которая валялась по грязному полу; трех лет стоял, выпялив пузо, на пороге отцовской закуты; с четырех до восьми, в ермолке и широком отцовском ляпсардаке, обучался бердичевским специальностям: воровству-краже и воровству-мошенничеству, а девяти сдан в рекруты под видом двенадцатилетаего на основании присяжного свидетельства двенадцати добросовестных евреев, утверждавших за полкарбованца, что мальчику уже сполна минуло двенадцать лет и он может поступить в рекруты за свое чадолюбивое общество. Тут жизнь отделенного члена бердичевской общины пошла скачками да прыжками. Во-первых, он излечился в военном госпитале от паршей и золотухи, потом совершил длинное путешествие на северо-восток, потом окрестился в православие, выучился читать, писать и спускать бабам за четвертаки натертые ртутью копейки. Потом он сделал себе паспортик, бежал с ним, окрестился второй раз, получил сто рублей от крестной матери и тридцать из казначейства, поступил- в откупную контору, присмотрелся между делом, как литографируют ярлыки к штофам, отлитографировал себе новый паспорт и, обокрав кассу, очутился в Одессе. Здесь восточная чувственность, располагавшая теперь не копейками, натертыми ртутью, а почтенною тысячною суммою, свела его с черноокой гречанкой, с которою они, страшась ревнивых угроз прежнего ее любовника, за неимением заграничного паспорта, умчались в Гапсаль . Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей все противнее и противнее, и в одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят. Человек, которого нынче называют Нафтулою Соловейчиком, закручинился. |
| — Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем… — А ваш народ собственности не любит? Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал: — Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности. — Правда так, панове? — спросил Ярошиньский, обращаясь к Розанову, Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову. — Да, правда, — твердо ответил Арапов. — Да, — произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко. — Мое дело — «скачи, враже, як мир каже», — шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. — А что до революции, то я и душой и телом за революцию. Оба молодые поляка ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет. — Ну, а вы, пане Розанов? — вопросил Ярошиньский. — Для меня, право, это все ново. — Ну, однако, як вы уважаете на то? — Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России. — От чловек, так чловек! — радостно подхватил Ярошиньский: — Россия повинна седзець и чакаць. — А отчего-с это она невозможна? — сердито вмешался Бычков. — Оттого, что народ не захочет ее. — А вы знаете народ? — Мне кажется, что знаю. — Вы знаете его как чиновник, — ядовито заметил Пархоменко. — А! Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, — отозвался Бычков. — Народ с служащими рускими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает. — Ничего, значит, народ не думает, — ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. — Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать. — По-душевному, милый человек, по-душевному, по-божинному, — подсказал в тон Белоярцеву Завулонов. |
| После вторичного занятия Литвы советскими войсками Карсавину вначале частично оставили возможность преподавать, а затем и этой возможности он был лишен. Какое-то время Лев Платонович еще занимал пост директора Вильнюсского художественного музея. Курс эстетики назывался " История западно-европейского искусства и быта " , читал его Карсавин в Художественном институте. Все эти годы он не оставлял работу над " Историей европейской культуры " – многотомным произведением на литовском языке. Он пытался воплотить свой грандиозный замысел – написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики. " Историческая наука, – пишет он, – осмысляя развитие человечества, осмысляет мир. Но она должна делать это сознательно и может достичь своей цели, лишь излагая действительную общечеловеческую историю. Моя задача – дать общий (значит – абстрактный) обзор этого конкретного процесса " . Работа была навсегда прервана чрезвычайными обстоятельствами ареста вначале дочери Ирины, а через год и его самого. Надо сказать, что его еще удивительно долго не замечали – с 1944 по 1949 годы. Уже давно были расстреляны Эфрон и Арапов, Клепинина, многие из тех, кто, побывав в евразийской организации, вернулись в СССР. Но с арестом в Праге при ее освобождении и помещением Петра Александровича Савицкого в лагерь на Воркуте начал невидимо раскручиваться смертоносный маховик нового витка Дела о евразийцах. Савицкий, доведенный до отчаяния своим бедственным положением, разослал письменные просьбы бывшим соратникам. На " литовского Платона " , как называли Карсавина в Литве, и так же было заведено наблюдательное дело и аккуратно подшивались доносы осведомителей, а к 47 году и вовсе началось грубое давление. Арест старшей дочери Ирины в 1948 году не изменил взглядов Карсавина, разве что заставил его горевать о принятом решении остаться в Советской России. Еще раньше, когда перед занятием Советской Армией его, имевшего клеймо высланного по личному указанию Ленина, убеждали покинуть Литву. Лев Платонович недооценил опасность и отказался от повторной эмиграции. |
|
|
