| «По словам брата, присутствовавшего при казни, — рассказывает Агафонова, — злодеяние было выполнено таким образом: часу в третьем ночи всех заключенных в доме лиц разбудили и попросили сойти вниз. Здесь им сообщили, что скоро в Екатеринбург придет враг, и что поэтому они должны быть убиты. Вслед за этими словами последовали залпы, и Государь и Наследник были убиты сразу, все же остальные были только ранены, и потому их пришлось пристреливать, прикалывать штыками и добивать прикладами. Особенно много возни было с фрейлиной: она все бегала и защищалась подушками, на теле ее оказалось 32 раны. Княжна Анастасия притворилась мертвой и ее также добили штыками и прикладами. Сцена расстрела была так ужасна, что брат, по его словам, несколько раз выходил на улицу, чтобы освежиться. Кто именно участвовал в расстреле и сколько человек, брат не говорил, помню, что он упоминал о каких-то латышах и говорил, что стреляли не красноармейцы, а какие-то главные, приехавшие из совета. Этих главных было пять человек. После убийства тела убитых перенесли в автомобиль и увезли в лес». После этого описания ужасной картины расстрела, казалось бы, не могло быть сомнений в факте совершившегося в доме Ипатьева преступления. Агафонова, подтвердив в общем показания Якубцова, Летемина, Старковой, Марии Медведевой, дала новые существенные для дела указания, что в расстреле участвовали латыши и пять каких-то главных, приехавших из совета. Данные эти были существенны не только в юридическом отношении: они указывали, что для расстрела руководители преступления почему-то не воспользовались людьми охраны, состоявшей, как известно, из русских рабочих, а прибегли к «латышам» и каким-то «главным» из совета. То же говорил и Старков своей матери, что их, рабочих, в эту ночь не пустили в дом; то же говорила и Мария Медведева со слов своего мужа, что кроме него никто из охранников участия в расстреле не принимал. Если бы в Екатеринбурге между военными властями, занимавшимися расследованием, с одной стороны, уголовным розыском — с другой, и гражданским следствием — с третьей, существовали нормальные взаимоотношения, сотрудничество и доверие в достижении одной цели, то, вероятно, даже при наличии рассмотренных выше материалов, дело о расстреле бывшего Государя Императора было бы уже значительно более освещено и раскрыто, чем это оказалось в действительности к 22 января. |
| Когда старик Чемадуров давал 16 августа свои показания, он был совершенно больной, утомленный, расслабленный, и Сергеев предоставил ему рассказать только столько, сколько он хотел и что хотел, не утомляя его долгими расспросами. Тем не менее выяснилось, что Царская Семья и состоявшие при ней в Тобольске лица были перевезены в Екатеринбург по частям: сначала 30 апреля с комиссаром Яковлевым приехали в Екатеринбург и были заключены в Ипатьевский дом Государь, Государыня, Великая Княжна Мария Николаевна, профессор Боткин, он — Чемадуров, Сиднев — детский лакей и комнатная девушка Демидова. Ехавший с ними генерал Долгоруков был по приезде в Екатеринбург отвезен прямо с вокзала в тюрьму; 23 мая комиссаром Родионовым были привезены в дом Ипатьева Наследник Цесаревич, Великие Княжны Ольга, Татьяна и Анастасия Николаевны, повар Харитонов, лакей Трупп и мальчик Сиднев. Так как Чемадуров чувствовал себя совершенно больным, то Государь разрешил ему ехать на родину, на что согласился и бывший тогда комендант дома Ипатьева Авдеев, но утром 24 мая Чемадурова из дома Ипатьева доставили не на вокзал, а в тюрьму, где он и просидел до 25 июля. Приблизительно в это же время бывший воспитатель Наследника Цесаревича швейцарец Петр Жильяр дал Сергееву такие дополнительные сведения: после того, как Родионов увез с вокзала Наследника Цесаревича, трех Великих Княжен, Харитонова, Труппа, Нагорного и мальчика Сиднева, а вслед за ними другой какой-то комиссар увез гр. Гендрикову, Шнейдер, генерала Татищева и Волкова, всем остальным, приехавшим с Царской Семьей из Тобольска, было объявлено: «Вы нам не нужны» — и вместе с тем приказано немедленно оставить пределы Пермской губернии. Так как поезда в то время не ходили вследствие каких-то военных перевозок, то всем оставшимся пришлось еще несколько дней прожить в вагоне на вокзале. Доктор Деревенько через 2–3 дня нашел себе квартиру в городе и переехал туда. В один из этих дней ожидания отправки он, Жильяр, вместе с учителем английского языка г. Гибсом и доктором Деревенько шли по Вознесенскому проспекту, и в то время, когда они проходили мимо дома Ипатьева, они увидели, как из дома под конвоем вооруженных красноармейцев вывели Нагорного и Сиднева, усадили на двух извозчиков и увезли по направлению к тюрьме. |
| В этот период Великая Княжна Анастасия Николаевна с Наследником Цесаревичем будто бы отделились от Семьи и некоторое время где-то скрывались. Но однажды, неподалеку от Перми, на правом берегу Камы, в лесу близ железной дороги на Глазов, Великая Княжна наткнулась на красноармейцев, которые, приняв ее за воровку, сильно избили и доставили в Пермь в помещение чрезвычайки. Здесь был вызван доктор Уткин (еврей), который ее осматривал и прописал лекарства. Великая Княжна тайно сообщила ему, что Она дочь Государя — Анастасия. В своем показании доктор подробно описал наружность виденной девушки. На следующий день, когда доктор Уткин хотел снова навестить больную, ему было заявлено, что она умерла. Какой-то еврей показал товарищу прокурора Тихомирову могилу, в которой будто бы большевики похоронили Великую Княжну. По делу имелся свидетель доктор Уткин и в качестве вещественных доказательств могила и рецепты на лекарства. Вся эта история, скрывавшаяся от Екатеринбургских следственных властей, рассказывалась с детальными подробностями всем высоким лицам, приезжавшим из тыла и Омска; рассказывалась как факт установленный, опирающийся на живых свидетелей и вещественные доказательства. Благодаря этому, в Омске этой версии если не верили в полной мере, то все же допускали некоторое вероятие, тем более что данные официального следственного производства, которое вел в это время член екатеринбургского суда И. Сергеев, по причинам, о которых будет сказано ниже, не доходили до кого нужно, а если и представлялись, то в общих чертах, как предположения. Весной 1919 года могила, которую указал какой-то еврей Тихомирову, как место погребения Великой Княжны Анастасии Николаевны, была вскрыта: в ней оказалось 7 мужских трупов и ни одного женского. Рецепты доктора Уткина оказались написанными на старых использованных бланках доктора Иванова, с требованием об отпуске спирта для комиссаров, почему на них и были пометки комиссаров — отпустить немедленно под угрозой расстрела. Обыкновенная салфетка гофмаршальской части, по расследовании, оказалась происхождением из одной конспиративной большевистской квартиры в Перми, которая подвергалась обыску уже при нашей власти в Перми. |
| Сице и о глаголемых зде благоразсудне разсудити не украшающее, но спешащее, а не яко неведущу, по ряду чина; по сему образу, яже во инех местех сложений оних сомнитися кто, еже не по ряду или месте своем чему вписатися, ниже по чину, такоже молим не осуждении не разсуждати, но в себе комуждо осуждение убивати страсти, по чину же ряда в мысли слагати си, елико кто ускорит, ли по своему хто чину хощет об. изрядне уставити, власть имать от своей воли, о сем не зазрит. И научитися лучшаго не отряцаю, веде яко моя недостижне по всему далече книжнаго разуму, неприражения ради, сие все быти уставися; но иже и не сподобитися от неведения, многим терниом забвения от лет прехождений, аще и первобытно вписалося послежде, существа дело неповредно бысть; понеже в нуждах разсеянна ума, яко во угле темне, бысть сотворено, и не бе воля иже по чину изрядне украшением хотящее вся предъизбирати, и добро 27 разсудливый се разумеет, аще чтущеи тою же немощию обложени, еже и мы. Но увалихом словесы сими о положении начатых словес, в них же истязани быти от неразсудливых чаяхом. О царице и великой княгине Анастасии Романовне 42 и о чадех Вящщий же сего брат благодатным именем от Бога дарован, тепл отцу по всему именем и мудростию купно с храбрости, не умали в добротах ничим же существа. И уже к совершению грядый возраста, третия десятицы лет свене трех число достизая своя ему жизни, троебрачен же быв 47 об. отца волею, и не яко прилучением смерти в мужестве лет частое подружием его изменение бысть, но за гнев еже нань они свекром своим постризаеми суть; ибо при концы отча старости житие скончал бе, по жребии бо не получив земнаго, но на будущее пресельник царствие. Непщую сего быти и к страданию близ, от рукобиения бо отча, глаголют нецыи 48 , живот ему угасе за еже отцеви в земных неподобство некое удержати хотя. Нань же очи всех о державе царствия упованием исчезоша, 29 обаче же погрешихом, и лишения ради его тогда земля оскорбися вся и в безнадежие отнюдь сведеся, к царству отческу ветхость, братне же недовление помышляюще; стонанием на мнозе слезным источником от сердец всех пресохшем, к самобратному его Феодору, о державе надеждою не внемлющему, на обою ногу храмлюще, неверованием боляху. |
| Душа Грозного . Семена зла, посеянные в душе царя воспитанием и злыми примерами, окружавшими его детство, принесли ужасные плоды. Едва вступив в царские права, он уже показал, каково должно было быть его царствование. Брак его с прекрасною и кроткою Анастасиею, из рода Захарьиных-Юрьевых или Романовых, не мог его укротить. Россию спасло на время самопожертвование Сильвестра и выбор Адашева в близкие царские советники. Казалось, царь переменился. Кроток и милостив, незлопамятен, немстителен, правдолюбив, враг всякой неправды, правосуден к боярам и отец для своего народа, – таков был Иван Васильевич в продолжение 13 лет; и было на России благословение Божие, и глубокая, искренняя, несказанная любовь народа платила царю за его добрые дела. Но душа царя не переменилась; его видимая перемена была только невольным обманом, действием сильного потрясения, когда, ещё будучи молодой и пылкий, он был поражён ужасом от бедствий Московского пожара, поражён страхом от слов Сильвестра, говорившего именем Божиим, и исполнен удивления при виде его святого мужества. Царь Иван Васильевич не мог любить: чувство любви человеческой, любви Христианской было ему незнакомо; его страсти были злы. Но он мог понять всё великое, мог пленяться и пленился великим образом царя-благодетеля, который представился для него в словах Сильвестра, в советах Адашева; он покаялся, но не запросто, не как Христианин, не как грешник, убитый своею совестью и плачущий перед Богом в чувстве своего духовного унижения; нет – самое его покаяние, пышное и всенародное, было окружено блеском торжества. Так и в продолжение 13 лет благодетельствовал он России не потому, что любил добро, но потому, что понимал славу и, так сказать, художественную красоту добра на престоле. Он был, по его же словам, пленником не насилия, которого даже и предполагать нельзя, не обмана, который был невозможен при его великом уме, но пленником понятия о великом Христианском венценосце, которое ему представляли Сильвестр и Адашев и от которого долго он не мог освободиться. |
| Из письма императору Николаю II (29 декабря 1916 г.): …Десять дней молилась за вас, за твою армию, страну, министров, за болящих душой и телом, и имя этого несчастного [Г. Распутина] было в помяннике, чтобы Бог просветил его и... Возвращаюсь и узнаю, что Феликс убил его, мой маленький Феликс, кого я знала ребенком, кто всю жизнь боялся убить живое существо и не хотел становиться военным, чтобы не пролить крови. Может, ни у кого не достало смелости сказать тебе, что на улицах города, и не только там, люди целовались, как в пасхальную ночь, в театрах пели гимн, все были захвачены единым порывом — наконец черная стена между нами и нашим государем исчезла, наконец все мы услышим, почувствуем его таким, каков он есть. И волна сострадательной любви к тебе всколыхнула все сердца. Бог даст, ты узнаешь об этой любви и почувствуешь ее, только не упусти этот великий момент, ведь гроза еще не кончилась и вдалеке раздаются громовые раскаты. Елизавета Федоровна незадолго до гибели. Архивные фото и документы из музея Марфо-Мариинской обители милосердия. О смерти «Я не люблю это слово» Из писем великому князю Павлу Александровичу (31 марта 1905 г.) и княгине З.Н. Юсуповой (1 июля 1908 г.): Но все же смерть остается разлукой. Я не люблю это слово; думаю, те, кто уходит, подготавливают для нас дорогу, а наши здешние молитвы помогают им расчистить путь, по которому нам предстоит пройти. Письмо Великой княгини Елизаветы Федоровны сестрам обители, написанное после ареста, по дороге в Алапаевск. Последние слова заботы и утешения. Из музея Марфо-Мариинской обители милосердия (Москва) До последних минут Из воспоминаний монахини Надежды (в миру – Зинаиды Бреннер (1890—1983 гг.),, бывшей насельницы Марфо-Мариинской обители): На вопрос, какую добродетель Елизавета Феодоровна почитала большей, матушка Надежда ответила: «Милосердие. Причем, во всяком самомалейшем его проявлении». Милосердной она была до последних минут своей светлой жизни: Из послания митрополита Анастасия (Грибановского, РПЦЗ), посвященного «Светлой памяти Великой Княгини Елизаветы» (Иерусалим, 5/18 июля 1925 г.): |
| Не изменила дела и женитьба, последовавшая вскоре за коронацией. Анастасия Захарьина, выбранная в жены Ивану, по-видимому, тем же свт. Макарием, была чуть старше своего супруга. Она принадлежала к старинному боярскому роду, представители которого впоследствии стали именоваться Романовыми. Об Анастасии можно сказать лишь, что она была глубоко набожна и безропотно подчинялась мужу во всем. Это вполне его удовлетворяло. И поскольку ни одна из следующих жен не относилась к нему подобным образом, Грозный неоднократно вспоминал ее как единственную настоящую свою любовь. Ближайшим следствием этого брака стало возвышение Захарьиных, сделавшихся наряду с Глинскими одним из наиболее влиятельных родов нового царствования. Иван, как и раньше, мало интересовался делами правления. Мы по-прежнему слышим о его нелепых забавах, страшных приступах гнева и бессудных расправах. Митрополит выжидал благоприятного случая привлечь внимание царя к некоторым своим друзьям – прежде всего к Сильвестру и Алексею Адашеву. Несомненно, он надеялся, что их влияние приведет к постепенному изменению его нрава. Но перемены наступили неожиданно и раньше. Они были вызваны большим московским пожаром, народными волнениями, убийством Юрия Глинского и, наконец, встречей царя с разъяренной толпой. Эти события оказались величайшим потрясением для Ивана, и не исключено, что с ними у него связалось какое-то глубокое религиозное переживание. По крайней мере, на Стоглавом Соборе он вспоминал об этом так: “От сего вниде страх в душу мою и трепет в кости моя. И смирихся дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения, и прибегох ко святей соборней и апостольстей Церкви” 98 . Московские события, быть может, впервые обратили взор царя внутрь себя, заставив задуматься о своем поведении, о долге правителя, которым он до сих пор пренебрегал, и особенно о своей роли последнего в мире православного государя. Этот момент стал для него и началом настоящего образования. По замечанию С. Ф. Платонова, до 1549 г. царь не принимал никакого участия в государственных делах 99 . По-видимому, весь 1548 год посвящен был усиленным занятиям и подготовке. Скорее всего, тогда же (но не ранее) началась пора серьезного чтения – вероятно, по выбору и под наблюдением свт. Макария и Сильвестра, которые старались направить его в русло тем, связанных с непосредственными обязанностями Ивана. Но образование царя продолжалось и после 1549 г. Посетивший Москву в 1553 г. и описавший свою встречу с Иваном венецианец Фоскарини отмечает его усердие в книжных занятиях: “В настоящее время наш император Иван Васильевич много читает из истории римского и других государств, отчего он научился многому” 100 . |
| 454. Василий Дмитриевич, князь друцкий, младший из двух сыновей Дмитрия Васильевича, князя друцкого 670), от брака с Анастасией Олеговной, княжной рязанской» 287). – Именуется только в родословных, из которых видно, что он жил в половине XV в., подручником Литвы, и оставил единственного сына Дмитрия, князя друцкого 669), также подручника литовского. 455. Василий Дмитриевич 455. Василий Дмитриевич, князь стародубско-палецкий, старший из двух сыновей Дмитрия Давидовича, князя стародубско-палецкого, прозванием Тулуп 675), первый, писавшийся князем Тулуновым . – Известен только по родословным, из которых видно, что он жил в XV в. и оставил двух сыновей, Василия и Ивана , служивших уже Москве. 456. Василий Дмитриевич 456. Василий Дмитриевич, князь ярославский, младший из двух сыновей Дмитрия Романовича, в иночестве Прокопия, князя ярославского 687), от брака с неизвестной. – Именуется только в родословных, из которых видно, что он жил в первой половине XV в. и ум. бездетным. 457. Василий Иванович 457. Василий Иванович, князь березуйский, сын неизвестного отца. – Летопись именует его однажды, сообщая следующее (по Воскресенскому списку): «Прииде же Олгерд (великий князь литовский) со всеми силами к Волоку (Волокаламску) и ста около города; тогда же на мосту у града стояше князь Василей Иванович березуйский, бе ту воеводствуя; некий же Литвин един утаився от рати, иде под мост той, и сквозе мост пронзе князя сулиней; и он, тра язвы и разболевся, и постригся в чернци, преставися» (Ц. С. Р. Л. т. VIII, с. 17. Изд. 1859), 6 ноября 1370 г. Никаких других сведений о нем нет, кроме похвалы, что о «преже много мужествовах на ратех и много храбровах на бранех; и тако положи живот свой, служа князю верой» (Карамзин. Ист. Гос. Росс, т. V, прим. 18. Изд. 1842). 458. Василий Иванович 458. Василий Иванович, удельный князь вяземский, старший из трёх сыновей Ивана Андреевича, князя вяземского 787), от брака с неизвестной. – Именуется только в родословных, из которых видно, что он жил во второй половине XIV в., подручником Литвы, и ум. бездетным. 459. Василий Иванович |
| Святой Император Николай II в ссылке Как яркие звезды сияют на церковном небосклоне святые царственные страстотерпцы. Тех, кто их презирал, гнал и мучил при жизни, было много; тех, кто почитает и любит ныне, – вероятно, еще больше. Но очень мало было тех, кто оказывал им свою любовь во время их уничижения, и еще меньше – тех, кто решился сам разделить с ними их крест. Их имена должны быть золотыми буквами начертаны в нашей памяти. Первое испытание на верность Анна Степановна Демидов В феврале 1917 года в России произошла революция. По воспоминаниям современников, среди ближайшего окружения императора в те дни началась «настоящая оргия трусости». Одни спешно покидали дворец, другие отпарывали со своих погон императорские инициалы. Сын доктора Евгения Боткина Глеб впоследствии вспоминал: «Люди, которые всего лишь несколько дней назад выставляли напоказ свои монархические убеждения, сейчас уверяли каждого в своей верности революции и осыпали оскорблениями императора и императрицу, говорили о Его Величестве “полковник Романов” или просто “Николай”». Однако среди приближенных были и те, кто остался верным своему государю, присяге, долгу чести и веры. 8 марта 1917 года государыне было объявлено об ее аресте, а также о том, что все придворные и слуги свободны покинуть царскую семью. На принятие решения давалось два дня. Повар Иван Михайлович Харитонов, несмотря на то что у него была большая семья, сразу же заявил, что остается при императоре. Так же поступили Анна Степановна Демидова и помощник дядьки цесаревича Клементий Григорьевич Нагорный. Графиня Анастасия Васильевна Гендрикова в последних числах февраля выехала к тяжело больной сестре в Кисловодск, однако, узнав о произошедших в Петрограде событиях, спешно вернулась в Царское Село. Она прибыла в Александровский дворец лишь за несколько часов до того, как он стал тюрьмой. В дневнике она записала: «Слава Богу, я успела приехать вовремя, чтобы быть с ними». Гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков На следующий день, 9 марта, в Царское Село возвратился государь. Его сопровождал единственный человек из всей его многочисленной свиты – гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков. Встречавший их на вокзале полковник Е. С. Кобылинский впоследствии рассказывал: «Я не могу забыть одного явления, которое я наблюдал в то время. В поезде с государем ехало много лиц свиты. Когда государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо проникнутые чувством страха, что их узнают». Император быстро вышел из вагона, не глядя ни на кого, прошел по перрону и сел в ожидавший его придворный автомобиль. Лишь один верный князь Долгоруков последовал за ним, разместившись рядом в машине… |
| Между Славянскими или Русскими переводами древних авторов, тогда известными и сохраненными в наших библиотеках, наименуем Галеново рассуждение о стихиях большого и малого мира, о теле и душе, переведенное с языка Латинского, коим, вопреки сказанию одного иноземца-современника, не гнушались Россияне: еще скудные средствами науки, они пользовались всяким случаем удовлетворять своему любопытству; часто искали смысла, где его не было от неразумия Писцов или толковников, и с удивительным терпением списывали книги, исполненные ошибок. Сей темный перевод Галена находился в числе рукописей Св. Кирилла Белоезерского: следственно уже существовал в XV веке. – Упомянем здесь также о рукописном лечебнике, в 1588 году преложенном с языка Польского для Серпуховского Воеводы Фомы Афанасьевича Бутурлина. Сей памятник тогдашней науки и тогдашнего невежества любопытен в отношении к языку смелым переводом многих имен и слов ученых. Может быть, относятся ко временам Феодоровым или Годунова и старые песни Русские, в коих упоминается о завоевании Казани и Сибири, о грозах Иоанновых, о добродетельном Никите Романовиче (брате Царицы Анастасии), о злодее Малюте Скуратове, о впадениях Ханских в Россию. Очевидцы рассказывают, дети и внуки их воспевают происшествия. Память обманывает, воображение плодит, новый вкус исправляет: но дух остается, с некоторыми сильными чертами века – и не только в наших исторических, богатырских, охотничьих, но и во многих нежных песнях заметна первобытная печать старины: видим в них как бы снимок подлинника уже неизвестного; слышим как бы отзыв голоса, давно умолкшего, находим свежесть чувства, теряемую человеком с летами, а народом с веками. Всем известна песня о Царе Иоанне: «Зачиналась каменна Москва,//Зачинался в ней и Грозный Царь://Он Казань город на славу взял,//Мимоходом город Астрахань», – о сыне Иоанновом, осужденном на казнь: «Упадает звезда поднебесная,//Угасает свеча воску яраго://Не становится у нас Царевича»; другая о витязе, который умирает в дикой степи, на ковре, подле огня угасающего: «Припекает свои раны кровавыя://В головах стоит животворящий крест,//По праву руку лежит сабля острая,//По леву руку его крепкой лук,//А в ногах стоит его добрый конь;//Он, кончаяся, говорит коню://«Как умру я, мой доброй конь,//Ты зарой мое тело белое//Среди поля, среди чистаго;//Побеги потом во святую Русь;//Поклонись моим отцу и матери,//Благословенье свези малым детушкам;//Да скажи моей молодой вдове,//Что женился я на другой жене://Я в приданое взял поле чистое;//Была свахою калена стрела,//Положила спать сабля острая.//Все друзья-братья меня оставили,//Все товарищи разъехались://Лишь один ты, мой доброй конь,//Ты служил мне верно до смерти " » – о воине убитом, коему постелию служит камыш, изголовьем куст ракитовый, одеялом темная ночь осенняя и коего тело орошается слезами матери, сестры и молодой жены: «Ах! мать плачет, что река льется;//Сестра плачет, как ручьи текут;//Жена плачет, как роса падает://Взойдет солнце, росу высушит». |
|
|
