| В отличие от Дмитрия Быкова и других почитателей Вознесенского, я не могу не задать вопрос: как, по одной версии, политической диссидент, «головная боль КГБ» (Ф. Медведев), по другой — диссидент эстетический (О. Хлебников), смог получить квартиру в таком возрасте и в таком доме? Несомненно, создателям мифов о Вознесенском мешают прежде всего ленинские произведения стихотворца, в первую очередь поэма «Лонжюмо». Они по-разному пытаются исказить смысл произведения либо оправдать автора. Александр Щуплов уже в 2003-ем году всерьёз утверждал, что поэма Вознесенского «остаётся сильнейшей поэмой в гражданской лирике России, своего рода эталоном стихового патриотизма» («Российская газета». — 2003. — Другие почитатели Вознесенского часто утверждают, что «Лонжюмо» — вынужденный компромисс писателя с властью, ответная реакция на ругань Хрущёва во время его встречи с творческой интеллигенцией в марте 1963-го года. Анна Саед-Шах выдвинула иную версию: «Может быть, была ещё свежа рана от травли любимого Учителя (Пастернака. — Ю.П.). А возможно, он, как и вся страна, искренне верил, что Сталин подло исказил идеи великого Ленина? Думаю, да. Но не исключено, что он об этом вообще не думал» (Цит. по кн.: Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010). Довольно расхожий диагноз («он, как и вся страна») вызывает возражения. Во-первых, «вся», «все» и тому подобное — никогда не бывает. И в данном случае далеко не вся страна верила в миф, порождённый XX съездом КПСС. Во-вторых, к чему все эти гадания Саед-Шах, если есть свидетельства самого Вознесенского. Авторы гипотез о причинах появления «Лонжюмо» либо не знакомы с версией поэта, либо сознательно её игнорируют. Как свидетельствует Вознесенский, поэма создавалась «до и после хрущёвского ора» (Вознесенский А. «Дайте мне договорить!». — М., 2010), а отношение к Ленину «копировало отношение к нему Пастернака. Поэзия выражает иллюзии народа» (Там же). Вознесенский никогда не говорил об очевидном: такими произведениями, как «Лонжюмо», «Секвойя Ленина», он укреплял в сознании читателей главные советские мифы, деформировал мировоззрение многих и многих сограждан, прежде всего молодых. Не случайно названные произведения почти двадцать лет изучались в советской школе. Однако сказанное не означает, что мысли о личной ответственности Вознесенскому в голову не приходили. Приведённое выше суждение построено как ответ оппоненту, как оправдание-защита: стихотворец верил в Ленина, искренне заблуждался вместе с Пастернаком, вместе с народом. |
| Во-вторых, Полисадов у Вознесенского находится в двойной «неволе», «плене». Являясь священником, он — «человек одинокий в соборе», пребывающий в «каждодневном боренье» с ним. Полисадов, по версии автора, «с детства видел врага» в соборе. Вот так, господа хорошие, постоянно напоминающие о православных корнях поэта… Поэма «Андрей Полисадов», думаю, нравилась грузинской интеллигенции в советское время. Ещё с большим энтузиазмом она должна восприниматься в этой стране сегодня. Позиция автора произведения — это позиция грузинского националиста, ненавистника России, идейного предшественника Э. Шеварднадзе, З. Гамсахурдиа, М. Саакашвили. Уверен, поэт явно поскромничал, говоря о своей грузинскости: Ты прости мне, Грузия, что я твой подкидыш. Я всю жизнь по глупости промолчал. Как примешь? Бьётся струйка горная в мою кровь равнинную. Но о крови вспомним мы, только в грудь ранимые. Этот взгляд на взаимоотношения России и Грузии у Вознесенского не изменился и в дальнейшем. Уже в XXI веке в интервью корреспонденту харьковской газеты он заявил: «Когда русские захватывали Кавказ, сопротивляющиеся вожди ушли в горы, а их детей насильно вывозили в Россию» ( http://www.epwr.ru/quotauthor/txt_475.php ). Однако Вознесенский, говоря о своём предке, Грузии, слово Кавказ употребляет неточно. Следует, конечно, разделять понятия «Кавказ» и «Закавказье». К тому же, добровольное вхождение Грузии, Армении, Кабарды, Осетии и многое другое, общеизвестное, не вписывающееся в миф о русском захвате Кавказа, Вознесенским игнорируется. Возвращаясь к поэме «Лонжюмо», замечу: уже во время перестройки Вознесенский, идя в ногу со временем, перестаёт называть Владимира Маяковского в ряду своих учителей. Однако во многих его произведениях 50–70-х годов след Маяковского очевиден, в том числе и в «Лонжюмо». Показателен в этом отношении один из кульминационных эпизодов поэмы. Мысль героя-скульптора об одинаковости черепов у поэтов и революционеров ретранслируется Вознесенским в общую задачу «поэтично кроить вселенную». Она генетически восходит к известным строкам Маяковского из «Облака в штанах»: «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе». Вот и «кроились» и «кроятся» до сих пор в черепе человека и вселенной поэты типа Владимира Маяковского и Андрея Вознесенского и революционеры разных мастей… |
| Это удобная и очень популярная в ХХ веке позиция — идти в ногу с политическим временем — не нова и вряд ли есть смысл говорить о ней отдельно. Обратим внимание на другое: если Вознесенский, по его версии, копировал отношение Пастернака к Ленину, то непонятно, как в таком случае его учитель мог быть единственным оппонентом советской системе, на чём неоднократно настаивал Андрей Андреевич. На самом деле Борис Пастернак в своих поэмах «905-й год», «Лейтенант Шмидт», «Спекторский», во многих стихотворениях 20–30-х годов был типично советским поэтом, сродни другим учителям Вознесенского Владимиру Маяковскому, Семёну Кирсанову, Николаю Асееву. И эти советские традиции своих учителей в изображении человека и времени нашли продолжение в творчестве Вознесенского, в «Лонжюмо» в первую очередь. В поэме Ленин — идеал человека, «сердце России», «рентген, просвечивающий нас», он «был из породы распиливающих,//обнажающих суть вещей». Богоподобность вождя раскрывается через искусственные, фальшивые образы. Так, Ленин, игравший в городки во Франции, бил подобно «авроровскому фугасу». От этих ударов «вздрагивали бисмарки», разлетались вдребезги не только «империи, церкви», но и «будущие берии», «рейхстаги в 45-м». Видимо, среди предков Вознесенского был какой-нибудь русский сказочник или восточный акын. Если судить по языку («шарахались рейхстаги наповал») и по манере возвеличивания героя, то этим предком был всё-таки акын. Символично, что одно из своих программных стихотворений Вознесенский назвал «Песня акына» (1971). Вознесенский, как и другие советские «акыны» (от его учителей до современников-шестидесятников), подчёркивал свою революционную родословную. Он, обращаясь к своему отцу, раненному на кронштадтском льду, сообщает: «Мы родились из тех метелей». Как тут не вспомнить Булата Окуджаву с его «единственной гражданской» и Юрия Трифонова с его строками из «Отблеска костра»: «…о времени, когда всё начиналось. Когда начинались мы». В «Лонжюмо», следуя всё тем же канонам социалистического реализма, автор воспевает ленинскую гвардию. Помимо традиционных в этом списке Серго Орджоникидзе и Валериана Куйбышева, в поэме называется председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский. Стремясь очеловечить «кремнёвых» деятелей, Вознесенский сообщает трогательную подробность: они, спящие, «детски глаза смежили». Конечно, о других реальных подробностях, передающих истинную сущность Менжинского, одного из самых кровавых советских палачей, стихотворец не сообщает. |
| Антихристианская тема получила последовательное продолжение на уровне утверждаемых кощунственных идей, ценностей и образов. В поэме «Лонжюмо» (1963) в одном ненавистном ряду, разрушаемом Лениным-городошником, стоят «империи, церкви, будущие берии». А Кончи Аргуэльо — положительная героиня поэмы «“Авось!”» (1970) — изрекает следующие богохульские мысли: Пособи мне, как пособила б баба бабе. Ах, Божья Мать, ты, которая не любила, как ты можешь меня понять?! Как нища ты, людская вселенная, в боги выбравшая свои плод искусственного осеменения, дитя духа и нелюбви! Вне зависимости от того, что говорится о Боге в «Декабрьских пастбищах», в «Монологе читателя на дне поэзии 1999», в «Вечных мальчишках» и других произведения 60–70-х годов («Ибо всё, что живо — Бог»; «Нужна хоть кому-нибудь исповедь,//как богу, которого нету!»), ясно — это мысли обезбоженного, примитивно-убогого человека. Иллюстрацией сего являются следующие примеры: «скука — это пост души» («Скука»); «чайка — плавки бога» («Чайка — плавки бога»); «Пахнет псиной и Новым Заветом», «Из икон, как из будок, лаяли —//кобели, кобели, кобели!» («Декабрьские пастбища»), «Суздальская богоматерь//сияющая на белой стене,//как кинокассирша в полукруглом овале окошечка» («Суздальская богоматерь»), «Дерьмо каменеющее, как главы собора» («Фрагмент автопортрета»); «Будь я христианином,//я б молил за атеисточку творца» («Вечные мальчишки»). Конечно, почитатели поэта могут вспомнить «Чёрное ёрничество», якобы объясняющее позицию Вознесенского. В последней строфе, в манере, свойственной автору, так формулируется итоговая мысль стихотворения: Поэты — рыцари чина Светлого Образа. Да сгинет первопричина чёрного ёрничества! На этом типичном примере видно, что Вознесенский мыслит как примитивный атеист, как наследник Белинского, объясняя «черноту» творчества поэтов внешними факторами, временем. Логика Вознесенского предельно проста и неубедительна: Когда спекулянты рыночные прицениваются к Чюрлёнису, поэты уходят в рыцари чёрного ёрничества. |
| После осады Орлеана и убийства Гиза был подписан мирный договор в Амбуазе (19 марта 1563). Г. дозволялось собираться лишь в пригородах неск. крупных городов, включая те, к-рые находились в их владении на момент подписания мира. Обе стороны были недовольны условиями договора. Обострение отношений между Г. и королевской властью привело к постепенному отходу от политики веротерпимости. В ответ на крупное восстание в Нидерландах против испан. владычества, в к-ром кальвинисты играли активную роль (1566), испан. кор. Филипп II послал во Фландрию большую армию во главе с герц. Альбой, к-рая прибыла из герцогства Миланского по т. н. вост. дороге, обогнув вост. границы Франции. Поначалу никто точно не знал, куда она направляется. Карл IX принял меры предосторожности, набрав войско из 6 тыс. швейцар. наемников. Опасаясь нападения, вожди Г. решили нанести упреждающий удар, сюрприз в Мо,- была сделана попытка захватить короля и его мать в бургундском замке Монсо. Те, однако, успели бежать в Мо, а затем прорвались в Париж. Конде осадил столицу, но 10 нояб. 1567 г. был разбит коннетаблем Монморанси у Сен-Дени; Монморанси пал на поле битвы. Преследуемые войсками католиков под командованием Генриха Анжуйского, брата короля, Г. отступили в Лотарингию, где соединились с армией нем. наемников пфальцгр. Иоганна Казимира. В нач. 1568 г. их объединенные силы оттеснили католиков к Парижу и осадили Шартр. В этих условиях Екатерина пошла на заключение 10 марта 1568 г. мира в Лонжюмо, подтвердившего положения Январского эдикта 1562 г.; она также предоставила Конде крупный кредит для расчета с Иоганном Казимиром. Получив необходимую передышку, королева-мать потребовала от Конде возвращения долга. Тот отказался; был отдан приказ об аресте принца и др. вождей Г., к-рым удалось укрыться в портовой крепости Ла-Рошель на зап. побережье Франции, ставшей впосл. главной цитаделью Г. В июне 1568 г. большой гугенотский отряд двинулся к рубежам Фландрии, чтобы оказать помощь собратьям по вере. Он был перехвачен и разбит армией католиков. |
| Можно было бы, конечно, сказать просто: я ваш, используйте меня, только не лишайте хорошего места возле сладкого пирога. Многие ведь почти так и говорили, грубо продаваясь власти. Вознесенский решил сделать всё тоньше. Человек новой формации, он желал и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Поэтому своё выступление он начал так: «Как и мой любимый поэт Владимир Маяковский, я не являюсь членом партии...» Дальнейший ход мысли предугадать нетрудно: «...но, как и он, я вижу свой долг поэта в служении делу коммунизма». Или что-то подобное: недаром уже было заготовлено стихотворение о Ленине, вскоре и прочитанное (хотя и без ожидаемого успеха). Но беда была в том, что Вознесенский перемудрил: он ведь обращался не к краснобаям-интеллектуалам, подобным ему самому, а к примитивному Хрущёву, оказавшемуся не способным просчитать логику мысли. Из сказанного тот усвоил одно: вот этот на трибуне заявляет, что он не член партии, да ещё, кажется, кичится своей беспартийностью. Такое обстоятельство Хрущёва, уже настроенного против молодых и много о себе понимающих поэтов и художников, возмутило, и он начал яростно бранить перестаравшегося Вознесенского. Если слушать запись той брани, легко почувствовать, как вождь «заводит» себя, искусственно нагнетая праведный гнев. Он договорился до того, что объявил неудачливого оратора принадлежащим к партии врагов страны и коммунизма... или чем-то вроде того. В такой ситуации и стихотворение о Ленине не спасло: чуткие к настроениям власти, мастера искусств отшатнулись от молодого выскочки, да они и прежде к подобным относились со вполне понятной ревностью и неприязнью. Что, впрочем, Вознесенского не смутило. Вскоре, обнаруживая свою неослабевшую готовность прислужиться коммунистической власти, он разразился уже целою поэмою о Ленине— одним из самых гнусных созданий соцреализма— «Лонжюмо» (1963). И был милостиво прощён. Теперь о поэме той Вознесенский предпочитает не заикаться, но память о хрущёвской выволочке носит как орден. А говорят: брань на вороту не виснет... Добровольно вывешивают. |
| В этот центральноазиатский регион Папы Римские посылали своих легатов, таким образом активно принимая деятельное участие в развитии дипломатических отношений между Западом и Востоком. В XIII и XIV веках количество католических миссий на территорию Туркестана увеличивается в связи с появлением нищенствующих монашеских орденов, особенно францисканцев и доминиканцев. Прежде всего, находившиеся на территории Туркестанского края миссионеры занимались распространением католического вероучения. Далее, это дипломатические функции. Они также внесли свой существенный вклад в развитие науки как путешественники. Собранные ими богатые материалы – наблюдения за традициями, обычаями и нравами местных народов, натуралистические и путевые записи – представляли огромный интерес не только для их современников, но и для нынешних исследователей. Они посещали различные города, находившиеся на территории Туркестанского края: Самарканд, Термит (Термез), Орнас (Ургут, Ургенч), Армалек (Алмалык ) и другие . Известна миссия Иоанна де Плано Карпини, архиепископа Антиварийского, который был во главе делегации, направленной Папой Римским Иннокентием IV к монгольскому хану весной 1245 года. Спустя несколько лет после возвращения Плано Карпини (в 1253 году) на территорию Туркестанского края была отправлена миссия во главе с монахом-францисканцем Гильомом Рубруком . В 1249 году состоялась миссия доминиканца Андре де Лонжюмо , в 1279-1289 годах – миссия во главе с францисканцем Иоанном де Монте Корвино . Исследователь Рихард Хенниг в своей книге «Неведомые земли» приводит письмо испанского священника-францисканца Пасхалия, адресованное собратьям по ордену в Виттории, которое дает нам наглядное представление об активной (порой переходящей в агрессивную) деятельности католических миссионеров в Центральной Азии и об опасностях, связанных с этой деятельностью . Имеются также сведения о католиках, пользовавшихся некоторым влиянием у ханов Ильчигидая и Дженкши (в 20-30-х годах XIV в.). Согласно этим данным, католические епископы жили сначала в Самарканде, потом в Армалеке (Алмалыке). Подтверждение существованию Армалекского (Алмалыкского) епископства мы находим и в воспоминаниях уже упоминавшегося нами папского легата Джованни Мариньоле. |
| (II Calloan- dro), неоднократно встречается тема Трапезундской империи и в литературе XIX и XX вв. Voegelin, Е. The Mongol Orders of submission to european Powers, 1245–1255, pp. 378–413. Монгольское завоевание восточной части Европы создало угрозу проникновения монголов и на запад; это вызвало ряд посольств от папы и французского короля к великому хану в Каракорум. Посольства эти (Плано Карпини, Асцелино) должны были выяснить международное положение и защитить западное христианство от нависшей опасности. Послы доставили ответы как самого хана, так и некоторых его наместников. С другой стороны, Людовик IX французский предпринял крестовый поход в Египет и вошёл в сношения с ханом Куюком, который, по-видимому, принял христианство и собирался напасть на Багдад. Эти сношения выразились в нескольких посольствах (Лонжюмо, Рубрука), доставивших ряд грамот великого хана. Все эти документы сохранились, но не в подлинниках, а в латинских и старофранцузских переводах. Исключение составляют: персидское письмо Куюк-хана, сохранившееся в Ватиканской библиотеке в подлиннике, и второе письмо этого хана, латинский перевод которого был сделан с монгольского оригинала придворной канцелярией самого хана. Эти монгольские документы содержат развитую политическую теорию и представляют собой юридически чёткие государственно-правовые акты. С этой точки зрения они до сих пор оставались весьма малоисследованными. Автор подвергает анализу содержание документов, прибегая к филологическим приёмам, и приходит к выводу, что монгольские оригиналы представляли собой не письма, а государственные акты нескольких определённых типов; именно: провозглашение всемирной власти монгольских ханов, сообщение западным государям о том, что они включены во всемирное монгольское государство, приказы этим государям о безусловном подчинении воле монгольского хана, как представителя воли единого бога на земле. Таким образом, в этих актах содержится чёткая государственно-правовая теория, согласно которой весь мир по воле единого бога провиденциально должен представлять собой единую державу; власть над этой державой вручена великому хану монголов; но ещё не все народы мира включены в эту державу, которая, таким образом, находится в периоде становления. |
| Племянница кереитского правителя Тоорила, Сорхахтани-беки была взята Темуджином в жены его младшему сыну Толую. По монгольским обычаям именно младший сын являлся наследником и хранителем отцовского очага. В связи с этим именно Толуй после смерти Чингисхана стал регентом империи. До курултая 1229 года, избравшего, согласно завещанию Темуджина, кааном (верховным ханом) его третьего сына Угэдея, Толуй был первой фигурой Монгольской империи. Сорхахтани-беки обладала при нем огромным влиянием и в значительной степени была включена в государственную политику. Огромное уважение к ней испытывал и каан Угэдей. По его предложению, за Сорхахтани-беки после смерти Толуя в 1232 году сохранялось управление родовым улусом Темуджина. При этом она отказалась от предложения выйти повторно замуж за сына Угэдея Гуюка. Влияние Сорхахтани-беки как супруги Толуя усилилось с включением в большую политику ее сыновей – чингизидских правителей – великих ханов Мунке и Хубилая, претендента на императорский статус Ариг-Буги и иранского ильхана Хулагу. Все эти фигуранты монгольской политики были детьми христианки. И диалог с ними христиан, как минимум, был возможен 39 . В перспективе русской политики важное значение имело установление стратегического альянса между Сорхахтани-беки и Бату (Батыем). Еще в 1248 году она фактически предупредила возможное выступление против Бату нового великого хана Гуюка. После неожиданной смерти Гуюка в 1248 году Бату поддержал избрание великим ханом сына Сорхахтани-беки Мунке. В ситуации разгоревшейся борьбы за власть Бату и Сорхахтани действовали на редкость слаженно, сумев организовать разгром оппозиции. В ставке Сорхахтани-беки в 1252 году была казнена вдова Гуюка Огул-Гаймыш из рода меркитов, ставшая после смерти мужа регентшей государства. Официальным основанием казни стало обвинение в колдовстве из-за увлечения регентши шаманизмом. Характерна попытка установления при Огул-Гаймыш отношений с французским королем Людовиком IX. К ее двору в начале 1250 года был направлен дипломат, доминиканский монах Андре де Лонжюмо. Миссия мотивировалась доходившими до Европы слухами о переходе Гуюка в христианство. Однако посольство прибыло уже после смерти хана. |
| А.С.: Получается, что движение среди русской интеллигенции и среди молодежи совпало? В.Г.: Совершенно верно, совпало. Причем, оно закрывало какие-то советские проблемы, но открывало и какие-то глубинные проблемы. А.С.: Понятно. Движение «По местам боевой славы, трудовой и революционной»... В.Г.: Я был в Иваново, там очень интересно, трудовая слава, ткачи. Я писал недавно об одной книжке, которая у них вышла: «Вы должны вспомнить свою историю. Все говорят, что демократия пришла в Россию с Думой, а у вас было создано самое первое проявление народного демократизма - Советы трудящихся людей. Это высшая форма демократии, не забывайте об этом». Вначале это было сто тысяч, затем десятки миллионов молодых людей. А.С.: И в это же время началось поисковое движение. В.Г.: Совершенно верно. Собирали документы, факты, создание музеев, групп, памятников. Это был большой толчок. А.С.: Тогда же был цикл передач Сергея Смирнова. В.Г.: Да, нужно отдать Сергею Сергеевичу должное. Он даже еще чуть пораньше выступил с публикациями о тех, кого немножко забыли или в силу каких-то идеологических взглядов придержали. Например, защитников Брестской крепости. А.С.: Да, он же поднял их фактически. В.Г.: Что они сдали крепость... Да, сдали, но какой ценой?! И это, кстати, было направлением в нашей тогдашней литературе. Стали вытаскивать забытое, появились произведения колоссальной духовной силы, те же «Батальоны просят огня» или «Горячий снег» Юрия Бондарева. Это же было открытие! Кто-то вначале кричал, что у нас не должно быть генеральской правды, а должна быть окопная. Нет, должна быть и та, и другая, должна быть и стратегия, и тактика. Надо и маршалов не забыть и, конечно, нашего русского солдата, человека. Это тоже дало духовную опору. А.С.: Бондарев сочетал это. В.Г.: Сочетал, и это не встречало большого препятствия среди власти, хотя все-таки встречало. Отделение внутри партии, отделение будущих «перестройщиков» работало. А.С.: То есть, они тоже начали объединяться. В.Г.: Они очень начали. Некоторые из них заявляли: «Мы шестидесятники, представители оттепели». Это после Хрущева, после XX съезда, после критики Сталина, вот мы и выражаем. У них были и неплохие произведения - у Евтушенко, Вознесенского, Рождественского. Но не надо забывать, что и тот, и другой, и третий писали, в том числе, прекрасные стихи о Победе, о войнах, о Советской власти. Евтушенко написал замечательное стихотворение «Сопливый фашизм». Не знаю, вспоминает ли он сейчас его. А когда Вознесенский пишет целую поэму о Ленине в Париже в эмиграции «Лонжюмо» и получает премию? Оказалось, что они на грани этого... Потом для них это был уже забытый этап. |
|
|
