| Ю. Арапов. М., 2001; Ислам на постсоветском пространстве: Взгляд изнутри/Ред.: А. В. Малашенко, М. Б. Олкотт. М., 2001; Of Religion and Empire: Missions, Conversion and Tolerance in Tsarist Russia/Ed. R. P. Geracy, M. Khodarkovsky. Ithaca; L., 2001; Батунский М. А. Россия и ислам. М., 2003. 3 т.; Сборник Рус. ист. об-ва. М., 2003. Т. 7(155): Россия и мусульманский мир/Ред.: Д. Ю. Арапов; Арапов Д. Ю. Система гос. регулирования ислама в Рос. империи: (Посл. треть XVIII - нач. ХХ в.). М., 2004; Усманова Д. М. Мусульманские представители в рос. парламенте, 1906-1916. Каз., 2005; Императорская Россия и мусульманский мир: [Сб. ст.]/Сост.: Д. Ю. Арапов. М., 2006; Bobrovnikov V. O. Islam in the Russian Empire//The Cambridge History of Russia. Camb., 2006. Vol. 2: Imperial Russia, 1689-1917. P. 202-206; Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Camb. (Mass.), 2006; Ислам в РФ: Энцикл. словарь. Н. Новг., 2007. Вып. 1: Ислам на Нижегородчине; М.; Н. Новг., 2008. Вып. 2: Ислам в Москве; 2009. Вып. 3: Ислам в Санкт-Петербурге; Вып. 4: Ислам в Центрально-Европ. части России; Empire, Islam, and Politics in Central Eurasia/Ed. T. Uyama. Sapporo, 2007; Кемпер М. Суфии и ученые в Татарстане и Башкортостане: Исламский дискурс под рус. господством. Каз., 2008; Central Eurasian Reader: A Biennial J. of Critical Bibliography and Epistemology of Central Eurasian Studies/Ed. S. A. Dudoignon. B., 2008-2011. Vol. 1-2; Ислам и советское государство: (По мат-лам Вост. отд. ОГПУ, 1926 г.)/Сост.: Д. Ю. Арапов. М., 2010-2011. Вып. 1-3; Islamic Education in the Soviet Union and its Successor States/Ed. M. Kemper, R. Motika, S. Reichmuth. L.; N. Y., 2010. Д. Ю. Арапов, В. О. Бобровников И. в европейской части России и на Сев. Кавказе Мусульмане Сев. Кавказа принадлежат к следующим основным этническим группам: 1) абхазско-адыгской: кабардинцы, черкесы, адыгейцы, шапсуги, абхазы, абазины; 2) нахско-дагестанской: вайнахи (чеченцы, ингуши) и дагестанцы (аварцы, даргинцы, лезгины, лакцы, табасаранцы, рутульцы, агулы, цахуры и др.); 3) тюркской: азербайджанцы, кумыки, карачаевцы, балкарцы, ногайцы, трухмены; 4) иранской: мусульмане-осетины и частично таты. |
| Не успеет Розанов усесться и вчитаться, вдуматься, как по лестнице идет Давыдовская, то будто бы покричать на нечаевских детей, рискующих сломать себе на дворе шею, то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию, то сообщить Дарье Афанасьевне новую сплетню на ее мужа. Придет, да и сядет, и курит трубку за трубкою. После двух часов возвращался домой Арапов. Он с первого же своего знакомства с доктором удостоивал его своего особенного внимания и, с своей стороны, успел очень сильно заинтересовать Розанова собою. Розанов хотя был человек достаточно умный и достаточно опытный для того, чтобы не поддаваться излишним увлечениям, но все-таки он был провинциал. Арапов стоял перед ним как новый тип и казался ему существом в высшей степени загадочным. То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение. А то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят бог знает где, по пустынным улицам, не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот не знает, что и ответить, и еще более убеждается, что правленье корректур не составляет главной заботы Арапова. В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь. |
| В большинстве своем участниками банд становились дезертиры из Красной армии и уклонявшиеся от призыва лица. Только за период с октября 1941 по июль 1942 года сотрудниками московской милиции было задержано более 35 тысяч уклонистов и дезертиров – три полнокровные стрелковые дивизии, которые ох как пригодились бы суровой осенью 1941-го на подступах к Москве! Количество нелегального оружия и вовсе поражает воображение. Только за первые два с половиной года войны, пока боевые действия шли на советской территории, из незаконного оборота было изъято свыше 11 тысяч автоматов, более двухсот тысяч винтовок и карабинов, а также десятки тысяч пистолетов различных модификаций. Можно себе представить, сколько бесхозных «стволов» гуляло по стране, создавая тем самым дополнительные трудности сотрудникам правопорядка и, наоборот, облегчая жизнь преступникам всех мастей. Теперь о главных героях фильма и их прототипах. Любимец публики – Глеб Жеглов – это фантазия братьев Вайнеров. А вот у Володи Шарапова был вполне реальный прототип – московский сыщик по фамилии Арапов. Правда, реальный Арапов и киношный Шарапов имеют существенные отличия. Володя Шарапов, как мы помним, пришел в МУР летом 1945 года сразу после демобилизации из армии, где он прослужил всю войну разведчиком. Реальный Владимир Арапов на фронте не был, да и не мог быть, поскольку в годы войны был слишком молод. Как и многие его сверстники, во время войны он работал на заводе «Динамо», а до этого учился в машиностроительном техникуме, несколько лет состоял в отряде содействия милиции – так называемом ОСОДМИЛе, предшественнике добровольных народных дружин. После войны Арапов собирался вернуться в родной техникум, чтобы закончить учебу. Но 19-летнего парня заметили сотрудники 37-го отделения милиции и пригласили на службу в органы правопорядка. Шесть лет Арапов прослужил в 37-м отделении милиции, которое в те годы находилось на Динамовской улице (в районе Пролетарки), а в 1951 году перешел на службу в МУР. Сначала был помощником опера, а в 1963 году стал начальником отдела по раскрытию убийств, грабежей, разбоев и половых преступлений. Как раз в те годы в МУРе служил будущий писатель Аркадий Вайнер. Там-то и состоялось их знакомство, а позднее именно с Арапова братья Вайнеры писали образ молодого офицера-фронтовика, пришедшего на службу в МУР. |
| Бог знает, что это было такое: роста огромного, ручищи длинные, ниже колен, голова как малый пивной котел, говорит сиплым басом, рот до ушей и такой неприятный, и подлый, и чувственный, и холодно-жестокий. — На, и иди, — сказал Арапов, подавая «черту» записку, после чего тот сейчас же исчез за дверью. — У кого это мы были? — спрашивал Арапова Розанов, выходя из-под темной арки на улицу. — Узнаете, — нехотя ответил Арапов. — А что это за черт? — А это, батюшка, артист: иконописанием занимался и бурлаком был, и черт его знает, чем он не был. — А теперь чтоон тут делает? — Ничего, — папиросы нам делает, да паспорта себе ожидает с того света, — отвечал, улыбнувшись, Арапов. Розанов видел, что «черт» одна из тех многочисленных личностей, которые обитают в Москве, целый век таясь и пресмыкаясь, и понимал, что этому созданию с вероятностью можно ожидать паспорта только на тот свет; но как могли эти ручищи свертывать и подклеивать тонкую папиросную гильзу — Розанов никак не мог себе вообразить, однако же ничего не сказал угрюмому Арапову. По трехпогибельному тротуару одной из недальних улиц Розанов вместе с Араповым дошли до парадного подъезда одного очень опрятного домика и по чистенькой лесенке, освещенной медною лампочкою, вошли в тепленькую и опрятную квартиру. Пока человек брал их верхнее платье, в довольно ярко освещенном зальце показался весьма миловидный молодой офицер в несколько длинноватом сюртуке. В то время некоторое удлинение пол против форменного покроя в известных военных кружках считалось признаком благовоспитанности, солидного либерализма и порядочности. — Хозяин дома, Казимир Викентьевич Рациборский, — сказал Розанову Арапов, — вам имею честь рекомендовать Дмитрия Петровича Розанова, — добавил он, обращаясь к хозяину. Рациборский очень любезно пожал руку Розанова и поблагодарил его за знакомство. — Что ж, никого еще нет? — спросил Арапов, когда они перешли из маленького зальца в столь же маленькую и уютную гостиную. — Нет, кое-кто есть, — отвечал Рациборский. |
| — Чего они искали? — Не сказали; я спрашивала — не сказали. Ревизию, говорят, имеем предписание произвести. Ну, да уж зато, скажу тебе, Арапка, и смеху ж было! Только спустились двое хожалых в погреб, смотрим, летят оба. «Ай! ай! Там черт, говорят, сидит». Смотрю, у одного все штаны так и располосованы. Впотьмах-то, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после. — Гм! — крякнул Арапов. — А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу, если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею. — Хорошо. — И других тоже. — Всех гнать? — В шею, от ворот и в шею. Никого ко мне не пускать. Оставшись один, Арапов покусал губы, пожал лоб, потом вошел в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и остановился, смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета. В таком колебании прошло несколько минут: в глазах Арапова выражалась совершенная потерянность. Однако он, наконец, сделал решительный шаг, вошел в чуланчик, открыл погреб, стал на самый край черного квадрата, обозначавшего поднятое творило, и взял пистолет в правую руку. Через несколько секунд раздался выстрел, после которого в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дернулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг; еще пять — один за другим в мгновение ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрепанный, с левою ладонью у сердца и с теплым пистолетом в правой руке выбежал из чулана. Он напоминал собою Макбета более, чем все современные актеры, терзающие Шекспира, и это ему было тем легче, что тут он не «играл из себя комедии», как говорила жена Нечая, а действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство. Барсук был убит наповал, и очнувшийся к вечеру Арапов сам не понимал, зачем он убил бедного зверя. Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии. |
| Причем некоторые черты реального Арапова сценаристы фильма привнесли и в образ Жеглова: напористость, личную смелость, жесткость, полную самоотдачу в борьбе с преступностью. Этими чертами как раз в полной мере обладал реальный Арапов. Так что, отчасти образ Жеглова тоже написан с него. Таким образом, Владимир Арапов послужил прототипом сразу двух главных персонажей фильма – и Володи Шарапова, и Глеба Жеглова. Владимир Арапов принимал участие в раскрытии многих резонансных преступлений советской эпохи. Например, благодаря его сыскному мастерству было раскрыто ограбление квартиры народной артистки СССР Александры Яблочкиной, а также пойман первый советский маньяк Ионесян по кличке Мосгаз. Но самое громкое уголовное дело, которое распутывал Арапов, - это ликвидация банды Ивана Митина, которая в конце 1940-ых - начале 1950-х годов наводила ужас на Москву. На счету этой шайки 11 убийств и 28 вооруженных ограблений сберкасс, магазинов, пивных баров. Именно похождения этой шайки и легли в основу сюжета телефильма «Место встречи изменить нельзя». Арестовали бандитов в феврале 1953 года. Аресту предшествовала сложнейшая оперативная работа. В банду даже пришлось внедрять одного из сотрудников МУРа. Эта ситуация блестяще обыграна в фильме. Роль внедренного сотрудника, как мы помним, сыграл Володя Шарапов. Правда, получилось это у него скорее случайно, по роковому стечению обстоятельств – специально в банду его никто не внедрял. В заключение несколько слов о реалиях послевоенной Москвы, весьма правдиво показанных в фильме. Начнем с общепита. Коммерческий ресторан «Астория», куда так любил захаживать красавчик Фокс, в Москве действительно был. Его открыли в январе 1944 года в доме 10 по Тверской улице. И таких заведений было несколько. Первые рестораны военной поры стали открываться уже зимой 1942 года. За пять рублей в них предлагали обед, состоявший из мясного супа, картошки и жареной воблы. От желающих не было отбоя. Чтобы попасть в рестораны, люди занимали очередь чуть ли не с ночи и готовы были часами стоять на морозе. |
| — Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей. — А может быть, и есть! Почем вы это знаете? — Так, знаю, что нет. Я в этом случае Фома неверный. — А если вам покажут людей? — Что ж покажут! Покажут словесников, так я их и дома видывал. — Нет, вы таких дома не видали… — Ну, эта будет новость, а я себе такого современного русского человека как-то не могу представить. — Какие вы все, господа, странные, — воскликнул Арапов. — Зачем же вам непременно русского? — Как же? Кому же до нас дело, как не нам самим? — Отечество человеческое безгранично. Доктору вдруг почему-то припомнился Райнер. — Кто ж это будет нашим спасителем? Чужой человек, стало быть? — Да, если хотите смотреть с своей узкой, патриотической точки зрения, это будет, может статься, чужой человек. — И вы его знаете? — И я его знаю, — самодовольно ответил Арапов. «Языня ты, брат, в самом деле», — подумал доктор. — И вы его можете узнать, — продолжал Арапов, если только захотите и дадите слово быть скромным. — Я болтлив никогда не был, — отвечал доктор. — Ну, так вы его увидите. В следующий четверг вечером пойдемте, я вас введу в одно общество, где будутвсе свои. — И там будет этот чужой человек? — И там будет этот чужой человек, — отвечал с ударением Арапов. Глава третья Чужой человек В одну темную и чрезвычайно бурную ночь 1800 года через озеро Четырех Кантонов переплыла небольшая черная лодка. Отчаянный гребец держался направления от кантона Швица к Люцерну. Казалось, что в такую пору ни один смертный не решился бы переплыть обыкновенно спокойное озеро Четырех Кантонов, но оно было переплыто. Швицкий смельчак за полночь причалил к одной деревушке кантона Ури, привязал к дереву наполненный до половины водою челнок и постучал в двери небольшого скромного домика. В одном окне домика мелькнул огонь, и к стеклу прислонилось испуганное женское лицо. Приезжий из Швица постучал еще раз. Смелый мужской голос из-за двери спросил: |
| Над занавескою снова раздался мелодический звон, и Рациборский опять ушел через свою спальню. — Гости? — спросил старик Арапова. — Верно, гости. — Все такие, як и вы? — Нет, там всякие бывают: мы их зовем «швахами». — Ну, так я к ним; беседуйте себе, — я мое сделал, лучше волю не слышать, ежели не хотите меня послухать, — проговорил шутя старик и поднялся. Проходя мимо Арапова, он потрепал его, на старческом праве, по плечу и тихо проронил со вздохом: — Ох глова, глова горячая, не даром тебе згинуты. Совершив свою манипуляцию и пророческое предсказание над головою Арапова, Ярошиньский ушел в ту же дверь, в которую перед тем вышел его племянник. Над занавескою опять прозвонило, и вслед за тем голос Рациборского произнес в комнате: — Идите кто-нибудь, много чужих. Розанов с изумлением оглядел комнату: Рациборского здесь не было, а голос его раздавался у них над самым ухом. Арапов и Барилочка расхохотались. — Механика, батюшка, — произнес Арапов с видом авторитетного старейшинства, — камения глаголят. В двери, которою до сих пор входили, показался Рациборский и сказал: — Идите, господа, понемножку; идите вы, Тарас Никитич. Барилочка встал и исчез за занавескою, над которой по временам раздавался тоненький звон серебряного колокольчика. — Чего вы смеетесь, Арапов? — спросил Рациборский. Арапов рассказал в смешном виде розановское удивление при звонках и таинственном зове и вышел из этой комнаты. — Это простая вешь, я виноват, что не рассказал вам ранее, — любезно проговорил Рациборский. — Я живу один с человеком, часто усылаю его куда-нибудь, а сам сижу постоянно за работою в этой комнате, так должен был позаботиться о некоторых ее удобствах. Отсюда ничего не слышно; этот ковер и мебель удивительно скрадывают звуки, да я и сам заботился, чтобы мне ничто не мешало заниматься; поэтому звонок, который вы здесь слышите, просто соединен, на случай выхода слуги, с наружным колокольчиком. А голос… это просто… видите, — Рациборский подошел к открытому медному отдушнику и пояснил: — это не в печке, а в деревянной стене, печка вот где. Это я сделал, чтобы знать, кто приходит, потому что иногда нет покоя от посетителей. Когда тот конец открыт, здесь все слышно, что говорится в передней. Вы извините, пожалуйста, что я не предупредил вас, здесь нет никаких тайн, — проговорил Рациборский и, пригласив гостей идти в общие комнаты, вышел. |
| И тут-то ему вспомнились опоэтизированные рассказы о русской общине, о прирожденных наклонностях русского народа к социализму; припомнились русские люди, которые заявили свою решительность, и люди, приезжавшие из России с рассказами о своей решительности и об удобстве настоящей поры для коренного социального переворота, к которому общество созрело, а народ готов искони и все ждет только опытных вождей и смелых застрельщиков. Вильгельм Райнер вернулся в Англию. Долго не раздумывая и вовсе не списываясь с отцом, он спешно покончил свои дела с конторою, обвертел себя листами русской лондонской печати и весною того года, в который начинается наш роман, явился в Петербурге. По соображениям Райнера, самым логическим образом выведенным из слышанных рассказов русских либералов-туристов, раздумывать было некогда: в России каждую минуту могла вспыхнуть революция в пользу дела, которое Райнер считал законнейшим из всех дел человеческих и за которое давно решил положить свою голову. Таков был Райнер, с которым мы мельком встретились в первой книге романа и с которым нам не раз еще придется встретиться. Глава четвертая Свои люди Наступил вечер великого дня, в который Арапов должен был ввести Розанова к своим людям и при этом случае показать чужого человека. Это был тяжелый, серый день, без утреннего рассвета и вечерних сумерек; день, непосредственно сменяющий замешкавшуюся ночь и торопливо сгоняемый другою ночью. Арапов был не в духе. Его что-то расстроило с самого утра, и к тому же он, как человек очень нервный, был весьма чувствителен к атмосферным влияниям. — Идемте, — сухо сказал он Розанову, взойдя к нему в семь часов вечера. И они пошли. Выйдя за ворота, Розанов хотел взять извозчика, но Арапов сказал, что не надо. Они держали путь прямо к старому казенному зданию. — Здесь нам надо повидать одного человека, — говорил Арапов, входя под темную арку старого здания. «Юлия, или подземелья замка Мадзини» и все картинные ужасы эффектных романов лэди Редклиф вставали в памяти Розанова, когда они шли по темным коридорам оригинального дворца. Взошли в какую-то круглую комнату, ощупью добрались до одной двери — и опять коридор, опять шаги раздаются как-то страшно и торжественно, а навстречу никого не попадается. Потом пошли какие-то завороты, лесенки и опять снова коридор. В темноте, да для человека непривычного — точные катакомбы. Наконец впереди мелькнуло серое пятно: это была выходная дверь на какой-то дворик. |
| Показался артельщик самого древнего письма. — Положь-ка эту штучку, да завтра ее в низовой посылке отправь Жилину. — Слушаю, — ответил Дей Митрев и унес с собою тючок в кладовую почетного гражданина и 1-й гильдии купца Нестерова. — Будет исполнено, — сказал Персиянцеву центральный человек, и они простились. Проходя мимо Пармена Семеновича, Персиянцев раскланялся с ним и с частным приставом. — Кланяйтесь господину доктору, — сказал опять Андриян Николаев Персиянцеву у порога. Арапова не было у ворот. Персиянцев глянул туда, сюда — нету. Он пошел один. Но не успел Персиянцев сделать несколько шагов, его нагнал Арапов. — Что? — спросил он мрачно. Персиянцев ему рассказал все, что мы знаем. — А где это вы были? Я вас не видал за воротами. — Я сидел в трактире, оттуда виднее. Я видел, как вы вышли. — Ну, — говорил Арапов, усевшись дома перед Персиянцевым и Соловейчиком, — теперь за новую работу, ребята. День целый Арапов строчил, потом бегал к Райнеру, к Рациборскому. Правили, переправляли и, наконец, сочинили что-то. — Теперь черти, Соловейчик, — сказал Арапов. И Соловейчик стал чертить. За полночь Соловейчик кончил свое ковырянье на литографическом камне, сделал вальком пару пробных оттисков и ушел из квартиры Арапова. На Чистых Прудах становилось скучновато. Новостей эффектных не было. Маркиз жаловался, что сходка топчет в его комнате полы и раздавила зубную щеточку накладного серебра. Самым приятным занятием маркизы было воспитание Лизы. Ей внушался белый либерализм и изъяснялось его превосходство перед монтаньярством. Маркиза сидела, как Калипсо в своем гроте; около нее феи, а перед ними Лиза, и они дудели ей об образцах, приводя для контраста женщин из времени упадка нравов в Риме, женщин развратнейших дней Франции и некую московскую девицу Бертольди, возмущающую своим присутствием чистоту охраняемых феями нравственных принципов. Глава четырнадцатая Московские мизерабли В ряду московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают многие, а особенно люди известного закала. |
|
|
