| – У их арапы быдто вроде крепостных! – объяснял Артюшка, слыхавший кое-что об этом в кают-компании. – Из-за этого самого у их промеж себя и война идет. Одни мериканцы, значит, хотят, чтобы все арапы, что живут у их, были вольные, а другие на это никак не согласны – это те, которые имеют крепостных арапов, – ну и жарят друг дружку, страсть!.. Только господа сказывали, что которые мериканцы за арапов стоят, те одолеют! Начисто разделают помещиков мериканских! – не без удовольствия прибавил Артюшка. – Не бойсь, Господь им поможет… И арапу на воле жить хочется… И птица клетки не любит, а человек и подавно! – вставил плотник Захарыч. Чернявый молодой матросик-первогодок, тот самый, который находил, что флотская служба очень «опаская», с напряженным вниманием слушал разговор и, наконец, спросил: – Теперь, значит, Артюшка, этот самый арапчонок вольный будет? – А ты думал как? Известно, вольный! – решительно проговорил Артюшка, хотя в душе и не вполне был уверен в свободе арапчонка, не имея решительно никаких понятий об американских законах насчет прав собственности. Но его собственные соображения решительно говорили за свободу мальчика. «Черта-хозяина» нет, к рыбам в гости пошел, так какой тут разговор! И он прибавил: – Теперь арапчонку только новый пачпорт выправить на Надежном мысу. Получи пачпорт, и айда на все четыре стороны. Эта комбинация с паспортом окончательно рассеяла его сомнения. – То-то и есть! – радостно воскликнул чернявый матросик-первогодок. И на его добродушном румяном лице с добрыми, как у щенка, глазами засветилась тихая светлая улыбка, выдававшая радость за маленького несчастного негра. Короткие сумерки быстро сменились чудною, ласковою тропическою ночью. Небо зажглось мириадами звезд, ярко мигающих с бархатной выси. Океан потемнел вдали, сияя фосфорическим блеском у бортов клипера и за кормою. Скоро просвистали на молитву, и затем подвахтенные, взявши койки, улеглись спать на палубе. А вахтенные матросы коротали вахту, притулившись у снастей, и лясничали вполголоса. В эту ночь во многих кучках говорили об арапчонке. |
| — Мало ли что подневольно делается, — отвечали крестьяне, — а мы не хотим. В каменном жить, это все равно что острог. Захотел перегонять, так уж лучше пусть прямо в острог и сгонит: мы все и пойдем в острог. От убеждений перешли к наказаниям и кого-то высекли, но и это не помогло; а Шкоту через исправника Мура (тоже из англичан) было сделано от Панчулидзева предупреждение, чтобы он не раздражал крестьян. Шкот осердился и поехал к губернатору объясняться, с желанием доказать, что он старался сделать людям не злое, а доброе и если наказал одного или двух человек, то «без жестокости», тогда как все без исключения наказывают без милосердия; но Панчулидзев держал голову высоко и не дозволял себе ничего объяснять. С Шкотом он был «знаком по музыке», так как Шкот хорошо играл на виолончели и участвовал в губернаторских симфонических концертах; но тут он его даже не принял. Шкот написал Панчулидзеву дерзкое письмо, которого тот не мог никому показать, так как в нем упоминалось о прежних сношениях автора по должности главноуправляющего имениями министра, перечислялись «дары» и указывались такие дела, «за которые человеку надо бы не губернией править, а сидеть в остроге». И Панчулидзев снес это письмо и ничего на него не ответил. Письмо содержало в себе много правды и послужило материалом для борьбы Зарина, окончившейся смещением Панчулидзева с губернаторства. Но тогда еще в Загоне не верили, что что-нибудь подобное может случиться и расшевелить застоявшееся болото. Смелее прочих сторону губернатора поддерживал дворянский предводитель, генерал Арапов , о котором тоже упоминалось в письме как о нестерпимом самочинце. А генерал Арапов, в свою очередь, был славен и жил широко; в его доме на Лекарской улице был «открытый стол» и самые злые собаки, а при столе были свои писатели и поэты. Отсюда на Шкота пошли пасквили, а вслед за тем в Пензе была получена брошюра о том, как у нас в России все хорошо и просто и все сообразно нашему климату и вкусам и привычкам нашего доброго народа. |
| Студент Слободзиньский был на вид весьма кроткий юноша — высокий, довольно стройный, с несколько ксендзовским, острым носом, серыми умными глазами и очень сдержанными манерами. Ему было двадцать два, много двадцать три года. Офицер польских войск была фигура показная. Это был тип старопольского пана средней руки. Он имел на вид лет за пятьдесят, но на голове у него была густая шапка седых, буйно разметанных волос. Подбородок его и щеки были тщательно выбриты, а рот совсем закрывался седыми усищами, спускавшимися с углов губ длинными концами ниже челюстей. Высокий, умный, но холодный лоб Ярошиньского был правильно подлиневан двумя почти сходившимися бровями, из которых еще не совсем исчез черный волос молодости, но еще более молодости было в черных, тоже очень умных его глазах. Манеры Ярошиньского были вкрадчивые, но приятные. Одет он был в суконную венгерку со шнурами и руки почти постоянно держал в широких шароварах со сборами. Не успел доктор осмотреть эти лица, на что было истрачено гораздо менее времени, сколько израсходовал читатель, пробежав сделанное мною описание, как над суконною занавесок против дивана раздался очень тихий звонок. — Швахи наступают, — произнес, обращаясь к Рациборскому, Арапов. Рациборский ничего не ответил, но тотчас же вышел в дверь через свою спальню. Райнер все стоял, прислонясь к столу и скрести на груди свои сильные руки; студент и Барилочка сидели молча, и только один Арапов спорил с Ярошиньским. — Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде есть движение и есть люди на все готовые. — Оповядал мне Казя, оповядал, и шкода мне этих людзей, если они есть такие. — Как же вы жалеете их? Нужно же кому-нибудь гибнуть за общее дело. Вы же сами сражались ведь за свободу. — О, да! Мы стары люди: мы не терезнейших… Мы не тэперешнейшего веку, — снисходительно говорил Ярошиньский. |
| Лобачевский долго следил за Розановым, и в его спокойных серых глазах даже засветилось какое-то сожаление к Розанову, душевные терзания которого ясно отражались на его подвижном лице. Наконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою руку, отправился в свою комнату. А Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным сном, нисходящим к человеку после сильного потрясения его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов, отнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру в себя и в собственный свой ум. Розанову сдавалось, что Лобачевский, выходя от него, проговорил в себе: «пустой вы человек, мой милый», и это очень щипало его за сердце. Глава девятнадцатая Различные последствия тяжелого дня Арапов с Бычковым и Персиянцевым, несмотря на поздний ночной час, не поехали от Розанова домой, а отправились к маркизе. Они хорошо знали, что там обыкновенно засиживаются далеко за полночь и позднее их прибытие никого не потревожит, а к тому же бурный водоворот признаваемых этим кружком политических событий разрешал всех членов этого кружка от многих стеснений. Маркиза еще не спала; у нее была Лиза и все пять углекислых фей. Арапов, торопливо поздоровавшись со всеми, тотчас же попросил маркизу в сторонку. Здесь он эффектно сообщил ей по секрету, что Розанов и Райнер шпионы, что их нужно остерегаться и что теперь, когда они открыты и разоблачены, от них можно ожидать всего. Маркиза вскудахталась; взяла Рогнеду Романовну и ей пошептала; потом Серафиму Романовну, — той пошептала; потом третьей, четвертой и так далее, всем по секрету, и, наконец, вышло, что уж секретничать нечего. — Га! га-аа! ггааха! — раздавалось по комнате. Лиза вспыхнула; она жарко вступилась за Розанова и смело настаивала, что этого не может быть. Ей не очень верили, но все-таки она в значительной мере противодействовала безапелляционному обвинению Райнера и Розанова в шпионстве. Маркиза уж колебалась. Ей очень нравилась «опасность», но она была слишком честна для того, чтобы играть чужим именем из одной прихоти. |
| Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким, разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел: Эх, что ж вы, ребята, призауныли ; Иль у вас, ребята, денег нету? Арапов и Бычков были вне себя от восторга. Арапов мычал, а Бычков выбивал такт и при последних стихах запел вразлад: Разводите, братцы, огонь пожарчее, Кладите в огонь вы мого дядю с теткой, Тут-то дядя скажет: «денег много» А тетушка скажет: «сметы нету». У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи. Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки. Белоярцев начал скоромить. Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом: Ты куды, куды, еж, ползешь? Ты куды, куды, собачий сын, идешь? Я иду, иду на барский двор, К Акулини Степановне, К Лизавети Богдановне. — «Стук, стук у ворот», — произнес театрально Завулонов. «Кто там?» — спросил Белоярцев. Завулонов отвечал: — «Еж». — «Куда, еж, ползешь?» — «Попить, погулять, с красными девушками поиграть». — «Много ли денег несешь?» — «Грош». — «Ступай к черту, не гож». Пьяный хор подхватил припевом, в котором «еж» жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек. Это была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел к Райнеру. Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский. — Какое знание народности! — сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов. — Только на что оно употребляется, это знание, — ответил Розанов. — Ну, молодежь… Что ее осуждать строго, — проговорил снисходительно Ярошиньский. А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановись на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет. |
| С. 501). Павел Алеппский писал, что жители Баальбека «бедны до крайности» (Павел Алеппский. Т. 5. С. 169). 581 В то же время, в Хауране даже в начале XX в. ежегодный налог патриарху выплачивался натурой (СИППО. 1909. С. 128). 598 Муравьев А.Н. История. Т. 2. С. 269–270; Лебедев А.П. История. С. 773; Каптерев Н.Ф. Господство греков. С. 198–200. 599 Максим Симский. С. 41. Максим в данном случае повторяет Досифея, чья хроника для нас недоступна. 611 Пользуемся случаем выразить искреннюю благодарность израильскому профессору Амнону Коэну, любезно предоставившему нам копию этого документа, хранящегося в архиве шариатского суда Иерусалима (Sijill of Jerusalem. Vol. 58. P. 385). Ряд авторов приводят краткий пересказ документа со слов патриарха Досифея: Каптерев Н.Ф. Господство греков. С. 82; Муравьев А.Н. История. Т. 2. С. 273. 613 РГАДА. Ф. 52/1. 1636 г. 15. Л. 9. См. также: Панченко К.А. Россия и Антиохийский патриархат. С. 213–215. 616 Подтвердить предложенную нами датировку этих событий позволяет документация иерусалимского шариатского суда: 20 февраля Паисий обратился к кади с просьбой зарегистрировать данный ему султанский фирман (Peri О. P. 109). Тем самым, признавались властные полномочия Паисия, которые должна была поддерживать своим авторитетом османская администрация Иерусалима. 623 Лукьянов И. Кол. 321 . Возможно, патриарх Досифей, учреждая кафедру митрополита Аджлуна, стремился установить хоть какое-то пастырское попечение о душах заиорданских христиан. Если ему нужен был не очередной титулярный архиерей, а человек, готовый ежечасно рисковать жизнью в этом диком краю, где банды бедуинов имели больше власти, чем османский санджак-бей, а местные христиане по своим нравам не очень отличались от тех же бедуинов, то естественно, что на эту должность патриарх назначил араба. Похоже, митрополит первоначально, действительно, пребывал в Заиорданье; Иса ибн Шахин в своей записи упоминает тогдашнего правителя Аджлуна. Однако во времена Лукьянова Иорданский митрополит, как и остальные архиереи, уже не жил в своей епархии «от насилий турок и арапов» (Лукьянов И. |
| 1135 В случае военного конфликта османских властей с кочевыми племенами, когда бедуины перекрывали горный участок дороги на Иерусалим, прохождение каравана было просто невозможно, никакая охрана не решилась бы его сопровождать. Поэтому, например, паломнический караван 1701 г. три недели стоял в Рамле, дожидаясь примирения властей с мятежными бедуинами, и только потом тронулся в путь. 1136 Тем не менее прохождение каравана сквозь толпы агрессивно настроенных феллахов тоже было серьезным испытанием. Григорович-Барский писал: «Какую беду и нужду претерпевал народ христианский от безстыдных и проклятых эфиопов, донележе проходил горы тыя Иудейския, воистину изрещи невозможно... Многое множество собрася оных; иные с копиями, иные с дрекольями и, ставше на пути, возбраняху нам шествовати, ищущи от нас «бакшиша», еже есть дара. Сопротивляхуся же много или провожающие нас, но ничто же им внимаша: ни бо бояться кого, ниже срама имут». 1137 Самое яркое описание этого участка пути принадлежит, несомненно, И. Лукьянову: «Тогда арапы стали нас бить, грабить; осыплют, что пчелы; рвут за ризы, трясут долой, с лошади волокут; дай пара, обушком между крыл дубиною, иной в груди сует, дай пара; дать беда, а не дать другая; только кто кошелек вынул, ан другой с стороны и вырвал совсем; а не дать так бьют; а станешь давать – так с одного места четверть часа не пустят, что от собак не отобьешься. Посмотришь: везде стоит крик да стон, бьют, грабят;...везде гоняются за одним человеком арапов по десяти, по двадцати; многие коней и рухлядь покидали да так от них собак бегают; а больше псы извощики тут же воруют; тут же мотаются меж тех; да извощики-то из тех же сел разбойнических, так им кстати воровать-то собакам...». 1138 «И то мы день весь шли, – пишет Лукьянов далее, – ни пили, ни ели от них собак... Только ты вынешь хлеба кус да к роту, а иной заскоча с стороны да и вырвет; а сами меж себя и подерутся за кусок хлеба». 1139 Были ситуации, когда конвой уклонялся от выполнения своих обязанностей и покидал паломников на подходе к горам, как это произошло в случае с Лукьяновым: «А паша окаянный только славу-ту учинил, что за город выпроводил да деньги обобрал с человека по гривне, алтына по два, да пхнул меж гор к арапам», – писал паломник. |
| Наезды эти кончались общим братским загулом, продолжавшимся с неделю и более. Вскоре старая обольстительница впутала и Петра Абрамовича в денежные счеты; по заемным письмам брата он передал красавице много денег и сам чуть не разорился. Находясь в отставке, но еще в полных силах, он вскоре окончательно переехал в близкое соседство к преступному брату. Беспутная роскошь, в которой тот жил, его прельстила. Проживал он со своею лихою девицею в маленьком сельце Петровском, рядом с селом Михайловским, где жил двоеженец брат. Жил он там, по слухам, весело, но никого к себе не пускал, а к нему никто не ездил. Выезжал же он главным образом для ведения путаной тяжбы о разделе с супругою и сыном Вениамином. Так его занесло в Москву. Все были озадачены. Для Сергея Львовича встреча была неприятна, особенно ввиду присутствия Карамзина. Аннибалы, с которыми он породнился, были фамилия по необычайности и известному всем началу не без значения и даже по-своему почтенная. Но так было на словах, в отсутствие старых арапов. В отдалении от них никто не мог вообразить, как желты и черны арапские лица. Поэтому, относясь к Ивану Абрамовичу, как и вся петербургская гвардейская молодежь, с почтительной усмешкой и снисходительным любопытством, он вовсе не стремился повидать блудного тестя и в особенности не желал встреч с жениной роднею в присутствии лиц, мнением которых дорожил. La belle creole была хороша, ее судьба увлекательна, но появление арапа-дяди неуместно. Лицо его было совершенно арапское, и внезапный интерес к нему посторонних лиц неприличен. Любопытство, которое старый арап выказал младенцу, в честь коего Сергей Львович и устроил, в сущности, сегодняшний куртаг, смутило всех. Занятые друг другом, событиями, играми, воспоминаниями сердца и стихами, гости до сих пор не имели времени и предлога вспомнить о ребенке. Как на грех ребенок все время молчал, не подавал голоса. В самом деле, где он был сейчас? Верней всего, спал на антресолях. Сам арап тоже был в нерешительности. Он не ожидал встретить гостей. Личико его было морщинистое, жеваное, глазки живые, коричневые, кофейные, с темными желтыми белками, как у больных желтухой, а ноздри широки. Француз с любопытством глядел на него. Старик вдруг остановил обезьяньи глазки на Сергее Львовиче и спросил хрипло: |
| Догнавши я караван, ехал с оным, проежая долинами промиш высоких гор, неболшими кустарниками, один за другим по уской дароги, каменистой. Потом поднялись на высокий горы, проежая масличныя сады и прочаго родов дерева неизвесных нам. Спустись под гору, проежая селение, в левой руке от дороги стоящаго, каменная постройка. По дороги находятся скалы, высеченныя из камней, ямы – род кладезей, которые наполняются дожевою водою (нарочито поделаны для проходящих с караванами); берут воду и пьют, и напаяют верьблют, лошадей и лошаков. На дорогу выбегали арапския разбоники с ружьями и саблями для отнятия денег у поклоник. Остановя нас, требовали денег, но мы, не дав им не одной пары, проехав их мимо, ане не стали противится нам, ибо нас превосходнее число было вдвое. Потом приближились к селению Еманусу, 1102 арабскому, где арапов сидело на дароги множество, и чиновник их, остановя караван, требовал от нас подорожной. Мы, имев у себя данную подорожную, 26 человек российских, от Яфскаго консуля, подав ему, чиновнику, которой прочитав и пропусти нас щетом, а прочих греков и армян, остановя их, с каждаго человека взяв пошлину по 40 пар, то есть по 80 копеек. Проежая каменный мост небольшей, проежали долины, нам навстречу, по дароги, шли арапки из Ерусалима. Поднялись на высокия горы, где в левой руке в долине видать было арабское селение с прекрасными садами. Еще проехав небольшее селение по правую руку, близ дароги, на горе. В правой же старане, в лощине, видать Крестной манастырь, греческой, с высокими стенами. 1103 По приближении ко Иерусалиму, 1104 а версты за 2, открылись зрению нашему окружающия его высокия с зубцами стены. Поклонники, удостоившися узреть святый Божий град и Обетованную Землю по благополучном совершении своего из отдаленных стран путешествия, слезли с лошадей. Остановясь, вослали сердечное благодарение небесному владыке Господу и Владычице Пресвятой Богородицы. В радости неизреченной испольнившися, поседали на лошадей и на лошаков в сей поехали под город. От Давыдовых ворот 1105 по обе стороны стояло народу, состоящаго из иерусалимских жителей и прежде прибывших разных христианских религий поклонников, а особенно российских. От иноземцов увидав, господин калледский советник Георгий Яковлевич Пимонов возопияв к нам: «Проздравляем вас щасливым прибытием!» Убогия арапы растилали свои шерстяные полосатые плащи и кричали: «Хаджи христиане, хаты масары, флус бакшиш!», – то есть «дай денег». Путешествующие бросали им на плащи турецкий пары. Неподалеку ворот стояли женщины турецки, молодыя, покрывши белыми покрывалом, держали в руках трупки, курили табак. В воротах Давыдовых стояли караульныя янычары турецкыя, за поясами пистольли и ножами сребром оправленные, а на головах чалмы белые обернув. Одеты в спенцари разнаго цвета сукна и под исподом белаго полотна бумажные балахоны, зборами пониже колена, на ногах башмаки и щеблеты малиновые, повышеты золотом. |
| «На ряду с делами службы позвольте повергнуть на воззрение и суд вашего высокопреосвященства мой частный поступок. Сегодня дань был, по подписке, обществом избранных лице в зале Университета обед по случаю возобновления издания Моск. Ведомостей под редакцией Каткова и Леонтьева. Распорядители обеда в числе 4-х человек (между ними А. А. Арапов) еще третьего дня явились ко мне с приглашением и почти настоятельно требовали, чтобы я принял участие в этом торжественном обеде. Не имея близкого знакомства ни с г. Катковыми, ни в особенности с Леонтьевым, и смотря на этот обеде не иначе, как на особого рода демонстрацию, я не решился изъявить свое, согласие на участие в этом обеде, чем, вероятно, оскорбил пригласителей. Хорошо или худо поступил я в настоящем случае, благоволите, высокопреосвященнейший владыко, произнести ваш справедливый суд, и тем вывесть меня из недоумений». Вот что на это отвечал мне владыка от 20-го числа: «Что вы уклонились от обеда в честь г. Каткова, то, думаю, нелишняя осторожность. Он человек достойный уважения и сочувствия, но людям, преимущественно церковным, иногда неполезно вдаваться в явления политические, хотя и благонамеренные. Пожелаем г. Каткову продолжения полезной деятельности, не держа во время сего, желания в руках чаши с вином». В этом же письме владыка писал мне: «Благодарю, что продолжаете вашу вспомогательную нам деятельность. Я писал не раз из Петербург, чтобы ускорить дело о вашем преемнике. Не знаю, от чего медленность». Медленность эта, как я после узнал, зависела от Новгородского митрополита Исидора, который уехал в Новгород и не спешил возвращением в Петербург. Пока я находился еще в первопрестольной столице, я получил с разных сторон и от разных лиц о состоянии новой, вверенной мне епархии, немало таких сведений, которые невольно возмущали мою душу. Так еще в апреле мне писал, со слов студентов – воспитанников Полоцкой семинарии, профессор Московской д. академии, С. К. Смирнов: «В Витебске 13-ть православных церквей, в том числе два собора: кафедральный и приходский. В первом протоиереем – Никонович 463 , человек без образования и способностей, умеющий с трудом подписать имя; в другом – протоиерей Голембиовский 464 , недалекий также по образованию, но обучавшийся тонкостям в обращении с людьми и мало искренний… Секретарь Консистории С... человек свойств неодобрительных». |
|
|
