| К немногим памятникам византийской драматической литературы относится еще и остроумное подражание «Плутосу» Аристофана, так называемый «Драматион», всего в 120 стихов, произведение Михаила Аплухира, к которому не раз обращались ученые и любители изящной словесности в последующие эпохи. Читая византийскую драматическую литературу, необходимо помнить, что все это предназначалось только для рецитации в небольшом кругу, но отнюдь не для исполнения на сцене, так как со времени запрещения мимов на Трулльском соборе (692 г.) светские представления в империи отсутствовали. С именем Продрома связано еще и возникновение важнейшего жанра – стихотворного романа. Первый опыт переделки позднеантичного романа времен второй софистики, а именно «Любовь Исминия и Исмины» Евматия Макремволита (на основе «Левкиппы и Клитофонта» Ахилла Татия), появляется незадолго до Продрома в прозаической форме. Это стилистическое подражание «Письмам Аристенета». От второй софистики автор унаследовал любовь к экфразам, а христианская эпоха сказалась в нем обилием аллегорий на протяжении всего повествования. В смысле лексики роман этот ближе к пуристическим образцам 14 . По образцу «Эфиопики» Гелиодора Продром написал более четырех тысяч ямбических триметров о приключениях вынужденно разлучившихся влюбленных Роданты и Досикла. Поэтическая форма была известным прогрессом в общем развитии романического жанра, начиная с античности. Это приближало роман к народному творчеству. Однако роман Продрома явно еще не свободен от книжности: автор злоупотребляет античными реминисценциями и риторикой. В дальнейшем поэтическая форма романа освобождается от этих чуждых элементов и обогащается за счет народной лексики и художественных средств, свойственных народному творчеству. Примером такого качественно нового византийского романа служит «Дросилла и Харикл» Никиты Евгениана. Несмотря на то, что сюжетная линия в основном заимствована у Продрома, творчество Евгениана нельзя назвать слепым подражанием. В «Дросилле и Харикле» вводятся различные по размерам песни с рефренами, письма, монологи; и в этом лиризме у Евгениана гораздо больше соответствия поэтической форме, чем у Продрома. Роман Евгениана привлекателен еще и своими реалистическими чертами: действие, в отличие от романа Продрома, происходит в деревне, изображаются простые люди, причем автор постоянно подчеркивает их высокую нравственность. |
| Памятники византийской литературы IX–XIV вв. Скачать epub pdf От редакции Настоящее собрание переводов из наиболее значительных и характерных произведений византийской литературы IX–XIV вв. является продолжением вышедшей в 1968 г. книги «Памятники византийской литературы IV–IX вв.». Периоды времени, охваченные первым и вторым сборниками, совершенно одинаковы по протяженности, но состав той литературы, которую охватывает каждый из них, и в количественном и в жанровом отношении неравноценен. Во втором периоде, который начинается с послеиконоборческой эпохи, продолжается шесть столетий и заключает в себе три крупнейших культурных подъема Византийской империи – так называемые Македонское, Комниновское и Палеологовское возрождения, – литературная продукция несравненно богаче и разнообразнее. Система византийских жанров, казалось бы, твердо установившаяся в период оформления и процветания монастырской культуры в VII–VIII вв., начиная с IX в. претерпевает серьезные изменения. Возникает народная эпическая поэма, представленная в данном сборнике двумя образцами, появляется любовный роман, развивается драматизированная и повествовательная сатира. Народный язык начинает проникать в произведения отдельных писателей, все увеличивая свою сферу влияния. Этим новым по форме и содержанию произведениям противостоит литература традиционных жанров; однако и она, при всей своей приверженности к старым формам, подвергается значительным внутренним изменениям, как это хорошо видно на примере жанра летописи, где при глубоко традиционной форме по–новому трактуется тема человека и его поведения в обществе. Показать наиболее характерные моменты этой сложной картины, дать по возможности более полное представление о ходе развития литературы во второй половине тысячелетнего существования Византийской империи – вот задача, которая стояла перед составителями данного сборника. При этом следует заметить, что из произведений этого периода к настоящему времени уже имеются некоторые художественные переводы высокого качества, выполненные советскими учеными, чего нельзя сказать о литературе до IX в. Так, например, мы располагаем переводами «Псаммафийской хроники», романа Евматия Макремволита, поэмы о Дигенисе Акрите, «Алексиады». Однако по сравнению со всем материалом, заслуживающим перевода и публикации, это всего лишь ничтожная часть. И все же отказаться от готовых переводов полностью и поместить в сборник только до сих пор не переводившиеся тексты составителям сборника не представилось возможным; поэтому в сопоставлении с переведенной впервые поэмой об Армурисе дан подбор отрывков из перевода «Дигениса Акрита», вышедшего в 1960 г.; как образцы «эпоса в прозе» помещены главы из переведенной в конце прошлого века хроники Иоанна Киннама и главы из «Алексиады» (М., 1965). |
| Этот же стереотип лежит и в основе красоты Исмины в повести Евматия Макремволита (XII в.), а новая разработка нюансов придает ему своеобразное художественно-эстетическое звучание. Лицо Исмины «исполнено света, исполнено прелести, исполнено услады. Брови черные, чернота непроглядная, изгиб их, как радуга или лунный серп; глаза тоже черные, оживленные, ясностью просветленные;– постепенно они сужаются, так что подобны скорее овалу, чем кругу. Ресницы, окружающие веки, черным-черны, глаза девы – воистину отображение Эрота: (…) Рот чуть приоткрыт, губы, не плотно сомкнутые, – розовы. Взглянув на них, ты сказал бы, что дева прижала к устам розовые лепестки. Ослепителен ряд зубов – зубы один в один и подходят к губам, словно девы, стерегут их. Лицо – совершенный круг, нос отмечает его середину» (Исм. III 58). Здесь на первый план выдвигается гедонистический элемент девичьей красоты, услаждающей глаз возлюбленного и манящей его к еще большим наслаждениям в будущем. Красота Дросиллы в повести Никиты Евгениана складывается практически из тех же традиционных элементов, но в структуре его поэтической образности она приобретает черты особого изящества и даже определенной возвышенности, соответствующие повышенному лиризму романа, отличающему его от других византийских образцов этого жанра. Была подобна дева небу звездному В плаще, сиявшем золотом и пурпуром, Накинутом на плечи ради праздника; Статна, изящна и с руками белыми; Румяна, словно роза, губы алые; Глаз очертанье черных совершенное; Пылают щеки, нос с горбинкой, волосы Блестят роскошно, тщательно уложены; С бутона губ, как будто бы из улья, с них Медвяные сочатся речи милые; Земли светило, неба роза яркая. (Дрос. I 120–130). Дав эту краткую характеристику красоты Дросиллы, Евгениан развертывает ее, останавливаясь подробнее на отдельных чертах прекрасного облика девы, вызывающих особое восхищение: дуге бровей, «свете румянца», локонах «прекрасных золотых волос», скромно заплетенных в прическу, благоухающих как мед; на подобном кипарису стане, белоснежной нити жемчужных зубов, прекрасном цвете кожи, а также – на драгоценных украшениях, обрамляющих и подчеркивающих красу «прекрасной свежей прелести». Все в облике Дросиллы дышит возвышенной, целомудренной красотой юности, лишь |
| Для приближения к справедливости требуется перераспределение общественных богатств (главным таким богатством в его эпоху – и Палама это отчетливо понимал – являлась земля). По мысли св. Григория, для того, чтобы иметь нравственный и сотериологический смысл, перераспределение земель и доходов с них должно быть бескорыстным со стороны имущих. Палама ратует за то, чтобы богатые отказались от всех неправедных доходов ( ξ δικας... πρου) и отчасти праведных, отдав из них нуждающимся столько, сколько нужно (φ σον στ) для проживания (140D–141A). Предполагается, что мерой должна послужить совесть каждого. Поэтому конкретных рекомендаций Паламой не дается, да это и не входило в его задачу 1262 . Итак, земля является общей собственностью всех социальных групп 1263 подобно тому, как для Макремволита она – общая кормилица и мать 1264 (последнее воззрение восходит еще к мифопоэтической эпохе) 1265 . Чрезмерная концентрация земельных владений и доходов в одних руках безоговорочно осуждается Паламой. Но в том-то и сказывается отсутствие сколько-нибудь выраженного радикализма в высших церковных кругах Империи, что даже столь трезво мыслящий идеолог, как Палама, в открытую не зовет к перераспределению богатств, а лишь к милосердию со стороны богатых (165С). И уж тем более речь не идет о каком-либо захвате земли неимущими. Палама остановился на той грани, перейдя которую, он поставил бы себя в один ряд с народными вождями позднего Средневековья – такими, как Кола ди Риенцо или те же зилоты. Любостяжание Паламой решительным образом осуждается. «Не отдадим ли [бедным] излишки имений [наших], – вопрошает он, – чтобы стяжать небесное богатство?» (293D). Примером нестяжательности служит Сам Господь (161С; 165В; 184С) и Иоанн Креститель (см. Гл. 2.8). Но нестяжание может иметь различные степени осуществления. В большинстве случаев, обращаясь к собранию мирян, Палама призывает их уделять нищим часть своих доходов, тем более неправедных. Сам Господь подводит нас к «вспомоществованию неимущим ( πρς τος νδεες μετδοσις)» (452D) как одному из образов осуществления милосердия (Ibid. В). Если кто бедному не подаст из своих средств, то будет осужден на Страшном Суде – именно за то, что не подал нуждающемуся ( ς μ μετδοντας τ δεομεν – 164Α). Богатые в особенности осуждаются зато, что «...не сделали [свое] имущество общим для тех, кто нуждается, подобно тому, как Он (Христос. – Д. М.) всем даровал от благ Своих» (164D; ср.: 489С). Подчеркнем, что христоцентризм и учение о подражании Господу и здесь является сущностной чертой учения Паламы, отраженного в проповеди. |
| Другие произведения того же рода, после эпохи крестовых походов, не менее любопытны и не менее поучительны для истории византийского общества. Это те самые романы приключений, сочиненные в XIII и XIV веке, с бесчисленными странствующими рыцарями и прекрасными дамами, с трогательными и трагическими эпизодами, перемешанными с чудесными феериями, с блестящими образцами удальства, чередующимися с любовными историями. Нигде с такой очевидностью не видно, как при столкновении с западом преобразовался греческий Восток, какое смешение идей и обычаев произвела встреча этих двух цивилизаций, с какою быстротой к византийской почве привились некоторые франкские обычаи, как, в свою очередь, эллинизм быстро смягчил еще грубые нравы латинян. Чтобы изучить это взаимное влияние, следует остановиться в особенности на двух таких романах: на романе «Белтандра и Хрисанцы», относящемся в первоначальной своей редакции вероятно к ХШ веку, и на романе «Ливистра и Родамны», древнейшая редакция которого, без сомнения, относится к XIV веку. Достаточно сравнить эти поэмы с чисто греческими романами, написанными в XII веке Продромами, Евгенианами, Евстафиями Макремволитами, чтобы почувствовать, что в промежуток времени, разделяющий их, великие события внесли коренное изменение в восточный мир. В этом и заключается исторический интерес двух произведений предлагаемых здесь вниманию читателей. И без сомнения надо остерегаться делать слишком широкие обобщения из тех данных, какие можно из них извлечь: тем не менее, несомненно, что они представляют безусловно замечательные документы для ознакомления с византийским обществом, каким его сделали крестовые походы. h9 I Жил однажды в Византии, рассказывает автор романа «Белтандр и Хрисанца», могущественный император, по имени Родофил. У него было два сына, Филарм и будущий герой поэмы Белтандр. «Последний, говорит поэт, получил от небес самые завидные дары. Он был счастливый и ловкий охотник. Его красота, его рост, его храбрость заслуживали лишь одну похвалу. |
| И теперь еще нет ни одной греческой церкви, где бы не была изображена, с самыми ужасающими подробностями, страшная сцена «второго пришествия Спасителя». С другой стороны, надо отметить в поэме то важное значение, какое отведено в ней воспоминаниям древнего мира. Образ Эроса с золотой стрелой в руке, кажется, вдохновлен какой-нибудь греческой статуей: к этому следует прибавить, что все окружающее бога, великолепие совершенно в духе традиций византийского романа. В своей поэме «Измина и Изминий» Евстафий Макремволит описал такими же чертами бога любви, едущего на торжественной колеснице и окруженного царственным великолепием. Византия XII и XIII века бережно хранила наследие аллегорических и мифологических вымыслов, зародившихся некогда в Греции и Александрии. Еще поражает в истории Белтандра и Хрисанцы место, отведенное в ней природе. Неодушевленные предметы постоянно вводятся поэтом в настроение действующих лиц; и это, как мы видели, составляет черту, встречающуюся уже в эпопее Дигениса Акрита. Вот, например, описание первой стоянки Белтандра после того, как он покинул отчий дом: «была лунная ночь, ночь восхитительная; среди зеленеющей лужайки бил родник. Рыцарь разбил тут палатку и сел отдохнуть, он взял свой музыкальный инструмент и стал играть; и голосом, полным рыдания, пел такую жалобу: «Горы, равнины, холмы, ущелья и долины, плачьте вместе со мною над печальной моей долей». Точно также, когда появляется Хрисанца, «блестящая, как солнце», вся природа празднует ее появление: «заплясали долины, в радости запрыгали горы». Местами есть даже некоторая слащавость в манере с какой человеческие эмоции пробуждают отклик среди животных. Когда на речном берегу Белтандр разлучился с Хрисанцой, две горлинки принялись всячески их «утешать». Самец кружит подле рыцаря и «сочувствует его горю, как человек». Самка не покидает молодой женщины, и когда та теряет сознание при виде трупа, принятого ею за труп ее любовника, «горлинка приносит на своих крыльях воды и обрызгивает молодую девушку, чтобы привести ее в чувство». |
| 812 Включено (как и следующий 43) как пример дурного деяния, непосредственно обусловленного страстным состоянием. 815 Это важнейшее место для понимания учения Паламы о грехе: ...ταπονηρα πθη και τα δυσσεβ δγματα δι ’λλλων ε σγε ται, λαβντα χραν υπ τς το Θεο δικαας γκαταλεψεως (101В). Таким образом, борьба с ересями, составившая столь значительную часть жизненного дела Паламы, выводится на уровень важнейшей антропологической задачи. 818 Включаем сюда это слово, потому что в ряде случаев (которые здесь и учтены) оно используется у Паламы как обобщенное название определенной группы страстей (см. об этом в пояснениях после таблицы). 822 Здесь указаны места, в которых это слово употребляется в более узком значении конкретно взятой страсти, а не одного из начал души. 823 Критерием праведности для Паламы выступает соразмерное употребление чего-либо ( τν σμμετρον χρσιν – 160D); остальное расценивается как отклонение от нормы. 824 Описывается как один из самых дурных пороков (в полном согласии со святоотеческой традицией: как известно, у Евагрия тщеславие – седьмой из восьми главных лукавых помыслов, «уступающий» пальму первенства лишь гордыне). Так, в Сороковой гомилии, описывая пляску Иродиады, Палама говорит: «Сам весь этот пир ( то ανμπσιον) затеяло тщеславие ( κενοδοξα συνεκρτησεν)» (505В). 827 На этой же страсти делают акцент и другие авторы, например, Макремволит. См.: Κονρονσης Στ. Αντιλφεις... Σελ. 239.76:... τ πρς λλλουςμσος... 830 В первом случае мыслится как искушение. Во втором – как классификационный признак и в то же время компонент других страстей (см. подробнее в конце параграфа). 831 О различии ργ ϑυμς см.: Зарин С. М. Аскетизм... С. 274. Прим. 57. Здесь же и анализ синонимов ( κτος и др.). 833 Разумеется, имеется в виду не знатность как таковая (Палама сам был родом из знатной семьи), но пристрастное к ней отношение, сопряженное с такими страстями, как 86, 100, 135 и родственные им. 834 При этом осуждается, опять-таки, не богатство как таковое (ср.: 107), но чрезмерная привязанность к нему: ... προσανχοντας λοσχερς τος φαινομνοις κατ’ασθησιν επρεπσι, πλοτ κα δξ κα δον ·(49Β). |
| Но вот в дальнейшем ходе повести мы все время видим, что своей душевной красотой мужественный Клеандр превосходит впечатлительного, но далеко не мужественного Харикла. Будучи вместе с Хариклом в темнице, Клеандр утешает его и ободряет (I–II), беду Харикла он переживает, как свою собственную (VI, 132); а когда оба друга находят наконец Дросиллу после ее падения с крутой горы на морской берег, Клеандр от всей души радуется счастью Харикла (VII). Что же касается душевной характеристики Харикла, то она лучше всего сделана в стихах 1–182 книги VIII, заключенной словами Дросиллы: Но ты, Харикл мой, – возразила девушка, – Ты не Дросиллу, но Эрота властного Усладу помнишь и хранишь в душе своей. Из характеристик второстепенных лиц повести Никиты Евгениана наиболее яркой является характеристика деревенской старушки Мариллиды, приютившей Дросиллу. Мариллида едва ли не самый живой образ последней и самой лучшей части всей повести. В заключение надо сказать об одной особенности, присущей повести Никиты Евгениана так же, как и другим греческим романам и, в частности, роману современника Никиты Евгениана, Феодора Продрома. Это – введение в текст многочисленных реминисценций из античных и византийских авторов. У Никиты Евгениана эти реминисценции – часто в свободной переделке – восходят и к Феокриту, и к анакреонтикам, и к поздним греческим эпиграммам, особенно к эпиграммам Павла Силенциария. Встречаются и однородные с другими романистами описания, как, например, описание источника и фонтана в стихах 91–104 книги I, очень сходное с описанием в первой книге повести Евматия Макремволита. Язык повести близок к греческому классическому языку, а стихотворный размер ее – ямбический триметр с некоторыми принятыми у византийцев особенностями, не нарушающими, впрочем, требований классического триметра. Это, конечно, дань архаистическим византийским традициям, которым уже не следует в своем романе Константин Манасси. На русский язык «Повесть о Дросилле и Харикле» полностью переведена Ф. А. Петровским и издана вместе со статьей А. |
| На уровень настоящего искусства был возведен в Византии придворный церемониал, которому огромное внимание уделяли сами императоры. Наделённый ещё с римских времен почти сакральными чертами 178 , он, как и церковное богослужение, представлял собой сложное художественно-символическое действо. В «Книге церемоний» императора Константина VII (905–959 гг) большое внимание уделено эстетической стороне церемониала. Император, как наместник Бога на земле, по византийской традиции должен управлять миром по божественным законам, то есть прекрасным и гармоничным и главным выражением этой гармонии должен был выступать придворный церемониал. «Не пропорционально, – пишет Константин, – а как попало сложенное тело, когда члены его не составляют гармонии, любой назвал бы нестройностью, так и царское правление, если оно не велось и не направлялось бы по известному порядку, нельзя было бы отличить от низкого и неблагородного уклада жизни» (ПВЛ-П, 76). Пышный цер монидл, по мнению Константина, придает царской власти гармоничность, величие, красоту и блеск «уподобляет ее началу всевышнему и благоустраивающему, и предстает она достойной восхищения и для нашего народа и для иноземцев» (там же). Анна Комнина рассматривала само умение управлять государством, как «некую высшую философию, как искусство искусств и науку наук», а своего отца Алексея, как «знатока искусства управлять государством» она именует «ученым и зодчим» (Алекс. III 4). Процветавшее в Византии искусство садов, как особого, замкнутого предельно эстетизированного пространства, отделенного от окружающего мира, нашло отражение и в литературе. Подробное описание сада Сосфена в повести Евматия Макремволита дает полное представление о высоком уровне этого синтетического искусства, органично сочетавшего искусство организации растительной среды с садовой скульптурой, созданием фонтанов и искусственных водоемов. Красота садовых ансамблей восхищала византийцев: «Зрелище- было необычайно и исполнено прелести: разноцветный камень водоема, птицы, извергающие воду, фессалийская чаша, позлащенный орел с водяной струей в клюве». Видя все это, да еще на фоне пышной, многоцветной, благоухающей растительности сада, герой повести Евматия был «всецело поглощен зрелищем и едва не онемел» (Исм. I 47–48). Садовые ансамбли выполняли в Византии в первую очередь эстетические функции и это подчеркивают сами византийские писатели: «На следующий день мы опять в саду, насыщаем |
| [Греч. Μιχαλ Δοκας] (ок. 1050, К-поль - ок. 1090, там же), визант. имп. (24 окт. 1071 - 31 марта 1078), митр. Эфесский. Старший сын имп. Константина X Дуки и Евдокии Макремволитиссы. В кон. 1059 г. вместе с младшим братом Константином М. Д. был провозглашен соправителем своего отца. После смерти имп. Константина X (22/23 мая 1067), несмотря на совершеннолетие М. Д., правящая семья Дук не решилась передать ему бразды правления. Официально императорами стали М. Д. с братом Константином, но при них был образован регентский совет, который возглавили Евдокия Макремволитисса и дядя императоров Иоанн Дука, получивший титул кесаря. Чтобы еще более укрепить положение семьи, 1 янв. 1068 г. Евдокия вышла замуж за полководца Романа IV Диогена , к-рый ранее уже заявлял о своих претензиях на трон и теперь получил реальную власть. М. Д. и его братья Константин и Андроник оставались соправителями Романа. В авг. 1071 г. правление Романа завершилось разгромом визант. войска тюрками-сельджуками в битве при Манцикерте, в ходе к-рой Роман был захвачен в плен. После получения известий об этих событиях в К-поле семья Дук организовала новый дворцовый переворот. По плану кесаря Иоанна Дуки и придворного советника Михаила Пселла Роман был заочно объявлен низложенным, Евдокия Макремволитисса отправлена в монастырь Пиперудион на берегу прол. Босфор близ К-поля, а М. Д. был коронован как старший император 24 окт. 1071 г. В конце того же года Роман Диоген был освобожден сельджуками и вновь попытался бороться за престол. Однако против него на восток по приказу М. Д. были отправлены войска, к-рые возглавил Константин Дука, сын кесаря Иоанна. Роман с небольшими силами был разбит близ Амасии (ныне Амасья, Турция) и бежал в Киликию, где нашел поддержку у арм. князя и катепана Антиохии Хачатура. В 1072 г. войска М. Д. осадили Романа в крепости Адана, и спустя нек-рое время тот согласился официально отречься от престола и сдаться в обмен на сохранение ему жизни под письменные гарантии, к-рые утвердил М. Д. Роман был отправлен под стражей в К-поль, но по пути туда, в Котиее (ныне Кютахья, Турция), 29 июня 1072 г. был вероломно ослеплен, вероятно, по приказу М. Д. Он был поселен под надзором на о-ве Проти на Мраморном м., где вскоре умер. |
|
|
