| Менее терпимой была политика П. А. по отношению к нехрист. культам, в первую очередь к мусульманству. Он сохранил право исповедовать ислам в сочетании с обязанностью мусульман быть покорными власти и молиться за царя, но в указе 1707 г. потребовал, чтобы мечети строились в отдалении от правосл. церквей (Законодательство Петра I. М., 1997. С. 532). Всячески поощрялся переход мусульман в Православие. Особое внимание царя было обращено на снижение размеров мусульм. вотчинного и помещичьего землевладения. Указом 1713 г. была жестко ограничена возможность мусульман - «служилых татар» владеть крепостными правосл. вероисповедания. По требованию царя такие владельцы в Казанской и Азовской губерниях должны были в течение полугода принять Православие, если же они желали остаться мусульманами, то были обязаны передать своих правосл. крестьян вместе с пашней и угодьями государю (Ислам в Российской империи: (Законодательные акты, описания, статистика)/Сост.: Д. Ю. Арапов. М., 2001. С. 42). П. А. распространял на мусульм. население вновь возникавшие гос. повинности. По указу 1722 г. рекрутчина затронула наиболее многочисленную часть мусульм. общины России - татар. В ряде районов Поволжья мусульмане освобождались от рекрутчины, но за это были перечислены в группу гос. крестьян - лашман (заготовителей корабельного леса для флота). Особое значение П. А. придавал организации активной противомусульм. пропаганды. В 1716 г. по личному распоряжению царя был издан 1-й рус. печатный перевод Корана, представлявший собой пересказ с франц. перевода Корана дипломата А. дю Рие, сделанный в Париже в 1649 г. В рус. тексте было сохранено предисловие дю Рие, в к-ром Коран характеризовался как лживый вымысел о разговорах Бога с Магометом. В 1722 г., в разгар персид. похода, вышел труд Д. Кантемира «Книга систима, или Состояние мухаммеданской религии», признанный 1-м отечественным исламоведческим сочинением, хотя по сути представляющий собой антимусульм. памфлет. В целом при П. А. было ослаблено прежнее жестокое преследование иноверцев: они смогли открывать в России новые храмы, иностранным специалистам, приехавшим по указу от 16 апр. |
| Однажды Дон-Кихот, столь известный рыцарь печального образа, самый великодушный из всех рыцарей, бывших в мире, самый простой душою и один из самых великих сердцем людей, скитаясь с своим верным оруженосцем Санхой в погоне за приключениями, вдруг был объят некоторым недоумением, которое заставило его долго думать. Дело в том, что часто великие древние рыцари, начиная с Амадиса Галльского , истории которых уцелели в правдивейших книгах, именуемых рыцарскими романами (для приобретения коих Дон-Кихот не пожалел продать несколько лучших акров своего маленького поместья ), — часто эти рыцари, во время полезных всему миру и славных странствований своих, встречали вдруг и неожиданно целые армии, во сто даже тысяч воинов, насылаемых на них злою силою, злыми волшебниками, им завидовавшими и мешавшими им всячески достигнуть великой цели их и соединиться наконец с их прекрасными дамами. Обыкновенно происходило так, что рыцарь, встречая такую чудовищную и злую армию, обнажал свой меч, призывал в духовную помощь себе имя своей дамы и затем врубался один в самую средину врагов, которых и уничтожал всех, до единого человека. Кажется бы, дело ясное, но Дон-Кихот вдруг задумался, и над чем же: ему показалось вдруг невозможным, чтобы один рыцарь, какой бы он силы ни был и даже если бы махал своим победоносным мечом целые сутки без всякой усталости, мог зараз уложить сто тысяч врагов, и это в одном сражении. Чтобы убить каждого человека, нужно все-таки время, чтобы убить сто тысяч людей, нужно огромное время, и как ни махай мечом, а в несколько каких-нибудь часов, и зараз, одному этого не сделать. Между тем в этих правдивых книгах повествуется, что дело кончалось именно в одно сражение. Как же это могло происходить? — Я разрешил это недоумение, друг мой Санхо, — сказал наконец Дон-Кихот. — Так как все эти великаны, все эти злые волшебники, были нечистая сила, то и армии их носили такой же волшебный и нечистый характер. Я полагаю, что эти армии состояли не совсем из таких же людей, как мы, например. Люди эти были лишь наваждение, создание волшебства и, по всей вероятности, тела их не походили на наши, а были более похожи на тела, как, например, у слизняков, червей, пауков. Таким образом, крепкий и острый меч рыцаря, в могучей его руке, упадая на эти тела, проходил по ним мгновенно, почти без всякого сопротивления, как по воздуху. А если так, то действительно он мог одним взмахом пройти по трем или четырем телам, и даже по десяти, если те стояли в тесной куче. Понятно после того, что дело чрезвычайно ускорялось, и рыцарь действительно мог истреблять, в несколько часов, целые армии этих злых арапов и других чудищ… |
| Каноник опять походил и добавил: — Арапов и рыжий весьма удобные люди. — Фразеры. — А что вам до этого? — сказал каноник, остановясь и быстро вскинув голову. — С ними ничего нельзя сделать. — Отчего? — Пустые люди: всех выдадут и все испортят. — А вам что за дело? — Общество очень скоро поймет их. — А пока поймет? — Они попадутся. — А вам что за дело? — И перегубят других. — Вам что за дело? Что вам за дело? — спрашивал с ударением каноник. Рациборский молчал. — Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны? — Я прошу позволения… — Вы должны слушать, молчать. — Ксендз каноник Кракувка! — вспыльчиво вскрикнул Рациборский. — Что, пан поручик московской службы? — с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского. Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал: — Я прошу извинения. — Прощения, а не извинения, — сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского. — Я прошу прощения, — выговорил молодой человек. Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча. — Принесите мне стакан воды с сиропом, — проговорил он через несколько минут. Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике. — Вы дурно действовали, — начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол. — Здесь ничего нельзя делать. — Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются? — Они любят сходиться. — Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас? — Им кажется, что они делают революцию. — Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают — это ваша вина. — Ксендз каноник многого от меня требует. — Многого? — с презрением спросил Кракувка. — Они бредят коммунизмом своего народа, да? — Так я им завтра дам, что делать, — сказал с придыханием Кракувка. — Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это. — А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь? — Мне его рекомендовал Арапов. |
| — Отчего вы не едете? — приставал Арапов к Розанову. — Полноте, у меня семья есть. — Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же. — А я не поеду — устал и завтра буду работать. Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал. По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего: Мени с жинкою не возыться, А тютюн да люлька Казаку в дорози Знадобится. Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая. Глава пятая Патер Роден и аббат д’Егриньи Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина. Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух. Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал: — Велите убрать эту мерзость. Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую. Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты. — Войдите, — отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски. Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы — о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами — о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом. Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы. |
| Как их ни звали, чем ни соблазняли «в ночной тиши не», — «дело есть», — отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал: Славься, свобода и честный наш труд! А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел: Эй, вирныся, Согайдачный, Возьми свою жинку, Подай мою люльку, Необачный. Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова. Когда он вошел в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались. — Вот то-то я и мувю, — говорил Ярошпньский, держа в своей руке руку Розанова. — Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. «Сила есть и в терпенье» . Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания. — Так, так, — утверждал Ярошиньскнй. — По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, — тихо сказал Райнер. — Народ и не помышляет ни о каких революциях. — Так, так, — хлопы всегда хлопы. — Нет, не то, а они благодарны теперь, — вот что. — Так, так, — опять подтвердил Ярошиньский, — ях это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину. — К черту этакое знание! — крикнул Бычков. — Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают. Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку. — Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, — говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. — Цалый край еще дикий. — Мы на то идем, — отвечал Бычков. — Отомстим за вековое порабощение и ляжем. — Жал ую вас, вельми жалую. — На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее кровью, — яростно сказал Бычков и захохотал. Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку. Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова. — Я мыслю, я мыслю, — это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra, — сказал он, прощаясь с Слободзиньским. — Do jutra, — ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу. У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку. Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили. |
| Генерал вдруг остановился и проницательно посмотрел в глаза доктору. Тот выдержал этот взгляд спокойно. — Ведь все вздоры какие-то. — Это ясно, — проговорил доктор. — Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет. Генерал опять воззрился в глаза доктора. Тому очень трудно было сохранить спокойствие, но он сохранил его, тоже как человек, который решил, что он будет делать. — Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь. — Я принимаю ваш совет и что могу сделаю, — отвечал, подумав, Розанов. — Ну, давайте руку. Я очень рад, что я в вас не ошибся. Теперь прощайте. Мы все переговорили, и я устал: силы плохи. Доктор поднялся. — Прощайте, — ласково сказал Стрепетов. — Бог даст еще, может быть, увидимся, не на этом свете, так на том. Доктор пожал протянутую ему стариком руку. «Так вот вы какие гуси! Кротами под землей роетесь, а наружу щепки летят. Нечего сказать, ловко действуете!» — подумал Розанов и, не возвращаясь домой, нанял извозчика в Лефортово. Глава шестнадцатая Измена Было уже близко к полуночи, когда Розанов остановился в Лефортове у дома, где жил следственный пристав Нечай и Арапов. Долго доктор дергал за веревку, прежде чем заспанный Антроп Иванович вышел и отпер ему калитку. Розанов не зашел к Нечаю, а прямо постучался в квартиру Арапова. Босая Липка откинула дверной крючок и, впустив Розанова без всякого опроса, бросилась опрометью на свой блошливый войлок. |
| — Сапогом его, черта, — сказал Бычков. Но Сахаров не ударил попугая сапогом, а только всем показывал дырку. Как праотец, изгнанный из рая, вышел из ворот маркизиного дома Пархоменко на улицу и, увидев на балконе маркизино общество, самым твердым голосом сторговал за пятиалтынный извозчика в гостиницу Шевалдышева. Когда успокоившаяся маркиза возвратилась и села на свой пружинный трон, Бычков ткнул человек трех в ребра и подступил к ней с словами: — Однако хороша и ваша терпимость мнений! За что вы человека выгнали вон? — Я не могу слушать мерзостей, — отвечала маркиза, снова уже кипятясь и кусая кончик носового платка. — Значит, то же самое. — Я не за мнение, а за честную память вступилась. — За память мертвого обижать живого? — Память таких людей священна. — С памятью известных людей связано почтение к известной идее, — произнес тихо, но твердо Персиянцев. Розанов оглянулся: ему почудилось, будто он Помаду слышит. — Ерундища какая-то, — произнес Бычков. — Мертвые берегут идеи для живых, вместо привета — вон, и толковать еще о какой-то своей терпимости. — А у вас, что ли, у вас, что ли, терпимость? — забарабанила маркиза. — Гггааа! у вас нож, а не слово, вот ваша терпимость. И пошло. Только порою можно было слышать: — Так всех, что ли, порежете? — Всех, — решал Бычков. — А с кем сами останетесь? — Кто уцелеет, тот останется, — вмешивался Арапов. — Ггаа! — гоготала, всплескивая руками, маркиза. — Ггаа! — гоготали и каркали за нею углекислые феи. Брюхачев стоял за женою и по временам целовал ее ручки, а Белоярцев, стоя рядом с Брюхачевым, не целовал рук его жены, но далеко запускал свои черные глаза под ажурную косынку, закрывавшую трепещущие, еще почти девственные груди Марьи Маревны, Киперской королевы. Сахаров все старался залепить вырванный попугаем клочок сапога, в то время как Завулонов, ударяя себя в грудь, говорил ему: — Сделайте милость, Серг ей Сергеевич, выхлопочите мне хоть рублей бы так с восемь или десять: очень нужно, ей-богу, очень нужно. Настасья больна, и гроша нет. |
| Смиренно внемлет Черномор; Домой он с витязем пустился; Летит — и мигом очутился Среди своих ужасных гор. Тогда Руслан одной рукою Взял меч сраженной головы И, бороду схватив другою, Отсек ее, как горсть травы. «Знай наших! — молвил он жестоко, — Что, хищник, где твоя краса? Где сила?» — и на шлем высокий Седые вяжет волоса; Свистя зовет коня лихого; Веселый конь летит и ржет; Наш витязь карлу чуть живого В котомку за седло кладет, А сам, боясь мгновенья траты, Спешит на верх горы крутой, Достиг, и с радостной душой Летит в волшебные палаты. Вдали завидя шлем брадатый, Залог победы роковой, Пред ним арапов чудный рой, Толпы невольниц боязливых, Как призраки, со всех сторон Бегут — и скрылись. Ходит он Один средь храмин горделивых, Супругу милую зовет — Лишь эхо сводов молчаливых Руслану голос подает; В волненье чувств нетерпеливых Он отворяет двери в сад — Идет, идет — и не находит; Кругом смущенный взор обводит — Всё мертво: рощицы молчат, Беседки пусты; на стремнинах, Вдоль берегов ручья, в долинах, Нигде Людмилы следу нет, И ухо ничего не внемлет. Внезапный князя хлад объемлет, В очах его темнеет свет, В уме возникли мрачны думы… «Быть может, горесть… плен угрюмый… Минута… волны…» В сих мечтах Он погружен. С немой тоскою Поникнул витязь головою; Его томит невольный страх; Недвижим он, как мертвый камень; Мрачится разум; дикий пламень И яд отчаянной любви Уже текут в его крови. Казалось — тень княжны прекрасной Коснулась трепетным устам… И вдруг, неистовый, ужасный, Стремится витязь по садам; Людмилу с воплем призывает, С холмов утесы отрывает, Всё рушит, всё крушит мечом — Беседки, рощи упадают, Древа, мосты в волнах ныряют, Степь обнажается кругом! Далеко гулы повторяют И рев, и треск, и шум, и гром; Повсюду меч звенит и свищет, Прелестный край опустошен — Безумный витязь жертвы ищет, С размаха вправо, влево он Пустынный воздух рассекает… И вдруг — нечаянный удар С княжны невидимой сбивает Прощальный Черномора дар… Волшебства вмиг исчезла сила: В сетях открылася Людмила! |
| Труд напрасной Сизифови, в гору камень движущему. Корш 1403 одному сердце клюет, змей глотает. Прочь с баснями! Похорон кто ту не имеет, мала вещь между муками. 27 Иже бывши христиане, не жили благочестивне, Но, по делам бисурмане, не служили Христу верне. Очистившеся Тайнами Пресвятыми, согрешили, Стязаются ту язвами, яко в жизни заслужили. 28 Славный богач в письме святых, ежедневно пирующи, Псов кормит под столом своим – алчет Лазарь, крошек ждущи. Сей вельможа ныне просит в жажде своей капле воды, Огнь утробу его сушит, не дадут ему охолоды 1404 . 29 Язык, яко пес, высунул, назад в рот втягнуть не может. З ада кто когда выплынул, вечно в муках изнеможет. Иглою не заколеши в тело, где бы боль не мучил, Жылки здравыя не изыщеши, кости и волосы змякчил. 30 Светло светяще искрами алмазными очи наше, Катящеся крузечками 1405 , всех зерн земчужных 1406 чистейше. Место 1407 красных кринов, цветков и лица благолепнаго Увидят адских арапов царьствиа преисподняго. 31 Ушам гроза от лвов рыка, от всех сторон изданнаго. Ревет медведь. Та музыка не тешит осужденнаго. Комедии Орфеуса 1408 уже ся в аде скончали. Потешники злаго беса в свои суремки 1409 заграли. 32 В рот им лиют место вина кисель дехтяной 1410 доволно, В горле гнездится гадина, ужом ходить везде вольно. Порчь сподобие 1411 , подливка на их преславней пирушке. Чрева мышей им закуска, черви, пауки, легушки. 33 Роздуло нос нюхание смрада от стерва гнилаго, Занялося дыхание, воздух заразился с него. Что балсамы 1412 прегрешили, масла, духи благовоние, Сера, смола исправили, розжигание угленне. 34 Место одра слоноваго 1413 престрашна кузница дана, Вынята с тела грешнаго, на нем душа привязана. Не в три плети ту стягают, но сто ломят молотами, Биющ и битый устают, оба мучатся бедами. 35 Збитень с телным в прасу 1414 кладут, котлы з смолою кипеют, Огня, жару прибавляют, телеса с душами варят. Рожнов много и сковород, бань, печей розженных, Бритов острых, кипящих вод, жир плывет, что з лавок мясных. 36 Тако збиты и столчени, зрезани и розрублени, |
| Забуду всё, прощу тебя, Спущусь – но только с уговором…» – «Молчи, коварный чародей! – Прервал наш витязь, – с Черномором, С мучителем жены своей, Руслан не знает договора! Сей грозный меч накажет вора. Лети хоть до ночной звезды, А быть тебе без бороды!» Боязнь объемлет Черномора; В досаде, в горести немой Напрасно длинной бородой Усталый карла потрясает: Руслан ее не выпускает И щиплет волосы порой. Два дни колдун героя носит, На третий он пощады просит: «О рыцарь, сжалься надо мной; Едва дышу; нет мочи боле; Оставь мне жизнь, в твоей я воле; Скажи – спущусь, куда велишь…» – «Теперь ты наш: ага, дрожишь! Смирись, покорствуй русской силе! Неси меня к моей Людмиле». Смиренно внемлет Черномор; Домой он с витязем пустился; Летит – и мигом очутился Среди своих ужасных гор. Тогда Руслан одной рукою Взял меч сраженной головы И, бороду схватив другою, Отсек ее, как горсть травы. «Знай наших! – молвил он жестоко, – Что, хищник, где твоя краса? Где сила?» – и на шлем высокий Седые вяжет волоса; Свистя зовет коня лихого; Веселый конь летит и ржет; Наш витязь карлу чуть живого В котомку за седло кладет, А сам, боясь мгновенья траты, Спешит на верх горы крутой, Достиг, и с радостной душой Летит в волшебные палаты. Вдали завидя шлем брадатый, Залог победы роковой, Пред ним арапов чудный рой, Толпы невольниц боязливых, Как призраки, со всех сторон Бегут – и скрылись. Ходит он Один средь храмин горделивых, Супругу милую зовет – Лишь эхо сводов молчаливых Руслану голос подает; В волненье чувств нетерпеливых Он отворяет двери в сад – Идет, идет – и не находит; Кругом смущенный взор обводит – Всё мертво: рощицы молчат, Беседки пусты; на стремнинах, Вдоль берегов ручья, в долинах Нигде Людмилы следу нет, И ухо ничего не внемлет. Внезапный князя хлад объемлет, В очах его темнеет свет, В уме возникли мрачны думы… «Быть может, горесть… плен угрюмый… Минута… волны…» В сих мечтах Он погружен. С немой тоскою Поникнул витязь головою; Его томит невольный страх; Недвижим он, как мертвый камень; |
|
|
