| Однако в характере иеродиакона Мануила была одна черта, резко отличающая его от Алеши Карамазова: по натуре он был очень энергичным человеком. Быть может, именно поэтому мы вскоре видим его миссионером. 6 ноября 1912 года он был рукоположен в иеромонаха в Семипалатинске. С августа 1912 года по август 1916 года он занимает пост помощника начальника Киргизской духовной миссии Омской епархии. Не знаем, насколько успешной была работа Духовной миссии среди киргизов. Однако миссионерская работа являлась, вероятно, важным этапом в деятельности митрополита Мануила. Здесь он впервые сталкивается с простым народом, среди которого будет протекать вся его дальнейшая жизнь. В 1916 году иеромонах Мануил поступает в Петроградскую духовную академию, где он одновременно является помощником библиотекаря. После революции он несет ряд послушаний по Петроградской епархии. Здесь сразу же следует отметить интересную деталь – крайне медленное служебное продвижение молодого иеромонаха: в 1919 году он, правда, получает лестное назначение – настоятелем Свято-Троицкой Сергиевой пустыни в Петрограде. Однако продержался он на этой должности всего несколько месяцев и был переведен настоятелем домовой церкви Алексан-дро-Невского общества трезвости (около Литейного). При этой небольшой церкви был очень бедный приход – настолько бедный, что он не мог даже прокормить своего настоятеля, и о. Мануил с 1919 года работал, одновременно со священнослужением, старшим библиотекарем при Всероссийском Центральном Педагогическом музее Главпрофобра Наркомпроса РСФСР. Таким образом, в 38 лет будущий митрополит был всего лишь скромным иеромонахом на вакансии приходского священника. “Никакого ходу этому маленькому иеромонаху не давали: считали его фанатиком”, – вспоминал А.И.Введенский . В это время о. Мануил с головой окунается в работу среди народа. При своем маленьком храме он организовывает братство. В то время в Питере было три братства: братство А.И.Введенского , которое называли “белая кость”, так как оно почти сплошь состояло из аристократок (княгинь, графинь, баронесс), братство А.И.Боярского (“желтая кость”) – здесь было много интеллигенции и небольшая прослойка рабочих, и братство иеромонаха Мануила – “черная кость” (сплошь кухарки и жены рабочих). |
| Церковь отделана в византийском стил е , по проекту и по рисункам гражданского инженера С. И. Андреева , безмездно принявшего на себя вс е работы по составлению рисунк ов и надзору за исполнением работ. Р е зные работы по дереву поручены были подрядчику А. И. Иванову , который сд е лал скидку в 1,000 рублей со счета, за что и был избран в почетные члены общества. Наш знаменитый художник И. Е. Р е пин своею мастерск ой кистью набросал икону Нерукотворенного Образа, которая пом е щена в художественном, по рисунку архитектора И. П. Ропета, дубовом киот е в бронзовой рам е с имитацией драгоц е нных камней и с надписью: « Господи, спаси царя и услыши ны ». Художник М. Л. Щербатов написал икону св. благотв о рного великого князя Александра Невского, художник М. Е. Малышев – икону святителя Николая Чудотворца; художник Е. Е. Волков – образ Снасителя, пом е щенный на наружной сторон е алтаря; художник В. М. Васнецов п рислал копию со своей изв е стной картины в Киево-Владимирском собор е – Божией Матери, несущей Спасение; реставратор императорского Эрмитажа Т. Е. Романов – дал два образа: Спасителя, пом е щенный на церковной л е стниц е , и святителя Николая Чудотворца. Кр ом е того, по заказу общества, академиком бароном М. П. Клодтом исполнены иконы св. Марии Магдалины и Ксении, Тайная Вечеря, Благов е щение и иконы четырех евангелистов в иконостас е ; художником В. И. Худояровым – большая икона святых, память которых празднуется 17 октября. Эта икона заслуживает подробного описания. Посредин е изображен пророк Исаия со свитком, на котором начертаны его пророческие слова: « От смерти избавлю их. Смерть, гд е твое жало? Ад , гд е твоя поб е да? » ( Ос.13:14 ); справа – св. Андрей Критский , держащий в руках икону, точную копию находившейся в вагон е -столовой императорского по е зда 17 октября; сл е ва – свв. Косьма и Дамиан, за ними свв. Лазарь, Леонтий, Анфим, Евтропий и преподобный Антоний; вверху – Божия Матерь, ос е няющая вс е х Своим омофором. Художник Худояров написал и другой образ, им е ющий историческое значение, – на этот раз только для общества: на нем изображены святые, коим тезоимениты вс е члены семейства Кашинцовых: великая княгиня Ольга, великий князь Алексан др Невский, Мария Египетская, Иоанн Богослов, Иоанн Креститель, Мария Магдалина, преподобный Никита, мученики Сергий, Анна, епископ Иерусалимский Александр, Григорий Декаполит и Сергий игумен; образ этот сооружен по заказу О. |
| — А где? — Знаю, да не скажу. Ну, спасибо за перевязку, за беседу, за ласку и заботу. Нет-нет, спирту не надо. Я не пью. — Вот как?! И не курите? — И не курю. Если уж когда невмоготу. — И вдруг ввернул неожиданно даже для себя: — Не все продается, что покупается. Давно читали Куприна? — А это еще кто такой? — Комиссар. — Чей комиссар? — Не наш. Зарубин лежал на топчане в отдельной палатке, между дровами, ящиками и санитарным инвентарем. Здесь изволил его навестить командир родного артиллерийского полка Иван Харитонович Вяткин. Зарубин плотно прикрыл глаза, чтобы не видеть этого мурлатого товарища с густоволосой, одеколоном воняющей прической. На утре, облившись холодной водой после здорового сна, он выпячивал бочкой круглящуюся грудь, на которой оттопыренно, точно у бабы, болталась пара медалей. Вяткин протяжно и выразительно кашлянул. Зарубин нехотя открыл глаза. — Здравия желаю, — приподнял Вяткин пухлую большую руку к фуражке и протянул ее для приветствия. Корпусом, да и лицом, и прической Иван Харитонович Вяткин будто родной брат Авдею Кондратьевичу Бескапустину, тоже полковнику, но только в звании они и роднились, в остальном же, прежде всего в деле — небо и земля. Александр Васильевич не вынул руку из-под одеяла и не повернулся к гостю. Вяткин сделал вид, мол, протянул руку затем, чтобы поправить постель раненого собрата по войне. — Ну, как оно там? — повременил, переступил, — у нас? — У нас неважно. У вас, я вижу, лучше. — Хха! Шутник вы, Алексан Васильич! — переходя на свойский тон, хохотнул Вяткин.Что дела там аховые, по раненым, по потерям знаю. Почему ты раненый на плацдарме сидел? Все геройствуешь? Ох, Алексан Васильевич! Алексан Васильевич! — отеческим, журящим тоном гудел командир полка. Зарубин пристально взглянул на Вяткина. Тот не выдержал его взгляда. — Оттого, что замениться было некем. — А Понайотов что? Отсиживался? Не спешил на помощь? — Понайотов не умеет отсиживаться, и вы это прекрасно знаете. — Так что же он? — Вяткин! Уйдите из палатки, а? Уйдите! |
| Сразу узнал, память, и даже по отчеству – Алексан Дмитрич, и кинулся помогать шубу снимать. Подумал, значит, – с заказом. Мелькнуло у Протопопова – сделать заказ? Но не было душевных сил на игру, он почти рухался. И честно сказал портному с надеждой, как хватаясь за плечи его: – Дорогой Иван Фёдорович! Мне худо. Мне надо посидеть, отдохнуть, приютите меня на часок. Промелькнуло по несимметричному лицу, но ничего не переменил Иван Фёдорович, а так же готовно вёл и усаживал и, догадываясь, бранил бездельников, бунтарей – стреляют, лавки грабят и всю жизнь остановили. Надо было отвечать, и даже отвечал, хороший человек, ни тени робости от посетителя, великая душа в теле простолюдина! Насколько он ближе к Богу и правде, чем мы. И жена его подошла толстая: попить? покушать? О, бескорыстное радушие, о, простонародная теплота, но хотя ничего Протопопов не ел сегодня – ничего и не мог, всё отбило, а больше всего хотелось не говорить и чтоб не смотрели, а голову обронить в руки, повиснуть на своих костях и как-нибудь отдохнуть, сил набраться. А они считали, что надо его разговором развлекать и всё говорили невпопад, теперь про полицию что-то невозможное: будто полицейские имеют пулемёты и стреляют с крыш; будто они переодеты в солдат; будто городовые осаждены в «Астории»… Они не догадывались, как верно ему говорить: ведь образованные все против полиции. Он ещё слышал бессвязно, тоска брала от этого вздора, но не шевельнулся возражать. Не мог он сказать – не разговаривайте со мной, но, видно, очень плохо выглядел, и жена догадалась: не хочет ли он в спаленке прилечь? да не вызвать ли доктора? На доктора и руками замахал, а прилечь – если разрешите. А если…? И решил им открыться. Вот, дал им адрес брата. Нельзя ли послать кого узнать: как там, у брата? Безопасно ли? Повели его в спаленку. Две никелированные кровати под белыми покрывалами, всё окно заставлено цветами, две иконы в углу, лесная картина. Большой серый кот тут спал, его потревожили. И, сняв только ботинки, в изнеможении страдательном уже ложился Алексан Дмитрич поверх покрывала, головой на взбитый столбик подушек. |
| Вот прихватили революцией, так прихватили… Вот опоздали с переворотом, так опоздали… Ни сил, ни союзников. Вся поддержка – поток восхищённой либеральной и бульварной прессы двух столиц. И всё. Устоять – не на чем, и он во власти их. Из кабинета в дверь постучали. – Да, войдите! Вошёл Гвоздев. С очень виноватым видом, как будто он главный и нахамил. – Да что ж, Алексан Иваныч, – пробурчал глуховато. – Не сердитесь, они подберутся. Обстановка, знаете, новая, все не у места, все ерепенятся… Ах, этому хозяйственному Кузьме – да командную бы волю! Но и в Рабочей группе вертели им социал-демократы, и здесь. Почему у хороших людей настоящей силы нет? Смотрел прямо в его виноватые, соломенные глаза. – Как же так, Кузьма Антонович, но вы понимаете, что армия так не может существовать? – Ничего, Алексан Иваныч, не мутясь и море не становится. Погодите, всё уставится. Воля буйная, всех тянет… На заводах то же… Уставится. И тёплые глаза его это обещали. Да может и правда? Воля буйная, раззудись плечо. А потом уставится. Опомнятся. Не сумасшедший же наш народ. Уговорил Кузьма Гучкова вернуться в кабинет. Да ничего ему и не оставалось. Но возвращался он туда в более сильной позиции, чем вышел? или в ослабленной? Соколов – уже без весёлости, дулся. И Нахамкис не так развалился, ровней сидел. Смотрел на этих делегатов и удивлялся: неужели эти все годы они велись на одной с ним родине? Прожил Гучков 55 лет, имел соперников и врагов, но всё среди имён названных, которые вместе с ним и составляли как будто Россию. А вот, достигнув высоты министерского кресла, должен был считаться не с теми со всеми, а с этими новоявленными мурлами. Вот это и есть революция: иметь дело с неравными, низкими для себя. Нет, нельзя давать пути своему презрению. Гучков не мог их сломить, не мог своею властью отменить уже растекшийся «приказ это ничего бы не дало, а только сделал бы себя смешным. Оставалось – убеждать и просить, чтоб это они отменили. Стал убеждать. Аргументы его были простые и верные, но на какую почву падали? Что он ручается: офицерство не может стать орудием реакционного переворота. Офицерство – служит родине. Но оно не может служить, если из-под него выбита почва. Если на каждое офицерское распоряжение требуется санкция выборного солдатского комитета, а то и Совета рабочих депутатов. |
| — Третьего! Сема, третьего! — уже входя в привычный, повелительный тон штабного телефониста, потребовал Лешка, оборвавши разом сбивчивые бестолковые эти Семины “але!” — Счас. Передаю трубку!.. — Третий у телефона! — чрезмерно звонким, как бы из оркестровой меди отлитым, голосом откликнулся начальник штаба артполка капитан Понайотов. Лешка нашарил в потемках майора, разогнул его холодно-каменные пальцы, выпрастывая из них пистолет, вложил в руку телефонную трубку. Майор какое-то время только дышал в трубку. — Алло! Алексан Васильевич! Алло! Алексан Васильевич! Товарищ майор! — дребезжала мембрана голосом Понайотова, — Товарищ пятый! Вы меня слышите? Вы меня слышите? — Я слышу вас, Понайотов! — почти шепотом сказал Зарубин и, видно, израсходовал остаток сил на то, чтобы произнести эту фразу. Понайотов напряженно ждал. — Понайотов… наши-то почти все погибли, — заговорил, наконец, жалобно майор. — Я ранен. Нас четверо. — Зубы Зарубина мелко постукивали, он никак не мог овладеть собой. — Ах, Понайотов, Понайотов… Тот, кто это переможет — долго жить будет… — Зарубин, уронив голову, подышал себе на грудь, родной берег тоже терпеливо ждал. — Мы хотели бы вам помочь, — внятно, но негромко и виновато сказал Понайотов. — Вы и поможете, — пляшущими губами, уже твердеющим голосом сказал майор, — вы для того там и остались. Пока я уточню разведданные, добытые ребятами, пока огляжусь, всем полком, если можно, и девяткой тоже — огонь по руслу речки и по высоте Сто. Вся перегруппировка стронутых с берега немцев, выдвижение резервов проходит по руслу речки, из-за высоты Сто и по оврагам, в нее выходящим. Огонь и огонь туда. Как можно больше огня. Но помните, в оврагах, против заречного острова есть уже наши, не бейте по своим, не бейте… Они и без того еле живы. Прямо против вас, против хутора, значит, из последних сил держатся за берег перекинувшиеся сюда части. Пока они живы, пока стоят тут, пусть ускорят переправу главных сил корпуса. Свяжитесь с командующим, и огонь, непрерывный огонь, но… не бейте, ради Бога, не бейте по своим… — Майор снова остановился, прерывисто подышал. — Одной батареей все время валить в устье Черевинки, не стрелять, именно валить и валить, с доворотом. Иначе нам конец. Прикройте нас, прикройте!.. |
| В 1965 году я познакомилась с отцом Александром Менем. Оставила ему «Вечного человека», и он написал мне письмо в Литву. Смысл его (записка, к сожалению, не сохранилась): «ура, ура, это то, что нам нужно». Он взялся за дело, неизданные переводы Честертона были размножены – несколько машинисток специально занимались этим. И машинописные книги стали активно ходить по рукам. – А когда Вы познакомились с кругом о. Алексан дра? – Да особого круга тогда еще не было. Был Шура Борисов, сейчас знаменитый московский священник. Были Александр Михайлович Юликов (Сеза, от «Сезанн»), Миша Аксенов (будущий отец Меерсон), Женя Барабанов. Ездили в Тарасовку, где служил тогда о. Александр. Я сама ходила к о. Всеволоду Шпиллеру в Кузнецы. Кстати, о. Всеволод благословил меня, как жену католика, ходить в костел, а вот Честертон ему не понравился. Он был растерян и смущенно сказал: «Натали, вы знаете, это какой-то странный писатель». Легкость Честертона смущала многих читателей, не склонных отделять ее от легковесности. Однажды рукопись перепечатывала девушка, спросившая меня: «Скажите, Наташа, а этот человек в Бога верит?» Отцу Александру удалось наладить своеобразную фабрику – перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки «тамиздата», которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать прежние свои работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, во «Франциске» переводить заново целые куски. Судьба рукописей самиздата – совершенно средневековая: они не были нам подвластны, мы их не правили, неизвестные люди вносили в них свое. Например, вписали в одну из них кретинскую шутку, я ее забыла. Кроме того, при переводе для самиздата существовали свои особенности. Многие аллюзии, которые непонятны без пространного комментария, мне приходилось снимать. Например, отсылки к не-переведенным книгам Хаксли, Фолкнера и даже к переведенным, у нас их ведь не очень хорошо знали. Иногда я сокращала сама, потому что очень спешила, например, куски, которые казались повтором. Словом, это не были академически подготовленные рукописи. -Кроме Вас, кто-то еще в женевском окружении занимался переводом? |
| Неудержимо поцеловались с хозяйкой, по привычке политического единомыслия. Пожал руку мужу и другу. И разбросив руки как крылья подстреленной птицы, свалился в кресло, где только что сидел Бенуа. Хозяйка, всё такая же несгибно прямая, но с потеплевшими глазами, села через круглый низкий столик от него и смотрела с тревогой. С его узкого бледно-белого лица и никогда не сходили следы нездоровья – и сейчас это не восполнялось энтузиазмом на подвижном трагичном лице Пьеро. Даже бледная зелень виделась в коже обнажённых щёк. – Алексан Фёдыч, дорогой, ну что? ну что? Ждём от вас, как всегда, новостей. – А я, как всегда, – додохнул он, – жду от вас успокоенья душе! – Что вы делали в Финляндии? Да когда же вы успели вернуться? – Что делается в вашем министерстве? – Как ведут себя цензовики в правительстве? Подло? – Поздравляем с отменой смертной казни! – Правда ли, что уже совсем готово равноправие евреев? – О господа! Готово! Этот указ – наша гордость! Ах, если бы я успевал вместить в себя всё, что я успеваю сделать и сказать! Но это происходит почти раньше меня и почти помимо меня! Нигде, кроме вашего чудесного уголка, я не успеваю вздохнуть и… Он совсем затих, бессильной дугою. Его верхняя губа ребячески оттопырилась в жалобе. – Что будете пить? – Всё равно, что подадите, – весь отдыхал он. – Я только на пятнадцать минут. Гонят дела! Сегодня вернулся из Финляндии – сегодня же выезжаю в Ставку. – В Ставку?? Да зачем же? Да неужели и этого не могут без вас? Алексан-н Фёдыч!? – Не могут. Увы, ничего они не могут. Друг спросил, когда будут похороны жертв революции, но Керенский то ли забылся на миг, то ли отдался нирване, не в состоянии был ответить, – но веки его не были полностью смежены, чуть покивывали, показывая, что он слышит, что он слушает настойчивые убеждения склонившегося к нему друга: – Мы надеемся, вы не допустите, чтоб эта церемония потеряла хоть гран торжественности. То, что мы пережили с 1825 по 1917, настолько ужасно, а с 27 февраля по 2 марта настолько чудесно, что обыденные похороны не могли бы удовлетворить народного чувства! И не забудьте: это будут первые на Руси похороны без попов. И мы хороним как будто не только этих, но и всех, отдавших жизнь прежде. Нам надо предаться этой скорби, чтобы потом ещё полней отдаться радости. Они выпили за нас чашу мученичества, чтобы нам открыть чашу радости. Ставьте им памятники, создавайте легенды! |
| По требованию своего звания и служения священнослужители не могут заниматься торговыми промыслами, влекущими присоединение их для повинностей к торговому разряду. Это запрещение, однако, не распространяется на жен священно- церковнослужительских, оставшихся во вдовстве (Св. Зак. т. IX Зак. о сост. ст. 380). Запрещается также духовным лицам, владеющим недвижимым имением по праву дворянства, заниматься винокурением и продажей вина, но предоставляется им питейные их дома и винокурни отдавать на откуп или в аренду (Св. Зак т. IX Зак. о сост. ст. 381). Священнослужители не могут также вмешиваться в мирские дела своих прихожан, ходить на их сходки, подписывать за них бумаги, особенно подписываться к их приговорам, увольнительным видам, без требования начальственных лиц и мест (инст. благоч. § 30). Никто из белого духовенства не может обязываться или ручаться за других ни в каких судебных местах по подрядам и т. п. делам, а также быть ходатаем и поверенным по чужим делам, кроме тех дел, в коих они ходатайствуют за духовное ведомство и за своих жен и детей и питомцев, на попечении их состоящих (Св. Зак. т. IX Зак. о сост. ст. 399; Уст. гражд. судопр. ст. 45 в Суд. Уст. импер. Александра II по изд. 1883 г. и в Св. Зак. т. XV по изд. 1876 г.). Священнослужители и причетники не могут принимать на себя звание ни почетных, ни участковых мировых судей (Суд. Уст. имп. Алексан. II по изд. 1883 г. Учрежд. суд. уст. ст. 22). Священнослужители (и монашествующие) не подлежат внесению и в списки присяжных заседателей (Суд. Уст. имп. Алек. II по изд. 1883 г. Учрежд. суд. уст. ст. 85). Но священнослужители не лишаются права быть гласными в Думе, где введено «городовое положение», и права участвовать в делах земства. На оснований ст. 28 положения о земских учреждениях, на земских съездах для выбора гласных имеют право голоса: 1) уполномоченные от церквей и монастырей, владеющих в уезде таким количеством земли, которое хотя и не достигает нормального для известного уезда размера (размер этот определяется особым расписанием для каждого уезда известной губернии, см. |
| Руки его похолодели. Бледность была глубокая, голова откинута на спинку, глаза еле смотрели. Карабчевский перепугался, что министр сейчас и умрёт у него в квартире. Он распорядился быстро подать крепкого вина. Министр почти не выказывал движения. Все, столпясь, затаили дыхание между жизнью и смертью. Орлов-Давыдов, похожий на крупного печального пса, уже полностью втиснулся через дверь и успокаивал, что с Алексан Фёдорычем это бывает – от слишком глубоких чувств, от переутомления, сейчас пройдёт. Надо бы навеять ему к носу нашатырного спирта. Но уже Карабчевский подносил к безжизненным губам стакан с вином. Керенский сразу отозвался губами и несколько раз глотнул. И продолжал лежать откинуто, но уже и приходя в себя. Возвращались краски в его худое лицо. Черты уже не были такими обречёнными. – Я устал… я у-жас-но устал, – слабо произнёс министр. – Четыре ночи совершенно без сна… – но возвращалась гордость в его взор: – Зато – свершилось! Свершилось, чего мы даже не смели ждать! Все рассаживались, а волосатый Орлов-Давыдов утеснился в соседнюю комнату. Живеющий министр не упустил посочувствовать, что из-за пожара адвокаты лишились такого прекрасного устроенного помещения. Встречно-вежливо Карабчевский возразил: – Да, печально, что погиб старый уют, но и знаменательно, что так порвана наша связь со старым судом, мы больше не зависим от него, но призваны исправить содеянное им зло. Раздались вопросы – узнать у министра о подробностях формирования нового правительства. Всё легчая и жизневея – Керенский всё легче и быстрее стал говорить, и уже свободно задвигалась его узкая голова, и уже руки заплясали на подлокотниках. – Господа! Я принял этот пост для спасения родины! Сознавая всю важность и всю ответственность… Он перечислил главных министров, но довольно небрежно, ни одного с почтением. Он так прямо и говорил, что самым поразительным и самым радикальным министром является, конечно, он сам, – к тому же в должности генерал-прокурора. И уж теперь в деле российского правосудия не будет места никаким компромиссам с реакцией, за это он ручается! Теперь, – грознел его вид, а всё же по-гимназически, – в юстиции начнётся самая основательная чистка ! |
|
|
