| Житие Авраамия Смоленского († 1221) написано учеником его Ефремом вскоре после его кончины, и уже относится к эпохе монгольской, что видно из молитвы автора, обращенной к Богородице: «поганых нашествия испроверзи... измаильския языки разсыпли». Это житие резко отличается от жития Антония Римлянина положительным, историческим характером, чуждым всякой примеси народных поверий и поэтических преданий. Это не что иное, как простой и правдивый рассказ о благочестивом и образованном иноке, много претерпевшем гонений от невежественного духовенства той эпохи, которое, не сочувствуя просвещенным стремлениям Авраамия, завидовало его популярности и любви к нему народа, снисканной его высокими дарованиями, не только как человека вообще благочестивого, но великого оратора и образованного художника. Мы не будем здесь распространяться об этом житии, потому что оно вполне рассказано и отлично объяснено в Истории русской церкви епископа Макария, (в 3-м томе, стр. 47 и след. Смотр. также примеч. 106-е). Остановимся только на некоторых подробностях. Особенно важно в этом житии то обстоятельство, что народ, граждане, и особенно вельможи или бояре и сам князь были на стороне Авраамия, в то время, как духовенство его преследовало. Вот свидетельства самого памятника. О первоначальном пребывании преподобного в монастыре: «тугу и искушения от игумена и от всея братия и от раб кто может исповедати, якоже ему самому глаголати, бых 5 лет искушения терпя, поносим, безчествуем яко злодей». (Сент. стр. 145). Когда Авраамий пришел в Смоленск для проповеди : «неции от иерей. другие же от черноризец, како бы нань въстати 202 , овы же от града потязати и укорити исходяще, друзии и спиру творяще, яко ничто же сведуще противу нань глаголах, и тако посрамлени с студом отхожаху, и паки не преставаху крамолы нань въздвизающе, в граде и везде глаголюще, се уже весь град к себе обратил есть» (Там же, стр. 146). Даже в то время, когда св. мужа вели на суд, и когда завистники из духовенства клеветали на него в еретичестве и сластолюбии, все же признавались, что Авраамий «уже наши дети вся обратил есть» (Ноябрь, стр. 373). Даже в то самое время, когда в глупой толпе, всегда охочей до всякого позору, а в то время подущаемой громкою клеветой, раздавались клики о казни угодника: «князю же и въластелем умягчи Бог сердца, игуменом же и ереем аще бо мощно жива его 203 пожрети» (Ноябрь, стр. 374). Сверх того, вслед за клеветой, взведенною на св. мужа в еретичестве, колдовстве и сластолюбии, в житии сказано: «ина же многа нань вещаниа глаголюще, ихже блаженый чуж истиною; реку тако: никто же аще бы не глаголя на блаженного Авраамия в граде. Но диавол о сем радовашеся» 204 . Наконец, когда оклеветанного Авраамия привели на суд: «безчинным попом, яко волом рыкающим, князю же и вельможем не обретающим вины» (Ноябрь, стр. 375) 205 . |
| Если Симон отмечает близость к Дионисию лиц менее известных, каковы, напр., Перфилий, два священника Федора, Дорофей и др., то тем более-бы он отметил особенную близость к нему замечательного человека и прославившегося патриота, как об этом мимоходом мы уже замечали. Итак, повторяем: отношения Авраамия к Дионисию были или весьма обыкновенными и казенными, или недобрыми. Что же вернее? Для решения этого вопроса данных в разных известиях весьма мало: можно только найти не более, как полунамеки и полуслова; но главным образом в решении его должно обращать внимание на характер Дионисия и Палицына. Это были люди по характеру вовсе не похожие друг на друга. По происхождению дворянин, Палицын в продолжении нескольких лет почти непрерывно вращался около царей, князей, бояр и королей. Честолюбие его находило в таком положении достаточную для себя пищу, а вместе с тем в высших сферах он привыкал к тонким политическим соображениям, расчётам, – к хитрости. Не смотря на то, Авраамий не отличался твердостию воли и безупречным патриотизмом: он уклонился или просто убежал из посольства к Сигизмунду, когда заметил, что положение послов, а в том числе и его, становится щекотливым и не безопасным. Поведение его в посольстве было весьма двусмысленно. Когда переговоры послов с Сигизмундом почти с первых пор приняли неприятное направление, Авраамий успевает выхлопотать у Сигизмунда несколько льготных грамот для монастыря. Не упоминая об архимандрите Дионисии, он только от своего лица и братии выхлопотал у Сигизмунда утвердительную тарханную грамоту на все монастырские вотчины. Если нельзя согласиться с одним предположением г. Забелина, что Палицын, «выпрашивая грамоты, действовал так в полнейшей уверенности, что Сигизмунд будет великим государем Москвы», то с другой стороны нельзя не признать доли правды в другом предположение его, что он действовал так «для каких-либо себялюбивых целей» 656 . Во всяком случае в личности Палицына замечается немалое противоречие: в сказании об осаде монастыря Палицын занимает такое видное место, что за подвиги свои достоин бы названия героя, между тем как известие об уходе его из-под Смоленска пятнает его позорным именем изменника 657 , а смерть его в ссылке дает возможность заподозрить и еще кое в чем. |
| Как мы видели на примере Саввы Нового и Авраамия, добровольно принимавшие подвиг юродства вовсе не были людьми неучеными. Книжным человеком был Серапион Синдонит, который побеждал в диспутах афинских философов. Андрей Цареградский, смышленый и красивый юноша, любил читать и хорошо выучил чужой для него греческий язык. Агиографическая традиция подчеркивает образованность Авраамия Смоленского. Итак, среди юродивых были не только душевно здоровые, но и интеллигентные люди. Парадоксальное на первый взгляд сочетание этих слов — «юродство» и «интеллигентность» — не должно нас смущать. Юродство действительно могло быть одной из форм интеллигентного и интеллектуального критицизма. В данном случае юродство опиралось на старинную традицию античного кинизма. Конечно, нет смысла утверждать, что юродство генетически восходит к кинизму (для положительного или отрицательного решения этой проблемы нужны специальные разыскания). Сближение юродства и кинизма — это, так сказать, типологическая параллель (можно припомнить еще мусульманских дервишей ), но общие культурно–бытовые моменты здесь и там налицо. Жизнь юродивого, как и жизнь киника, — это сознательное отрицание красоты, опровержение общепринятого идеала прекрасного, точнее говоря, перестановка этого идеала с ног на голову и возведение безобразного в степень эстетически положительного. Если у киников «эстетика безобразного» есть следствие доведенного до абсурда «сократовского принципа утилитарной добродетели», то безобразие юродства также возможно лишь потому, что эстетический момент поглощен этикой. Это возвращение к раннехристианским идеалам, согласно которым плотская красота—от дьявола. В «Деяниях Павла и Теклы» апостол Павел изображен уродцем. У Иустина, Оригена, Климента Александрийского и Тертуллиана отражено предание о безобразии самого Христа. Это значит, что Иисусу приписывалась одна из черт, которые в ветхозаветные времена считались мессианскими. В юродстве словно застыла та эпоха, когда христианство и изящные искусства были антагонистическими категориями. Различие в посылках кинизма и юродства не мешает видеть, что оба феномена, в сущности, близки в философском осмыслении жизни: и киники, и юродивый стремятся достичь духовной свободы, их цель — благо, а благо не может зависеть от плотской красоты. Впрочем, благо никак не вытекает и из безобразия, поэтому в кинизме и юродстве столь отчетлива полемическая заостренность против общепринятых норм поведения. В кинизме бросается в глаза момент эпатирования, а в юродстве — мотивы укора. |
| Предупреждая всякое недоразумение, мы почитаем необходимым заметить, что, снимая клевету, взведенную на князя и бояр, следовательно, и на лучших из граждан Смоленска, мы нисколько не думаем тем самым усилить мрачную тень, бросаемую свидетельством жития на действительных завистников и преследователей святого мужа. Уже достаточно привести себе в память имя одного такого великого святителя, как Авраамий Смоленский, чтоб составить самое высокое понятие о духовенстве русской церкви в веке. Но обратимся к другим подробностямъ жития. Заслуживает внимания для истории образования древней Руси то обстоятельство, что Авраамий Смоленский между монашествующими нашел себе сочувствие в человеке, прозвание которого изобличает в нем западное происхождение, именно в Луке Прусине. Житие Авраамия Смоленского очень важно для истории древнерусской письменности и просвещения вообще. Он был искусный писец и много читал, и, вероятно, был основателем школы писцов и живописцев. Ему хорошо известен был Синайский Патерик. Его ученик Ефрем цитует Златую Чепь. Подвиги киевопечерских угодников прославлялись в Смоленске. Было уже довольно говорено о глубинных книгах, еретическом сочинении, в чтении которого духовенство обвиняло св. мужа. В истории русской церкви Макария сказано: голубиныя книги (том 3-й, стр. 49). Г. Пыпин в обозрении этого сочинения, полагает, что должно разуметь здесь апокрифическую книгу, под названием Глубина. (Отеч. Записк. 1857 г. 7). В обозрении того же сочинения (в Русск. Вестн. за 1857 г.), ссылаясь на мнение г. Пыпина, мы под условием допускали столько важное для истории русской поэзии чтение, предложенное в Истории русской церкви. В Православном Собеседнике приводятся оба мнения без окончательного решения, на стороне которого истина, хотя и дается предпочтение чтению: голубинныя книги (Ноябрь, стр. 372–3). Г. Шевырев следует мнению г. Пыпина, упоминая, впрочем, что Глубина помещается в перечне книг, истинных, а не ложных, то есть, апокрифических. (ч. 3, стр. 82). Так как во многих списках, которые случилось нам видеть, не исключая и Макарьевской Минеи по синодальному списку (август, л. 1077), постоянно читается: глубинныя книги, то мы думаем, что мнение г. Пыпина вполне согласно с понятиями древнерусских писцов и читателей. Что же именно разумелось под глубинными книгами, объяснится тогда, когда приведется в известность содержание этого древнего сочинения. |
| 349 Старшие списки – XIII в: ркп. Тр.–Серг. Л. 15 (1219 г.) и Выголексинский Сборн. Моск. Публ. и Рум. М. По списку XVI в. издано И. Общ. люб. др п. XXXIX, LXII и LXX. 351 Старшие списки – XIV в.: ркп. Тр.–Серг. Л. 36 и Моск. дух. Ак. 7. Изд. Общ. л. др. п. XLVIII, LXI, LXXII. 353 Старшие списки – XIII и XIV в.: ркп. М. Синод, б. 1296 и Сильвестр. Сборн (Ср. Срезневский. Сказания, XIII–XIV). 354 Ссылка на него в Ефремовом житии Авраамия Смоленскаго. («Прав. Собес.» 1858, III, 145–6. Ср. Голубинск. Ист. р. ц. 2 I–1, 908). 355 Намек в житии Авраамия (ib. 142). Старший сп..– XIV в.: рукп. И. Π. Б. Погод. 71. (Ср. Чет.–Мин. под 21 окт.). 357 Рукоп. И. П. Б. Погод. 64. Изд. Срезневским в Др. п. р. п. и яз. и Ягичем – в VI т. «Archiv». 361 В замечании Крумбахера «Von der Abfassungszeit und den Quellen Verhältnissen der " Αποφθγματα, Γεροντικ, Πατερικ, die in einer grossen Anzahl von Hss. vorliegen, haben wir noch keine klare Vorstellung» (Gesch. d. Byz. Lit. 2 , 188) – нет пессимистического преувеличения. Hagiographi Bollandiani et Henr. Omon в своем предисловии к Catalogua codicum hagiographicorum graecorum biblioth. nationalis Parisiensis (Bruxel.–Par. 1896, IV) прямо говорят относительно сборников, известных под именем «Historia monachorum» и «Vitae patrum», что их «nimia copia eruditi plerique deterriti videntur». По убеждению Болотова, будущий исследователь греческих Патериков должен выступить во всеоружии знания восточной аскетической литературы: сирской, армянской, коптской. 363 Е. Preuschen. Palladius u. Rufinus. Giessen, 1897. Возьмем начало и конец 313 гл. В слав.–р. пер. «бше нкотерыи оуноша въ градъ», в латинском т. «fuit quidam vir in hac proxima civitate» (Migne. Patrol Ser. lat. XXI, 400), в греч. пер. «ν γαρ τις τερος νεανας, φησν, ν τη πλει» (Preusch, 14–37); или: в слав.–р. пер. ««сълоучени писаноумоу быти ко всь въсносис съмритьс»» (кон. гл.), в латинск. т. « sic humilitas et conversio bonorum omnium materiam praebat: elatio et desperatio, interitus et mortis est causa» (Migne, 401), в греч. «πς ταπεινν αυτν ψωθσεται. προηγουμνως ον, τxνα, τν ταπεινοφροσνην σκσωμεν xρηπΤδα οσαν πασν των ρετν. πανυ δ συμβλλεται μν xα " ι μαxροτρα ρημος πρς τν σxησιν» (Preusch., 17–44). |
| Из этих скудных, рассеянных черт все же встает перед нами необычный на Руси образ святого: с напряженной внутренней а жизнью, с беспокойством и взволнованностью, выражающимися в бурной, эмоциональной молитве, с мрачнопокаянным представлением о человеческой судьбе, не возливающий елей целитель, а суровый учитель, одушевленный, может быть пророческим вдохновением. Если ставить вопрос о духовной школе, где мог воспитаться тип сподвижничества, то, конечно, искать его можно лишь в монашеской Сирии. Ефрем Сирин , а не Савва, был духовным предком смоленского Авраамия. Труд св. Ефрема Смоленского – не просто житие. Житие служит лишь обрамлением для повести о гонениях и терпении, а самая повесть, может-быть, лишь одеянием для заветного «наказания»: Ефрем пишет в защиту духовной науки. Рассказав о книжных занятиях святого, он характеризует его, как доброго пастуха, «вся сведый паствы, и когда на коей пажити ему пасти стадо, и не якоже невежа, неведый паствы, да овогда гладом, иногда же по горам разыдоуться, блоудяще, а инии от зверей снедени будут. Тако всем есть ведомо невежам, взимающим сан священства» (5, 4–8). И автор развивает эту мысль классическими сравнениями священника с корабельщиком, путешественником, воеводой. Именно жертвой таких невежд-священников и явился святой Авраамий. Биограф неоднократно настаивает на том, что духовенство смоленское одно несет ответственность за преследования Авраамия. Оно подстрекает мирян, но миряне тотчас же убеждаются в невинности святого. Начав неопределенно с «бесчинных», в сердца которых вошел сатана (10, 6), автор сейчас же уточняет: «попове же знающе и глаголюще: «уже наши дети вся обратил есть». Волнение охватило весь город: «събраша же ся вси от мала и до велико». В ругательствах толпы, в угрозах смертью повинны, конечно, все, – в том числе и миряне. Но на суде (на «снеме») «князю и властелем оумягъчи Бог сердце, игуменом же и ереом, аще бы мощно, жива его пожрети». (10, 13–30). Перед лицом такой злобы князь и миряне умывают руки: «Бещину попом, яко волом рыкающим, такоже и игуменом, князю же и вельможам не обретающим такыя вины, но изыскавше все, несть неправды никоея же, но все лжоут, тогда, яко едиными оусты: «неповинны будем, владыко, рекоуще к всем, еже таку нань кра молу воздвигнули есте, и неповинны есмы, иже нань глаголете или что съвещаете как любо беззаконно оубииство. |
| Радуйся, богатство земное ни во что же вменивый. Радуйся, стяжания тленная презревый. Радуйся, храмы Божия и нищыя удовлявый. Радуйся, руками убогих сокровища твоя горе предославый. Радуйся, яко не уклонился еси в сеть любостяжания. Радуйся, яко неуловимь пребыл еси мрежею сребролюбия. Радуйся, мудрый купче Царствия Небеснаго. Радуйся, верный рабе, данный тебе талант усугубивый. Радуйся, преподобне отче Аврамие, Смоленский чудотворче. Кондак 3 Сила Вышняго укрепи тя на подвиг проповеднический, блаженне Аврамие: не терпя бо видети пагубу душ человеческих, ревностию разжеглся еси о Боге живе поучая приходящих к тебе благочестно проводити житие и не отступати от заповедей Христа и звати Ему: Аллилуиа. Икос 3 Имуще духом злобы помраченный ум, не восхотеша людие смоленские приникнути в разум словес твоих духоносных, но клеветы на тя воздвигше, призваша тя на судище. Мы же, ублажающе терпение твое, глаголем: Радуйся, Христа вседушно возлюбивый. Радуйся, к Нему любовь во исповедании явивый. Радуйся, апостолом поревновавый. Радуйся, орган Святаго Духа бывый. Радуйся, благовестия евангелскаго уста богоглаголивая. Радуйся, словеса жизни вечныя провещавый. Радуйся, поношение за пресладкаго ти Иисуса веселяся претерпевый. Радуйся, поругание и досаждение за Него благодушно со смирением восприявый. Радуйся, яко во исповедании Христове непоколебимь пребыл еси. Радуйся, наветы вражия яко паучину потребивый. Радуйся, святче Божий, в мужестве неодоленный. Радуйся, добропобедниче в терпении непреклонный. Радуйся, преподобне отче Аврамие, Смоленский чудотворче. Кондак 4 Бурею злобы дышуще, не терпяще твоего обличения, людие смоленские всечасно терзаху тя, яко агнца незлобива зверие дивии, покушающеся отвратити жаждущих твоея проповеди евангелския, но ничтоже успеша омраченнии: силою бо свыше укрепляемь, посрамил еси оных ухищрение, немолчно проповедуя Христа и Единаго Творца Бога и вопия Ему: Аллилуиа. Икос 4 Слышавше увещательныя твоя глаголы к людем смоленским, Аврамие святе, гонители твои беззаконнии прещаху стражею жаждущым словес твоих послушати. Мы же, дивящеся величеству проповедания твоего, зовем ти: Радуйся, учителю благочествия. |
| Последнее решение об отправке гонца паны сообщили послам уже 4 декабря. Между тем они пытались произвести раздор в посольском сонме. Пригласили нескольких дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю. Набралось охотников отстать таким образом от посольства двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сыдавной-Васильев и дворянин Василий Сукин; с ними сошлись также спасский архимандрит и Троицкий келарь Авраамий Палицын. Поляки хотели еще, чтоб некоторые люди посольские взялись склонить смольнян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смольняне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили. С этою целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского, и, оставшись с ним наедине, говорил: «Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь, а я на тебя надеюсь; я уже уверил государя, что ты меня послушаешь». «Всяк себе добра желает, – сказал дьяк Луговской, – великою честию себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно». Сапега продолжал: «Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя; вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смольнянам, чтоб они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь, а хоть бы вас смольняне не послушали, то это будет не от вас, и вы все-таки свое прямое сердце покажете тем, что под город подведете; а я тебе обещаюсь Богом, что наш государь король тебя пожалует». «Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи; мне без их совета не токмо что делать – и помыслить ничего нельзя. |
| Труд св. Ефрема Смоленского— не просто житие. Житие служит лишь обрамлением для повести о гонениях и терпении, а самая повесть, может быть, лишь одеянием для заветного «наказания»: Ефрем пишет в защиту духовной науки. Рассказав о книжных занятиях святого, он характеризует его как доброго пастуха, «вся сведый паствы, и когда на коей пажити ему пасти стадо, и не якоже невежа, неведый паствы, да овогда гладом, иногда же по горам разыдоуться, блоудяще, а инии от зверей снедени будут. Тако всем есть ведомо невежам, взимающим сан священства» (5, 4–8). И автор развивает эту мысль классическими сравнениями священника с корабельщиком, путешественником, воеводой. Именно жертвой таких невежд–священников и явился святой Авраамий. Биограф неоднократно настаивает на том, что духовенство смоленское одно несет ответственность за преследования Авраамия. Оно подстрекает мирян, но миряне тотчас же убеждаются в невинности святого. Начав неопределенно с «бесчинных», в сердца которых вошел сатана (10, 6), автор сейчас же уточняет: «попове же знающе и глаголюще: «уже наши дети вся обратил есть»». Волнение охватило весь город: «събраша же ся вси от мала и до велико». В ругательствах толпы, в угрозах смертью повинны, конечно, все — в том числе и миряне. Но на суде (на «снеме») «князю и властелем оумягъчи Бог сердце, игуменом же и ереом, аще бы мощно, жива его пожрети» (10, 13–30). Перед лицом такой злобы князь и миряне умывают руки: «Бещину попом, яко волом рыкающим, такоже и игуменом, князю же и вельможам не обретающим такыя вины, но изыскавше все, несть неправды никоея же, но все лжоуть, тогда яко едиными оусты: «неповинны да будем, владыко, рекоуще к всем, еже таку нань крамолу воздвигнули есте, и неповинны есмы, иже нань глаголете или что съвещаете как любо беззаконно оубийство. И глаголюще: «благослови, отче, и прости, Аврамие!» и тако отъидоша в свояси» (11, 11–18). Вот почему и наказание постигает лично только игуменов и попов, помимо бездождия, посланного на весь город, за «преподобного Авраамия, яко лишен бысть божественныя литургии». (15, 14). Не следует думать, конечно, что в авторе говорит какой–либо, хотя бы монашеский, антиклерикализм. Напротив, он помнит, что его святой сам носит иерейский сан, и в гонении на него видит оскорбление священства: «А слышасте Господа, глаголюща: «святителя моя и черноризца и ереа честьно имейте и не осуждайте их»» (12, 21–22). Не священников не любит он, а священников–невежд, врагов его святого. Позднейшее примирение Авраамия с епископом, св. Игнатием («велику же любовь потом стяжаста блаженная», 19, 1), заставляет автора по возможности смягчить роль епископа в этом злосчастном процессе: он представляется скорее жертвой и орудием «попов и игуменов». Но автор не пожелал скрыть острого конфликта между святым и огромным большинством смоленского духовенства и даже драматически развил этот конфликт в житийную «пассию» («терпение»). Какие же мотивы предполагает он у враждебной партии? |
| Смоленск после отчаянной борьбы был, наконец, взят поляками, а Сигизмунд торжествовал победу на его развалинах. Шеина после допросов и пыток отправили в Литву и держали в заключении. Вся Польша ликовала. Совершались празднества, молебствия, процессии, пирушки всевозможные, увеселения. В Кракове трое суток с 30 июня днем и ночью гремела музыка... Выстрелы, потешные огни, представления, изображавшие взятие Смоленска, апофеозы языческих божеств, поражающих московское государство, сопровождали торжество. О событии, столь утешительном для католичества, радовались чрезвычайно и в Риме, когда дошло туда известие о побиении схизматиков, как называли католики православных христиан. XXVIII. Грамоты Троицко-Сергиевой лавры. Нижегородское ополчение К осени 1611 года положение Московского государства стало отчаянным. Поляки занимали Москву, и взяли Смоленск после двухлетней геройской защиты воеводы Шеина. Шведы захватили Новгород и Финское побережье. Земское ополчение распалось. Казаки грабили и своевольничали. Никакого правительства не существовало, и русские люди, не желавшие повиноваться ни полякам в Москве, ни казакам под Москвой, были предоставлены самим себе. Города, ожидавшие обыкновенно указаний из Москвы, теперь не знали что делать, и откуда ждать совета и приказа. Отчаяние русских людей было полное. Казалось, всему приходил конец. Прежде патриарх Гермоген призывал постоять за веру православную, теперь не слышно голоса его. Он посажен поляками в кремлевскую темницу. Между тем можно было ежечасно ожидать, что на помощь полякам, осажденным в Москве, придет польский король со своим войском. Войско поляков было усилено приходом из Польши отряда под начальством гетмана Ходкевича, который став в Красном Селе, осадил русское войско, находившееся там под начальством князя Дмитрия Трубецкого. Недостаток продовольствия, пороху и пуль, поставил это войско в безвыходное положение. В эту-то критическую минуту с особою энергиею начинают действовать архимандрит Дионисий и келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын, который был дружен с Трубецким и Заруцким. |
|
|
