| И Гучков – чтоб избежать революции. И Нечволодов в другую сторону – чтоб избежать революции. Все думают врозь. Все тянут врозь. А Россия – ползёт по откосу. – Как хотите, Алексан Дмитрич, но вокруг одного символа я объединяться не могу. Должна быть и голова достойная. И не должно быть тления возле неё. – О-о-о! – гулко дохнул Нечволодов, – когда-нибудь, когда-нибудь мы оценим, что он – очень достоин! Его чистое сердце. Его любовь к русским святыням. Его простодушие небесное. О да, простодушие – можно растрогаться. Посылать за ружья, за золото, или из одной имперской чести? – 60 тысяч русских душ на французский фронт? Нет, Воротынцев не вступал в предлагаемое. Но всё ж: это дружное мужество под твёрдой рукой – что оно? Пошли обратно по аллее. И Нечволодов, голову ниже, уже не колокольно, но заговорно – тайным заговором в пользу власти! – изложил существующий план. Не собственный свой, но выработанный в столице монархической группой Римского-Корсакова. Простейшие самонапросные действия, всего только последовательные. Пересмотреть всех министров, начальников военных округов и генерал-губернаторов, не оставить ни одного случайного, равнодушного или труса, а только – преданных трону, смелых и решительных людей. От каждого принять клятву о готовности пасть в предстоящей борьбе. И на случай смерти каждый назначает достойного заместителя, подобного себе. Усумнился Воротынцев: вот это самое трудное – найти в верхних слоях столько людей такого качества. Вот таких-то бескорыстных, жертвенных и отчаянных монархистов именно в том-то слое и не хватает. – Ну, а если трёхсот верных и твёрдых людей в ведущем сословии не осталось – значит, трона не спасти, – мрачно согласился генерал. Да вот он был уже здесь, один из трёхсот, губернатор или командующий военным округом, завидный воин, каждый вечер по Валу охраняющий царский дом избыточным часовым. И полагал, что нашёл второго?… Думу, как уже сказано, распустить манифестом – и бессрочно. В крупных городах ввести осадное положение. В Петербург возвратить часть гвардии, в Москву ввести кавалерийские части. |
| – Нет. Расстреливать нашего солдата я не могу, как хочешь. За то, что он беден – и мы таким привели его в богатую страну? За то, что мы ему никогда не показали лучшего? За то, что он голоден, а мы неделю его не кормим? Кулак Крымова не разжался, но напрягся, но пристукнул: – Да это ж позор России! Это верный развал армии! Тогда нечего было сюда и идти. Армейское решение: правильная реквизиция. Сильное интендантство приходит тут же, с полками. Оно берёт весь скот и выдаёт его полкам. Оно берёт те молотилки, что здесь, и те мельницы, что здесь, молотит, мелет, печёт – и выдаёт полкам! А мы – ничего не берём. – Но это ж фантазия, Алексан Михалыч! Это бы – немцы, это – не мы, это будем не мы! Воротынцев говорил “не мы”, но с тайной гордостью знал, что отчасти и мы, он знал за собой и немецкую деловитость и немецкое ровное упорство, что всегда давало ему перевес над такими порывистыми и отходчивыми, как Крымов. Кончать завтрак, кончать бесцельную беседу – идти толкать Артамонова вперёд и добиваться его полного подчинения Второй армии. Воротынцев изобретал, как бы ему в Ставке вызвать к аппарату своего друга Свечина. А Крымову тяжело было подняться, будто утренним разговором он уже всё главное сделал, теперь бы ему поспать. Но пойдёт, конечно, сейчас и, если вспылит, – Артамонову может прийтись худо. – А потом не поедешь ты посмотреть, где дивизия Мингина? Сомкнулась она с Мартосом? – спрашивал Воротынцев, будто не направляя. Промычал Крымов вроде “да”, но уклончиво. Кажется, он уже устал за эти дни ездить, кажется, ему проще остаться на месте. Тут разом услышали они отчётливо-возникшую канонаду. – Эге. – Эге. И вышли наружу. Били на севере. Вёрст за пятнадцать. Жаркий уже воздух ослаблял далёкую стрельбу. Но артиллерии – изрядно. Сам Артамонов ни за что не начал бы. Так немцы? Проявились. Подтянулись. – Если б… если б, – загадывал Воротынцев, – узнать бы сейчас, какая тут дивизия у немцев подошла, многое б мы поняли. 17 Как отстаивали Постовский и Филимонов, штабу армии переезжать на новое место 12 августа нечего было и думать. Целый день ушёл на предварение, на подготовку, а ещё важней – на проверку и согласование со штабом фронта новой линии телеграфной связи с ним, как она будет действовать: Белосток-Варшава-Млава, а дальше, используя немецкие телеграфные линии, – на Найденбург. Не убедясь, что штаб Второй армии останется на конце устойчивого провода, всегда доступный директивам и всегда готовый к донесениям, штаб Северо-Западного не мог отпустить его от себя вперёд. Поэтому назначен был переезд на утро 13 августа. |
| Дело 20 1717 г. В канцелярии Земских дел. Татищева об опеке над племянником. В 1715 году, по смерти отца, молодой Алексей Татищев 13 лет жил у отчима, но терпел от него и захотел к дяде, брату отца. Дядя бил о том челом в Земской канцелярии; племянник. допрошенный, дал сказку, что хочет жить у дяди, и опека утверждена Земскою канцелярией. Дядя стал заведовать имением и дворовыми людьми племянника. Но в 1717 г. один из дворовых людей подговорил мальчика, в отсутствие дяди Татищева, перейти к другому дяде, брату матери, Домнину. Дядя Татищев, возвратившись, бил челом в Земской канцелярии о возвращении к нему племянника. Мальчика сыскали, допросили в Земской канцелярии и отдали обратно Татищеву; а как он в допросе показал, что к Домнину из деревень его малолетка доставлялись запасы, то все их велено доправить по оценке на Домнине и отдать Татищеву. В суждениях об опеке Земская канцелярия руководствовалась наследственными пунктами 1714 года. Дело 21 Подьяческие уловки: когда от ландрата по челобитью обвиненного требовалось к Москве дело, ландрат (калуж.) писал, что государевых пошлин на челобитчике правится столько-то и до окончания правежа он то дело высылать опасен. Дело 22 Солдат из Сенатской драгунской роты был суда Сенатского. 1719 г. Расспрос:.. дворовой деловой человек... и во дворе работает всякую черную работу. Дело 24 1717 г. В Земской канцелярии. Истица – вдова человека (Алексан. Львов) Нарышкинского Осипа Павлова Евреинова по заемной памяти, выданной мужу ее посадским человеком. У челобитчицы велено спросить – кому ходить за делом. Она доверила свойственнику своему конюшенного чину. Вместо поручной записи «для скудости» отдавали на добрые росписи. Дело 25 Об очистке по купчей московского двора. Дело 26 Здесь на стр. 136 примерный статейный список с пометами. В случае крестьянского побега помещики по селам и деревням делывали словесные явки, а по церквам священникам письменные явки. 1718 г. О развытке приговора и расписании на стр. 205:247, 300 и 325. В описи два крестьянских двора; тяглой пашенной земли под ними шесть четвертей в поле, а в дву потому ж; сена косят 15 копен. Другая деревня Дмитровского уезда: крестьяне и староста все разбежались; а по сказке соседнего крестьянина тут дворов три, пашни пашут на себя 15 четвертей в поле, сена косят 22 копны. Вязка 774 |
| Но – уже было радостно решено! И Государь просто не понимал бесцеремонного вмешательства начальника штаба в его личные дела. Какой зов над человеком властнее, чем зов семьи? А Ставка? – оставалась в руках Алексеева. Государь уезжал спокойно. 151 Выйдя с рокового заседания кабинета, на котором он отказался от поста, Протопопов побрёл по залам и лестницам Мариинского дворца, не видя ковров и ступенек. В таком отчаянии и таком бессожаленном одиночестве был он, как ещё никогда не бывал: куда идти, куда ехать? – его дом разгромлен – и это уже не его дом – он сам отказался от своего сияющего поста – и кто же он теперь был? Легко сказать застрелиться – но как нажать гашетку? – да и пистолета нет, как решиться расстаться со всем, что есть жизнь, краски и движение? К счастью, он набрёл на кабинет Крыжановского, и тот был у себя, и имел терпение и время беседовать, выслушать страстную исповедь и жалобы на министров, на Думу, на всех, – и поддержать, и успокоить. Да всё бы кончилось благополучно, если бы три дня назад арестовали несколько ведущих думцев. И обсудил с Александром Дмитриевичем, кончать или не кончать с собой, и уверил, что не надо. Сам Крыжановский был весьма государственный человек и с большими познаниями: это он когда-то уверенно оппонировал Витте: что земство отлично совместимо с самодержавием и должно развиваться. Сегодня утром, не дозвонясь до Алексан Дмитрича, он телефонировал Курлову, в последней надежде на его полицейский талант. (Но тот – не захотел вмешиваться, или болен). Крыжановский тоже едва не стал министром внутренних дел, уже побывав помощником. И этой осенью митрополит Питирим манил Крыжановского в премьеры, но не исполнил. И так – ему ни разу не пришлось занять подлинно крупного поста – что сегодня выглядело и безопаснее. (Но тревожился он за свои неосторожные дневники, где остался след многих государственных лиц и событий, – успеет ли дождаться ночи, чтобы сжечь их? И уже пора ли сжигать?) И чем больше Александр Дмитрич выговаривался, изнемогая, в потерянности судьбы, тем всё же становилось ему легче. А Крыжановский тем временем обдумывал его положение и указал, что Мариинский дворец может подвергнуться разгрому и с тем большей опасностью, если Протопопов будет находиться здесь, это навлечёт толпу на дворец. Тем более это крайне опасно самому Протопопову. И он же, выручатель, догадался, куда Протопопову скрыться: в здание Государственного Контроля, совсем рядом, Мойка 72. Позвонил и получил разрешение переночевать в служебном кабинете. Ах, какой подарок судьбы и в какую минуту! И не надо пробираться пешком через разбереженный роящийся город, но – ускользнуть из Мариинского дворца чёрным ходом и шмыгнуть двести шагов позади него. |
| Может ли православный священник погребать умерших раскольников? В разрешение недоумения – следует ли погребать по христианскому обряду раскольников, умерших без исповеди и Святого Причастия (т.е. неприсоединенными к Православной Церкви) Казанская Духовная консистория, рассмотрев оное внимательно и на каноническом основании, дала такое разъяснение: раскольники, не воссоединенные с Церковью и не изъявившие на то согласия, должны быть лишаемы христианского погребения, и похоронение их должно быть передано на обязанность полицейского управления. Впрочем, если бы православный священник по какому-либо случаю приглашен был к погребению раскольника, мирно скончавшегося, то он может проводить тело умершего из дома до кладбища, облачившись в епитрахиль и ризу, при пении «Святый Боже», как то указано делать относительно иноисповедных христиан (Руков. для сельск. паст. 1862 г. 21, 23, 24). Умершие от пьянства должны ли быть лишаемы христианского погребения? По правилам церковным (Тим. Алексан. отв. на 14 вопр.) и по законам гражданским (923 ст. уст. Мед. и 1472 ст. Улож. о наказ.) лишаются погребения умышленные самоубийцы; к разряду таких самоубийц только тогда можно было бы причислить опившегося, когда было бы дознано, что он пил с целью лишить себя жизни. Но и в этом даже случае нельзя сравнивать вину самоубийцы-опойцы с виною нанесшего себе смерть намеренно и в полном уме иным каким-либо способом, ибо смерти от перепоя предшествует помрачение рассудка, что не всегда бывает при употреблении других средств (ножа, огнестрельного оружия и пр.) к самоубийству; поэтому, если предположить, что мысль о самоубийстве не чужда была опившемуся, то он должен считаться, как поднявший на себя руки «вне себя, вне ума» (Тим. Александр.), во временном беспамятстве (Улож. о наказ. 1472 ст.); а таковые должны быть сподобляемы христианского погребения, конечно, после полицейского освидетельствования, как умершие неестественной смертью (Донск. Епарх. Вед. распор. дух. консист. 1877 г.). Нужно ли священнику погребать по христианскому обряду лиц неизвестной веры? Священнику иногда случается получать отношение полицейских или больничных властей о погребении мертвого человека неизвестной веры; таких умерших должно предавать земле только с пением «Святый Боже», как христиан инославных исповеданий (Распор. Сам. д. консист. и Донск. д. консист. Донск. Епарх. Вед. 1877 г.). |
| — Чего же не уплыл-то? — упрекнул комполка Зарубина, тот слабо отмахнулся, ровно сказав: — “Что же вы-то не уплыли? Вам же в госпиталь пора — давно уж созрели”. Уточнили месторасположение батальона Щуся, данные разведки соседних полков и сникли горестно командиры. Выходило: завоевали они, отбили у противника около пяти километров берега в ширину и до километра в глубину. Группа Щуся не в счет, она пока и знаку не должна подавать, где и сколько ее есть. На сие территориальное завоевание потратили доблестные войска десятки тысяч тонн боеприпасов, горючего, не считая урона в людях, — их привыкли и в сводках числить в последнюю очередь — народу в России еще много, сори, мори, истребляй его — все шевелится. А ведь и на левом берегу от бомбежек, артиллерийских снарядов и минометов потери есть, и немалые. По грубым подсчетам, потеряли при переправе тысяч двадцать убитыми, утонувшими, ранеными. Потери и предполагались большие, но не такие все же ошеломляющие. — И это первый плацдарм на Великой реке. Какова же цена других будет? — выдохнул Авдей Кондратьевич, потянув выгоревшую трубку. Она пусто посипывала. Тут как тут возник Финифатьев, дал командиру полка махорки набить трубку, принес котелок и две ложки. В похлебайке из рыбной мелочи белели картошинки. — Вот те на! — удивился полковник, — и в самом деле солдат наш суп из топора спроворил! Ты поешь, поешь горяченького, Алексан Васильевич, поешь да и отправляйся в укрытие. Я ел, ел, не беспокойся. И непременно эвакуируйся, непременно. Я думаю, днем нам тут дадут жару!.. — Сегодня не жар, сегодня пар будет, жар с завтрашнего дня начнется, — уверенно объявил Зарубин, здоровым боком припав к котелку, и боясь показаться жадным, все равно частил ложкой, черпал горяченькое от полынного дыма горьковатое варево, впрочем, весьма и весьма наваристое и вкусное. Лешка Шестаков выкатился из норки, справил нужду под насыпью яра, пригреб за собою песком, вздумал умыться, притащился к воде и заметил, что вся осока глядится розовеньким гребешком, в корнях буро-грязная, осклизлая. Не сразу, но догадался: обсохла закровенелая вода. “Ах ты, ах ты!” — выдохнул Лешка и пригоршнями побросал на лицо воды, колкой от холода, утираясь подолом заголенной рубахи, оглядывал изгиб берега, до островка, сделавшегося совсем плоским, низким: все на нем сшиблено, все выгорело. |
| И в предпоследней фразе Библии звучит призыв: Ей, гряди, Господи Иисусе! (Откр. 22, 20). Не «прииди, Истина» и не «осени нас, Дух!», но: Гряди, Господи Иисусе. Христос спрашивает учеников не о том, каково мнение людей о Его проповедях, но о том, за кого люди почитают Меня (Мф. 16, 13). Основоположники других религий выступали не как предмет веры, а как ее посредники. Не личность Будды, Магомета или Моисея были настоящим содержанием новой веры, а их учение. В каждом случае можно было отделить их учение от них самих. Но: Блажен, кто не соблазнится о Мне (Мф. 11, 6). Вот великая благочестия тайна: Бог явился во плоти (1 Тим. 3, 16). Сами апостолы именно это называют главной тайной христианства. Тайна Богочеловечества Христа, Который «воспроизвел в Себе человека» (св. Ириней Лионский. Против ересей. 5, 14, 2). Сноски (1) Вообще во всех четырех Евангелиях совесть упомянута только один раз — и то у фарисеев: она обличает их (Ин. 8, 9). Впрочем, и это результат двойной вставки: во- первых, вся история с женой, которую фарисеи обличили в прелюбодеянии, отсут- ствует в древнейших рукописях. Во-вторых, и в тех позднейших рукописях, где эта история присутствует, нет слов «обличаемы совестью» (они появляются лишь в рукописях IX в.). (2) Христианский мыслитель III в., свидетель еще традиционно-языческого уклада жиз- ни, Климент Александрийский поясняет смысл этих слов: «Словом “мать”, которую при- ходится оставлять ради Христа, обозначено аллегорически отечество и родная страна. Под словом же “отец” Писание разумеет порядки частной жизни, над которыми праведник с благодарением и великодушием должен возвышаться, чтобы стать угодным Богу» (Стро- маты. IV, 4). «Господь вовсе не повелевает проникнуться ненавистью к своему собствен- ному семейству. Господь хочет сказать нам своими словами только это: Не увлекайтесь неразумными пожеланиями и избегайте следовать обычаям общественным, ибо семейство состоит из родных, а города из семейств» (Строматы. III, 15). Речь идет о том, чтобы быть готовым отказаться от следования общественным предрассудкам (естественно, даже в том случае, если эти предрассудки побуждают родителей воспитывать сына в духе противле- ния Евангелию — а потому «Убежим от обычая: он душит человека» (Климент Алексан- дрийский. |
| Тысячу нежных поцелуев шлет тебе твоя старая Солнышко. Ц. ставка. 22 июня 1916 г. Мой дорогой ангел! Крепко благодарю тебя за дорогое письмо. Не могу понять, каким образом могли быть ранены двое твоих Алексан. под Новоселицами, когда я знаю, что они стоят вдоль Двины, немного севернее Двинска! Они были, быть может, временно прикомандированы к другому полку – эти два офицера! У Барановичей атака развивается медленно – по той старой причине, что многие из наших командующих генералов – глупые идиоты, которые даже после двух лет войны не могут научиться первой и наипростейшей азбуке военного искусства. Не могу тебе выразить, как я на них сердит, но я добьюсь своего и узнаю правду! О гвардии я не могу ничего сказать, потому что до сих пор еще не совсем выяснено, куда их отправят. Склонен думать, что куда-нибудь на юго-запад, но это только мое предположение. Я извещу тебя в свое время. Вчера я принимал Григоровича. Сегодня приму ген. Баранова по делу Курлова в балтийских провинциях. Министры приезжают сюда во вторник, после чего буду более свободен. Да благословит Бог тебя и девочек! Нежно тебя целую, моя любовь, мое дорогое Солнышко. Навсегда твой Ники. Ц.С. 23 июня 1916 г. Мой милый! Сердечное спасибо тебе за твое дорогое письмо. Понимаю, что наши генералы приводят тебя в ярость, когда делают глупости и ошибки. – Мекк ошибся – ранены 2 крымца, а не Алекс. Настенька завтракала у нас, так как сегодня день ее рожденья, затем у меня будет Белосельский, потом на час придет зубной врач; быть может, А. приведет ко мне своего брата и сестру; в 5 будет Штюрмер, после него опять зубной врач на 1,5 часа. Носится слух, будто Сергей М. будет поставлен во главе продовольственного дела всей страны – такая чепуха! У Шт. прекрасная идея поручить это дело его министерству, как это было сотни лет, и только хитрец Кривош. взял это на себя. Министерству внутренних дел гораздо легче с эти справиться, так как там имеется весь необходимый штат; он пользуется влиянием и может поставить подходящего, энергичного человека во главе специальной комиссии. Теперь, мне говорили, этим заведует Наумов, что очень прискорбно, ибо он недостаточно энергичен и придает слишком большое значение мнению Думы и Земского Союза. Шт. намечает кн. Оболенского (Харьковского губернатора), который мог бы председательствовать в комиссии и разъезжать, знать все и живо входить во все детали. Я не знаю, зачем он хочет видеть меня сегодня, – он очень просил, чтоб ты за ним прислал раньше, чем за остальными министрами, для того, чтоб иметь возможность спокойно обсудить вопросы, которые ты мне разрешил ему передать. |
| Но он мог позвонить в Царское Село? Теснились милые образы. Даже и будучи в отпуску по болезни, он продолжал посещать царскосельский дворец с неформальными докладами государыне, и сколько говорили с ней обо всём, обо всём! Царское Село – это райский привлекательный остров, отдых души! Боже, государыне ли он не угождал? Доклады у неё не были реже, чем у Государя, и всякий раз от Государя он переходил к ней и всё повторял, даже ещё подробнее. Как неизменно ласкова была с ним всегда императрица, как верила в него! – особенно после ареста рабочей группы, когда он предотвратил революцию. Нет, особенно после того, как он провёл энергичный розыск по убийству Распутина, самое предприимчивое его действие за всё министерство, добыл след от Головиной, любившей и убийцу и убитого, – он сам себя тогда не узнавал, как умно и удачно действовал. И сейчас – государыня наверно ждёт от него известия. Но слишком многое случилось. О, гордая царственная страдалица с непримиримою душой! каково ей будет узнать обо всём? Может быть даже лучше ей – не сразу знать. Да ведь он теперь уже и не министр. Нет, никому он не смел звонить отсюда: он бы сразу выдал себя, открыл бы своё место. Перед искушением телефона он устоял. Но теперь, когда отступила стопастевая опасность – тем горше поднималась жёлчь: сбросили. Столкнули. Предали. И кто? Не думцы-враги, но свои же министры. Кол-леги. Ещё надо было, оказывается, лавировать среди министров. И Штюрмер и Трепов называли его перед царём – сумасшедшим. (Государь сам открыл ему). Штюрмер ему много неприятностей сделал. А Трепов прямо просил у Государя увольнения Протопопова и самому говорил: «Уйдите! вы мне мешаете!» Жалкие недалёкие люди, – естественно, что и Алексан Дмитрич не питал к ним добрых чувств. За пять месяцев переживши трёх премьеров, естественно, что и он обходил их, в чём мог, не сообщал внутреннедельских сведений, а старался доложить это в Царском Селе сам, показывая себя наиболее осведомлённым изо всех министров. Порекомендовал заменить Шуваева на Беляева, с которым надеялся ладить, – и вот сегодня первый Беляев, безглазый предатель, толкал Александра Дмитрича в отставку! И Протопопов же предлагал в Царском чудный выход: Штюрмеру «заболеть», чтобы смягчить думский конфликт, – а вот сегодня заставили «заболеть» его самого. |
| Протопопов – как будто отвёл всем глаза, пробрался к власти как бледная нежить. Да ведь и Кривошеин его когда-то рекомендовал в товарищи министра… Да, малокровная власть. Нерешительная. И со связанными руками. – Да-а-а, – вбирал Кривошеин седую голову в пальцы. – Вот до чего они довели, сопротивляясь каждому шагу, каждой реформе! – Но, Алексан Васильич, и не с пеной же у рта добиваться реформ, как они. Говорили о разных «них». Очень прислушливый к суду общества, Кривошеин сколько мог привлекал к обсуждению министерских дел представителей земств и городских управлений (оплачивая их из бюджета), тем вдвигая министерство в общество. А Риттих суда общества над собою не признавал. Довольно было ему напрячься с продовольственным снабжением, как распространили слух, что он – немец, германофил и искусственно создаёт продовольственные затруднения. Если сейчас – пошатнётся, и общество потребует его к ответу, – Риттих не признаёт суда такого общества. Он не пойдёт на их суд. Но к такой крайности и не шло. Волнения в Петрограде – это ничто, вся армия вне. Городские волнения не означают падения государственной власти. Риттих думал не так. Хуже. Их понимания дальше расходились. Но нужно было ждать дальнейших известий. Длились, тянулись мучительные часы. А пока, между двумя новостями… Вспоминать опять Коковцова? Даже – русско-германский договор 1904 года, исключительно невыгодный для русского хозяйства. Небывалый случай, когда великая страна добровольно надевала на себя экономический аркан. Неудачи нынешней войны во многом тянутся оттуда. И – как Коковцов много лет задерживал развитие России, сберегая мёртвое золото. И, конечно, Столыпина вспомнили. Чем дальше от него отодвигались годы – тем выше он выступал. Кривошеин внутренне считал себя более государственным человеком, по интеллекту, по охвату обстоятельств. Но такой силы духа, такой силы духа – да, занять бы! Впрочем он заметил, что рассуждал сейчас много более государственно и отвлечённо, чем встревоженный Риттих. И, хотя не ждал такого худого, но понял и предложил: |
|
|
