| А когда выяснилось, что этот самолет при взлете разбился и все погибли… да… тогда совсем другие дела… Я даже ей не стал говорить, что такое произошло. И она мне ни слова не сказала… Я улетел через день этим же рейсом. Я приходил иногда к матери Агнии. К ней я немножко по-другому относился, я видел, что это очень больной человек. У нее все пальчики были скрюченные – полиартрит у нее был, водянка и еще какие-то болезни, и она еле-еле передвигалась при помощи какого-то высокого столика, и никогда не показывала, что ей больно. И этот человек (я потом вспоминал) тоже очень сильно меня тронул. Обычно о матери Агнии и о матери Анастасии женщины любили шептать, что матушки-то – ого! ОГО! Я особенно не обращал на это внимания, но все равно, мать Агния душу задевала. Мать Агния была, как маленький такой ребеночек, нежненький ребеночек, старенькая-старенькая. У нее голосочек был, как у маленького ребеночка и разговаривала она со мной, как маленький ребеночек. Я ничего особенного не могу рассказать о матушках. Только та в них особенность, что они действительно были прозорливицы и действительно Богоугодные существа. А внешне вели себя, как смиренные, тихие бабушки. Правда, мать Анастасия иногда бывала сердитой, то есть могла очень жестко разговаривать. Но меня это не касалось. Со мной она всегда была, как любящая бабушка. И один раз я почувствовал, что мать Агния тоже немножко жестко разговаривала с человеком. Но меня это тоже не касалось. Она ко мне относилась с любовью… чтобы не спугнуть. Из чужой религии пришел мальчишка, чтобы не спугнуть его. Сейчас я вспоминаю всю мою жизнь и ясно становится, что ничего в моей жизни не было, кроме греха, и что я перед матушками очень виноват. И я совершенно точно знаю, что только по их молитвам я еще живу на этом свете. Великое благодарение Богу за то, что в жизни моей было время, когда я находился рядом с такими людьми. Я думаю, что я с ними и сейчас и всегда. И ни одного дня я не провел, чтобы не общаться с ними, и я каждый день прошу у них помощи. |
| Блинков выстрелил вверх, схватил ее за руку, привел в дом. Затем отцов Никона и Кирилла, а также и Анастасию, повели в ЧК под конвоем. За ними везли на телеге духовные книги, взятые у отцов, – «вещественные доказательства» их «вины»… Из Козельска их отвезли в Калужскую тюрьму. Там о. Кирилл, уже болевший – примерно с 1921 года – туберкулезом, был направлен в канцелярию при тюремной больнице. О. Никон и м. Анастасия водворены были в одиночные камеры. 27 января 1928 года о. Никон с многочисленным этапом отправлен был в северную ссылку, а о. Кирилл – в Кзыл-Орду в Туркестан. Матушка Анастасия по ее просьбе была отпущена с ним, стала его келейницей, так как он нуждался в помощи. В августе того же 1928 года им разрешено было вернуться, – они поселились в Белёве, где в это время жил архимандрит Исаакий, бывший настоятель Оптиной Пустыни. Вскоре о. Кирилла заставили переменить место жительства, – он перебрался в город Козлов, где тогда находились оптинцы. Это о. Севастиан, бывший келейник старца Нектария, а в будущем – благодатный старец, прошедший лагеря и ссылку, – преподобный Севастиан Карагандинский . Жил там и бывший келейник архимандрита Исаакия иеромонах Дионисий, здешний уроженец. Вернувшись сюда, он стал настоятелем одного из деревенских приходов, поселился у вдовой сестры. Здесь он дал приют и о. Кириллу с м. Анастасией. Летом 1931 года о. Кирилл узнал о кончине о. Никона, умершего от туберкулеза в ссылке, в деревне под Пинегой. «Не думал я, что не увижу уже о. Никона, – писал о. Кирилл. – Последний раз мы с ним виделись 30–31 декабря 1927 года в Калужской тюрьме; 6 января я вышел из тюремной больницы и уехал на свой счет в Туркестан, а о. Никон 27 января 1928 года – с этапом в известное вам место. Я болею туберкулезом легких лет 10 и думал, что умру прежде о. Никона, но Господь судил иное – о. Никон ушел в вечность, а я еще дышу и двигаюсь, хотя и с трудом – слабость и одышка ужасные. Об о. Никоне я особенно жалею. Мне хотелось его видеть и о многом говорить, но теперь всё кончено. Сошлись мы с ним в 1907 году в Скиту Оптиной Пустыни, где мы жили в числе братии, оба учились иноческой жизни у старца Божия о. Варсонофия, оба помогали старцу в его обширной переписке с духовными детьми, а затем, когда о. Никон был монастырским письмоводителем, я вместе с другими сотрудничал ему. После ликвидации монастыря жили в городе на одной квартире, и, в конце концов, вместе были взяты весной 1927 года и отведены туда, куда не хотели. Искренно уважал я о. Никона за его простоту и любовь к иноческой внутренней жизни, за его любовь к ближним. Хорошо было с ним и всегда можно было отдохнуть и согреться около него душой. Вечная ему память. Трогательно всё это – как жизнь и кончина о. Никона, так и память о нем среди знавших его. Царство ему Небесное. А остальным добрым инокам и верующим душам из мирян да поможет Господь в подвиге христианской жизни». |
| Был такой случай по смерти Батюшки. Приехала одна женщина из Новосибирска. Надежда ее звали. У нее было раковое заболевание. Она упала на могилу Батюшки и горько рыдала. Потом молилась, как могла, призывала его в помощь и, уходя, взяла с могилы земли. Придя домой, она эту землю в чистый сосуд положила, залила водой и стала пить эту воду. И постепенно у нее болезнь исчезла, и она свое исцеление свидетельствовала. Так случилось, что наш клирос остался без регента, и мне предложили регентовать. Это было уже после кончины Батюшки. Я очень смущалась, смогу ли я управлять хором и взмолилась Батюшке: «Батюшка, есть ли на то воля Божия? Смогу ли я справиться?» Я так молилась мысленно, а ночью мне снится Батюшка. Он на Мелькомбинате, где его любимое место, его скит. Такая там небольшая земляночка, и я открываю дверь, вхожу, а Батюшка служит в полном облачении, с крестом, с кадилом в руках. Я открываю дверь и с той мыслью, согласиться ли мне управлять хором, падаю Батюшке в ноги и говорю: «Батюшка, благословите меня!» И он осенил меня большим крестом. Я приложилась к его руке и тут же проснулась и ощутила теплую его руку в моей ладони. Я поняла, что есть на это соизволение Божие. Я дала согласие, стала управлять хором и, слава Богу, управляю до сих пор. Анна Васильевна Зайкова Я жила в Мордовии, у меня родители померли, и я приехала их отпевать к старцу Иакову. Был такой прозорливый старец Иаков в Барках. Пришла их отпевать, а он мне говорит: «Поедешь ты куды! А дорога такая хорошая! А кто тебя встретит-то! Столп от земли до неба!» А я-то себе думаю: «Чаво такое? От земли до неба столп меня встретит?» Вот, в 59-м году дочка уехала в Темиртау и пишет: «Мам, приязжай, мам, приязжай!» Мама все продала да и сюды. А на душе тяжесть такая – все же пела в деревне в хоре. Ну вот, я сюды приехала и прям в церковь . Иду – батюшку Севастиана вядут два мальчика. И люди к нему лезут, а он прям на меня и благословил вот тут, среди храма. И с тех пор я стала сюды ездить, тридцать лет езжу сюды и такая радость! Больше такой радости нигде не увидишь! А приехала – жить негде, и я тоды – Господи, прости – подхожу: «Батюшка, я замуж вышла!» Я вышла замуж за старенького – жить негде мне. Он говорит: «Замуж вышла? Если не будешь венчаться – уходи». Я пришла домой, говорю: «Деда, я ухожу».– «Как уходишь?» – «Венчаться не будешь же?» – «Буду венчаться!» И прям сюды – венчаться. И с тех пор все время хожу и хожу сюды. А как приехала, мать Анастасия, она меня и не знала, а сразу назвала: «Анна! -говорит, – че за крестную не молишьси, за Анастасию? Она тебя трехденну принесла в храм! А ты за нее не молишьси! Она же умерла!» А я и не знала, что крестная умерла, откуда я знала, она же в Россеи. А я стою, глазами на нее смотрю – че она мне еще скажет? Подает просфору: «На вот, с дедом скушаете!» Дед тоды сразу заболел, может, кончину видела скорую. Да, чудные были старцы… |
| Возвратилась я в Акмолу, стала все время ходить в церковь , и священник о. Николай Моисеев сказал мне: «Ты знаешь, Нина, съезди в Караганду, там батюшка Севастиан. Ты одинокая, может, он тебя к себе заберет». И первый раз я приехала к Батюшке. Когда я зашла к нему, он стоял, как отец в большой семье, и спокойно всех благословлял. Я только дверь открыла, мать Анастасия кричит: «Наша! Наша!» Потом, когда Батюшка меня к себе подозвал и я зашла к нему в келью, упала ему в ноги, целую сапоги, а сама не знаю, что сказать, и горько плачу: «Дорогой батюшка! Дорогой батюшка! Я ведь эту Караганду, не то, что приехать сюда, я не хотела даже вспоминать, что она существует на земле! Я здесь безвинно сидела, отбывала срок в Актасе, в Карабасе, из Долинки я освобождалась. А сейчас приехала сюда к вам!» – и все рассказываю ему и горько плачу. И у Батюшки слезки на глаза навернулись. И матушки все прослезились от наших слез. И Батюшка меня «страстотерпцем» назвал, я же безвинно сидела – «за грехи всего рода» – Батюшка сказал. Он дал мне большую икону Св. Троицы, насыпал много конфет: «А это, Нина, ты раздай в Акмоле, кому знаешь». Я два дня там побыла, и мне надо было возвращаться. Меня провожали, посадили на поезд, а Батюшка сказал: «Ты еще ко мне приедешь». И я стала ездить. Года три ездила, а потом Батюшка меня благословил оставаться в Караганде. Это было в 60-м году примерно. Я приехала сюда, и Батюшка послал меня работать в больницу. Он всех своих посылал в больницу. Я работала в детском отделении, и мы много несчастных деток погрузили по батюшкиному благословению. И тут враг на меня восстал. Так мне стало тошно, и я на ребенка сказала: «У-у! Чтоб ты захлебнулся, как ты мне надоел!» Опомнилась, побежала к Батюшке: «Батюшка! Я сегодня вот что сделала!» Он не ругал меня, а сказал сразу: «Да то разве ты? Да это, – говорит, -дьявол!» Ты уйди из детского отделения, потому что восстал враг за то, что детей погрузили. Иди в 1-е отделение, там нашего человека нет». И я в первом отделении, в боткинском, все время работала. |
| Двадцать шесть лет мне было. Осенью заблудилась в лесу возле Оптиной. Пошел снег, а я босиком. Долго искала выход и ночью пришла в скит, села на чугунную плиту. Меня увидели монахи, пригласили в будку. Я не пошла к монахам, а пошла в монастырь. Стучу, спрашивают: «Кто?» Я не стала признаваться, а пошла на лесопилку. Там домик для сторожа оказался свободным, но нетопленым. Влезла на печку, а прикрыться нечем. Так и была до утра, пока знакомые не обнаружили и не взяли в дом. Там отогрели мои ноги, которые были, как деревянные, особенно икры. Но ничего, не болели. А болели только в Караганде в 1964 году. Когда были сильные гонения на христиан, жила в Калуге у одной монахини. Очень болела, думали, что не выживу. Однажды утром хозяйка ушла в церковь , а я вижу, будто читаю правило перед иконой Богоматери, и Матерь Божия в киоте зашевелилась. Потом смотрю, Она стоит у стола в белом апостольнике и смотрит на меня, а киот свободный. Я ей говорю: «Матерь Божия, что же это делается?» (Имела в виду гонения на христиан.) А Она сказала: «Пей крещенскую воду с просфорой». И снова вошла в киот.» С тех пор мать Анастасия всегда запасала очень много воды на Крещение. В Караганде замораживала воду кругами и целый год всех поила Крещенской водой с просфорой. В годы гонений матушка была в лагерях. После освобождения ее привезли в Кокчетав на поселение. «Пошла по хатам. Пришла в один дом, там сказали: «Хлеба у нас нет». Но накормили картошкой с квасом. Пошла в другой дом, там меня сразу схватили и хотели вести в милицию – у них белье пропало. Но заступились соседи и меня отпустили. Иду дальше. В третьем доме опять схватили – мешок пшеницы пропал, опять меня обвинили. Плохо было бы мне, но дядечка один заступился, отпустили. Я ведь после заключения выглядела, действительно, как шпана. Итак, ночь на дворе, куда идти ночевать? Пошла к одним матушкам, но стучать не посмела и легла у них на дворе. Пошел снег и накрыл меня толстым слоем, но мне было тепло». В Караганде жила в сторожке, любила всех кормить, а сама ела мало. Кто что давал – с радостью принимала, будто ей надо. А сама тут же все другим отдавала. Спала сначала в ванне, где хранилось ее барахло. Потом в холодном углу наложила разных бугров, так что долго не улежишься на них. Спала с вечера, а ночь работала – убирала под нарами, варила квас. Квас варила очень хороший и всех поила. Временами бушевала и некоторых сестер доводила по каким-то причинам до слез. Одевалась – на одной ноге галоша, на другой – валенок. Часто бывало, что зимой ходила в галошах и ботах, а летом в валенках. Платье всегда грязное, если наденет чистое, оно недолго продержится. На голове платок или тряпка, почти всегда растрепанная. Начнешь ее прибирать – гонит – «Убирайся вон!» Только перед причастием одевала все чистое и поаккуратней себя вела. |
| - Неплохо. А цифры славянские знаешь? Показывает страницу в Псалтири. Я называю цифру. Открывает наугад другую страницу, я называю цифру. Открывает еще одну страницу, я снова цифру называю. После этого матушка дарит мне календарь и, как бы между прочим, говорит: - Да ты неплохо знаешь материал, так и во второй класс поступишь. Ты сейчас учишься в училище, - продолжает она, - а ведь потом надо ехать на какое-то время на практику или отработку. Какое у вас положение в училище? Я ей рассказал, что этот вопрос решается просто: - У нас не очень строго относятся к практике, поэтому диплом можно получить без отработки. Здесь матушка пожелала мне помощи Божией, и мы расстались. Перед поездкой в Москву я посетил наших матушек и попросил их святых молитв. С матушкой Анастасией у меня был в этот раз более продолжительный разговор. Я сказал ей, что до сих пор не разговаривал со своим отцом. - Не знаю, как ему сказать о том, что задумал. Он в храм не ходит и в Бога не верит. Зная отца, могу с уверенностью сказать, что он будет категорически против моей учебы в Семинарии. Матушка начала меня успокаивать: - Не волнуйся. Учиться в семинарии не позорно. Ты же не в тюрьму садишься. Он пошумит-пошумит, и успокоится. А потом еще и радоваться будет! Насильно он тебя не удержит. А если скажет, что, как отец, он тебя не благословляет на учебу, ты ему ответь: «Как ты можешь меня благословить, если сам в Бога не веришь и в храм не ходишь?» Он от тебя и отстанет. За три дня до отъезда подхожу вечером к папе и говорю, что хочу с ним поговорить. А сам волнуюсь. Говорю, что собираюсь поступать учиться. Он похвалил: «Дело хорошее». Но когда узнал, что хочу учиться в Семинарии, был ошеломлен. Весь вечер и следующие два дня он меня всячески отговаривал. Призывал к разуму. Стыдил. Приводил различные доводы, убеждал, что я поступаю безумно. Последний вечер перед отъездом мне особо запомнился. Папа очень волновался. Он понимал, что меня уже не удержать, поэтому применил последнее средство: - Ты понимаешь, какой позор ты накладываешь на нашу семью? Мне стыдно будет друзьям в глаза смотреть, когда они узнают, где ты учишься! Было бы меньше стыда и позора, если бы ты в тюрьму сел! |
| От Марии, моей сестры, которую немцы в Германию угнали, пятнадцать лет не было никаких известий. «Батюшка, – говорю, – мы не знаем, как за Марию молиться, не вернулась она из Германии». А он сказал: «Да она живая!» – «Как же так, пятнадцать лет мы о ней не слыхали!» – «Да она живая, вы скоро о ней услышите!» И на самом деле, скоро получили от Марии письмо – находится во Франции. Как-то я захожу в панихидную, а Батюшка сразу говорит: «Нина! Мне твои передали булочку!» Что такое? Отошла и не могу понять, что за булочку мои передали? Пришла домой – письмо в ящике, родители пишут: «Мы так молились за батюшку! Испекли хороший торт и за батюшку раздавали в церкви». Тогда я поняла. О том старце Матфее я уже не думала, забыла его. А потом возьми да и вспомни, и батюшке Севастиану я все о нем рассказала и рассказала о том, что он мне говорил. А Батюшка сказал: «Нет, так нельзя. Ты поезжай туда, ему просфорочку передай, и пусть он за меня помолится». Я стояла в храме и думала о поездке на родину. Подхожу к Батюшке под благословение, он спрашивает: «Ты где была? Ты ведь на родину ездила?» Он благословил меня съездить домой к отцу с матерью. «Батюшка, сколько мне там побыть?» – «А сколько мать благословит, столько побудешь. Ты им сахарку купи». А мне в письме родители пишут: «Ты нам сахарку привези». Он провидел все это. А когда я приехала на родину, пришла к старцу Матфею, передала ему просфорочку, батюшкину фотокарточку ему показываю, а он говорит: «А! Да это же великий старец! – Целует эту фотокарточку. – Вот скоро помрет, на пять лет раньше, так как вы его не слушаетесь». И он за него молился, старец Матфей с Площанской пустыни. А я плакала – Актас… Карабас… Долинка… и вот эта нечаянная радость, вот кого нашла я – Батюшку! Анастасия Петровна Паршина Схимонахиня Евпраксия была ровесницей Батюшки. Она рассказывала мне, что часто ездила к старцам в Оптину Пустынь. А Батюшка был тогда молодым послушником. Как-то она приехала, а он, подойдя, так ласково говорит: «Деточка моя, деточка моя!» Она думает: «Послушник – и так ко мне обращается – «деточка моя»! Да я к старцам приехала, что он меня так называет?» А впоследствии она приехала в Караганду с ним повидаться, и Батюшка ее здесь оставил. Так она стала его «деточкой». |
| С матушкой Анастасией я была очень близка, она была мне даже ближе и роднее, чем Батюшка. Мать Анастасия – это была истинная любовь. На кого-то она нашумит, а меня жалела всю жизнь. Она шла путем юродства, ее трудно было понять. Вот, родной ее брат (в Петербурге жил), он считал, что она сумасшедшая. В семье ее очень любили, а когда она стала чудить, все о ней плакали. Матушка жалела своих родных, ее сестра Марина приезжала сюда три раза, еще при Батюшке. А наши ездили к ее брату в Петербург и брата видели (он на нее похож, она в молодости очень красивая была), и брата причастили. Но они не могли понять, что она здраво мыслит. Свое дело она делала прикровенно, не показывая явно свою мудрость, а порой и так, что ее били, ругали или считали суровой. Помню, матушка ругает одну нашу сестру, что та взяла что-то без спроса: «И такая ты и сякая, и чтоб у тебя руки отсохли!» А я подхожу и говорю: «Матушка, а я однажды тоже что-то взяла у Вас без разрешения». Она повернулась и говорит: «Вот мой угол, вот мое имущество, все, что хочешь бери, и мне не говори». Матушке надо было чем-то смирить эту сестру. А своего у нее ничего не было. Что ей принесут – все ей нужно, все возьмет, а через пять минут у нее уже ничего нет, все раздала. А тех, у кого провидела большую нужду или горе, ублажала больше остальных. Кто-то поропщет, что она другого так ублажает, а у того случится такое горе, что ничему не обрадуешься. Или – вот, сели за стол. Матушка одному дает, другому тарелку пододвигает, третьему, и сама, как будто сидит и ест. А оставалась голодной. И даже однажды сказала мне: «Тася, вот я ни разу хлеба до сыта не наелась». Матушка с молодых лет была очень больна по-женски, ей предлагали операцию, но она отказывалась, хотя болезнь причиняла ей тяжкие физические страдания. Когда она, еще будучи молодой, обратилась по этому вопросу к старцу в Оптиной Пустыни, он сказал: «Это тебе вериги». И эти «вериги» матушка пронесла до конца. Кроме того, у нее были больные ноги, очень отечные, со вздутыми венами, и судороги страшные. Она терпела и никогда не пользовалась никакими лекарствами. Это труд ее, это подвиг на протяжении всей ее жизни. Может быть, валенки и галоши она носила потому, что другая обувь ей не подходила. |
| Я прихожу вечером в больницу, говорю: «Александра Софроновна, Батюшка прислал меня сказать, что он приехать не может, дороги нет». Она говорит: «Слава, Тебе, Господи, я ночь не спала, думала, что Батюшка приедет, а я в больнице». А матушка, которая за ней ухаживала, зашла и говорит: «Шура, а Батюшка все-таки был!» Конечно, она очень заскорбела, но оценила все это. «Господи!» – говорит. – «Ну кто я? Я же такая недостойная! А Батюшка все-таки был!» А потом Батюшка взял меня к себе келейницей. Хорошо нам жилось. Мы с матерью Юлией спали на полу, на кошме, Вера спала на раскладушке. Когда было очень холодно, Батюшка открывал свою кельицу, выходил, подрясником нас, спящих, укрывал. А иногда меня Батюшка на Нижнюю отсылал, где матушки жили. Я скажу им: «Комната теплая, чистая, прекрасный ужин.» А мать Варя скажет: «А что это тебя палкой сюда не загонишь? Лучше на кошме спать, да около Батюшки». Батюшка это такая личность, что словами ее обрисовать нельзя. Вот он приходит после службы, если, например, прохладно, он скажет: «Вера, дай мне безрукавку на плечи», – но никогда не скажет: «Почему холодно?» Он был к себе строг, милостив к ближним. Никогда не скажет, что не так что-нибудь. Но однажды был такой случай, смешной даже. Был вечер под среду и праздник Архангела Михаила. Я подавала ему ужин: «Батюшка, Вам чай с молоком?» – «Нет, без молока». Прихожу на кухню, матери Анастасии говорю: «Матушка, Батюшка просит чай без молока». – «Нет, – говорит, – на, неси с молоком! " - «Нет, матушка, я не понесу». – «Неси, тебе говорю!» Я понесла. Батюшка на меня посмотрел, говорит: «Я просил без молока чай». – «Батюшка, вот мать Анастасия говорит -неси и все!» Он встал, взял эту чашку с молоком, понес на кухню, подошел и в мать Анастасию выплеснул. Она на меня: «Ты, лында, почему чай с молоком понесла?» «Матушка, ну Вы мне налили!» – «Ух! Вера бы подралась со мной, но не понесла бы, а ты поперла! Вот видишь, что теперь!» Но все это, конечно, игра была. У них с Батюшкой свой разговор был, нам непонятный. Батюшка иногда скажет: «Настя, не время теперь», – имея в виду юродство. Она юродствовала, но, конечно, не в той мере, как бы хотела. Матушка тоже великой жизни была. |
| Я родился в лютеранской семье. В церковь пришел через несколько лет после смерти батюшки Севастиана. Потом я ушел служить в армию, а когда вернулся, у меня «завихрение» началось – я никого не слушал и одно время был совершенно неуправляемым. Многие близкие люди от меня как бы отодвинулись. А матушка могла заставить меня есть картошку с машинным маслом, пить сырые яйца, которые я терпеть не мог, или ехать в автобусе в женской шали, будто я ненормальный какой-то. И ничего, я ехал, хотя был тогда уже взрослым человеком, ехал в женской шали через весь город. Она могла сказать: «Иди, побегай на одной ножке по дорожке», – и я шел и бегал на одной ножке по дорожке вокруг храма. А почему я бегал? Потому, что я испытывал к матушке такое внутреннее расположение, как ни к кому вообще на земле, это однозначно. Это потому еще, что при всей ее простоте и грубоватости, матушка была очень деликатным человеком, даже трудно представить такого. Я очень любил матушку. Хотя, может быть, я не мать Анастасию любил, а мне нравилось ее доброе отношение ко мне. Я ее в общем-то не видел. Я видел только ее большие валенки в галошах, видел, что все ее очень почитают, что она меня приблизила к себе, и я тщеславился оттого, что она хорошо ко мне относится. Я очень много времени провел в ее обществе. Куда она идет – я за ней. Они идут к матери Евдокии, там кушают, читают жития святых, и я там с ними все время. Я просто бессознательно старался находиться возле святых людей. Матушка много не говорила, ничего не рассказывала. И тихо-тихо у них все было. Мне никуда не хотелось идти, не хотелось домой. Мне просто хотелось быть рядом с нею – и все, больше мне ничего не надо было. Потом я поступил учиться в Духовную семинарию. Однажды мне нужно было возвращаться с каникул в Сергиев Посад, и я взял билет на самолет в Москву. А матушка меня не пустила. Насильно не пустила, как бы издеваясь надо мной. Она завела меня в свою келью и стала со мной разговаривать. А я-то ведь корчил из себя послушненького – на одной ножке прыгал, яйца сырые пил. Я делал вид, что я очень послушный. Поэтому, когда матушка разговаривала со мной, я один раз сказал ей, что у меня билет на самолет, надо спешить. Но она не обратила на это внимания. А мне очень хотелось тогда в Москву, я очень туда рвался. И поэтому, когда она задерживала меня, и я опаздывал, у меня, естественно, неприятно было на душе. Я злился, я скрежетал зубами. Я даже в тот момент усомнился в ее святости, в ее прозорливости. Я даже в помыслах оскорблял ее. А она просто забрала у меня билет и не пустила. |
|
|
