| Помогите! Штормило так сильно, что на мгновение его даже выбросило из моря вверх, в воздух. Кролик успел заметить набрякшее злое небо и услышать, как свистит в ушах ветер. И в этом свисте ему померещился смех Пелегрины. Тут его бросило обратно в пучину – даже прежде чем он успел понять, что воздух, даже штормовой и грозовой, много лучше, чем вода. Его мотало вверх-вниз, вперёд-назад до тех пор, пока буря наконец не стихла. Эдвард почувствовал, что он снова медленно опускается на дно океана. Помогите! Помогите! Я так не хочу обратно, вниз. Помогите же мне! Но он всё опускался – ниже, ниже, ниже… Внезапно огромная рыбацкая сеть зацепила кролика и потащила его на поверхность. Сеть поднималась выше и выше, и вот уже Эдварда ослепил дневной свет. Он очутился в воздухе и приземлился на палубу вместе с рыбой. – Ой, гляди-ка, что это? – сказал голос. – Ну уж не рыба, – сказал другой голос. – Это точно. Оказалось, что Эдвард совсем отвык от солнца, и ему было трудно смотреть вокруг. Но вот он различил сначала фигуры, потом лица. И понял, что перед ним два человека: один молодой, другой старый. – Похоже, игрушка, – сказал седой старик. Он поднял Эдварда за передние лапы и стал рассматривать. – Верно, кролик. У него и усы есть, и уши кроличьи. Как у кролика, торчком стоят. Ну, раньше стояли. – Да, точно, ушастый, – сказал молодой парень и отвернулся. – Отнесу-ка я его домой, отдам Нелли. Пусть починит, в порядок приведёт. Подарим какому-нибудь мальцу. Старик усадил Эдварда, чтоб он мог смотреть на море. Эдвард, конечно, был признателен за столь учтивое обращение, но, с другой стороны, он уже так устал от воды, что глаза б его на это море-океан не глядели. – Ну вот, сиди тут, – сказал старик. Они потихоньку приближались к берегу. Эдвард ощущал, как пригревает солнышко, как обвевает ветерок остатки шерсти на его ушах, и что-то вдруг переполнило, стеснило его грудь, какое-то удивительное, чудесное чувство. Он был счастлив, что жив. – Ты только погляди на этого ушастого, – сказал старик. – Похоже, ему нравится, верно? |
| Он передал его суду в виде шутки: — Элизабет. А как фамилия этой юной особы? — Я не знаю. — Что сказал свидетель? — Сэр Эдвард Паркин постучал ручкой по листу бумаги перед собой. — Он не знает ее фамилии, мой лорд, — с ухмылкой ответил мистер Брэддок. Сэр Эдвард Паркин улыбнулся, и его улыбка, как разрешение, вновь вызвала смех в зале суда. — Мой лорд, — продолжал мистер Брэддок, когда тишина была восстановлена, — неведение свидетеля не столь удивительно, как это может показаться. Мнения ее соседей по этому поводу сильно расходятся. Эндрю наклонился вперед и ударил по краю загородки стиснутым кулаком. — На что вы намекаете? — закричал он. — Успокойтесь, — обернулся к нему сэр Эдвард Паркин, беря пальцами понюшку табака. Он отвернулся и улыбнулся мистеру Брэддоку. Случай оказался более забавным, чем он ожидал. — Мой лорд, я приведу свидетеля, чтобы доказать, что девушка — дочь, возможно незаконнорожденная, женщины по имени Гарнет. Женщина умерла, и никто не знает, был ли у нее когда-нибудь муж. У них был квартирант, которому достался хутор, когда женщина умерла. Общее мнение в этой местности таково, что девушка была не только дочерью этого человека, но и его любовницей. — Где этот человек? — Он умер, мой лорд. — Вы предполагаете вызвать девушку как свидетеля? — Нет, мой лорд, информация попала в мои руки только что, но в любом случае девушка не была бы свидетелем, которому присяжные могли бы доверять. История очень грязная. — Боже мой, знаете ли вы, что такое красота? — закричал Эндрю. — Если вы не можете помолчать, — оборвал его сэр Эдвард Паркин, — я заключу вас под стражу за неуважение к суду. — Мой лорд, — взмолился Эндрю и запнулся, пытаясь стряхнуть туман усталости, который окутал его мозг и мешал говорить. — Вы хотите что-то сказать? Эндрю поднял руку ко лбу. Он должен найти слова в тумане, который накрыл его, слова, чтобы рассказать о золоте свечей, разлитом далеко в глубине мозга. — Говорите, что вы хотите сказать, или молчите. — Мой лорд, там нет грязи, — прошептал он очень тихо. |
| Поначалу приятели Быка думали, что Эдвард – просто затянувшаяся добрая шутка старого бродяги. – Опять твой кролик, – посмеивались они. – Давай-ка его заколем да положим в котелок. А когда Бык усаживал Эдварда к себе на колено, кто-нибудь непременно говорил: – Ну что, Бык, завёл себе куколку-подружку? Эдвард, конечно, ужасно сердился за то, что его называли куклой. Но Бык никогда не сердился. Он просто сидел, держа Эдварда на коленях, и молчал. Вскоре весь бездомный народ привык к Эдварду, и о нём пошли самые добрые слухи. Стоило Быку с Люси появиться у костра в каком-нибудь новом городе или даже новом штате, короче, в совершенно новом месте, тамошние бродяги сразу понимали: это тот самый кролик. Все были рады его видеть. – Привет, Малоун! – кричали они хором. И на душе у Эдварда становилось тепло: его узнают, о нём слышали. Та перемена, которая стала происходить в нём на кухне у Нелли, его новая способность – странная и непостижимая – сидеть совершенно неподвижно и внимательно слушать чужие рассказы, была поистине бесценным даром у костра бродяг. – Поглядите-ка на Малоуна, – сказал однажды вечером человек по имени Джек. – Клянусь, он слушает каждое наше слово. – Ну, разумеется, – подтвердил Бык. – Конечно слушает. В тот же вечер, попозже, Джек снова пришёл к ним, сел возле Быка и попросил подержать кролика. Ненадолго. Бык дал Эдварда Джеку, и тот, устроив кролика на колене, принялся нашёптывать ему на ухо. – Хелен, – говорил Джек, – Джек-младший, а ещё Таффи. Она совсем малышка. Так зовут моих детей. Они все в Северной Каролине. Ты когда-нибудь был в Северной Каролине? Это вполне приличный штат. Там-то они все и живут. Хелен, Джек-младший, Таффи. Запомни эти имена. Хорошо, Малоун? С тех пор, куда бы ни приходили Бык, Люси и Эдвард, кто-нибудь из бродяг непременно сажал кролика себе на колени и шептал ему на ухо имена своих детей. Бетти, Тэд, Нэнси, Уильям, Джимми, Айлин, Скиппер, Фэйт… Эдвард и сам хорошо знал, как хочется повторять имена тех, кто много значат в твоей жизни. |
| Но иногда, глядя в ночное небо, Эдвард вспоминал Пелегрину. Ему снова виделись её пылающие чёрные глаза, и в душу закрадывался холодок. «Бородавочники, – думал он. – Ведьмы». Потом Нелли укладывала его спать. Она пела Эдварду колыбельную – песенку про птицу-пересмешника, которая не умела петь, и про бриллиантовое кольцо, которое не сияло, и звуки её голоса успокаивали кролика. Он забывал про Пелегрину. Довольно долго жизнь его была сладкой и беспечальной. А потом дочка Лоренса и Нелли приехала навестить родителей. Глава десятая Лолли оказалась неказистой теткой с очень громким голосом и очень яркой помадой на губах. Она тут же заметила Эдварда на кушетке в гостиной. – Что это такое? – Поставив чемодан, она схватила Эдварда за ногу. Он болтался в воздухе вверх тормашками. – Это Сюзанна, – сказала Нелли. – Какая ещё Сюзанна? – возмутилась Лолли и встряхнула Эдварда. Подол платья закрывал лицо кролика, и он ничего не видел. Но в нём уже кипела глубокая и непримиримая ненависть к Лолли. – Её нашёл отец, – сказала Нелли. – Она попалась в сети, и на ней не было никакой одёжки, так что я нашила ей нарядов. – Ты с ума спятила? – завопила Лолли. – Зачем кролику одежда? – Ну… – беспомощно протянула Нелли. Её голос дрогнул. – Мне показалось, этой крольчихе нужна одежда. Лолли бросила Эдварда обратно на кушетку. Он лежал вниз лицом, забросив лапы за голову, и подол платья по-прежнему закрывал его лицо. Там он и оставался на протяжении всего ужина. – Зачем вы вытащили этот доисторический детский стульчик? – шумно возмущалась Лолли. – Не обращай внимания, – сказала Нелли. – Твой отец как раз взялся его подклеить. Верно, Лоренс? – Угу. – Лоренс не отрывал взгляда от тарелки. Разумеется, после ужина Эдвард не пошёл с Лоренсом на улицу покурить под звёздами. И в первый раз за то время, что Эдвард жил у Нелли, она не спела ему колыбельную. В тот вечер Эдвард был позабыт-позаброшен, а наутро Лолли схватила его, сдёрнула подол с его лица и пристально посмотрела ему в глаза. – Околдовал ты моих стариков, так, что ли? – сказала Лолли. – В городке поговаривают, что они носятся с тобой как с крольчонком. Или с ребёнком. |
| Девочка засмеялась. Она смеялась, пока не начала кашлять. Тогда Брайс положил Эдварда на кровать, взял Сару-Рут на руки и стал её укачивать, гладить по спине. – А хочешь на свежий воздух? – спросил он. – Давай-ка вынесем тебя на улицу. И Брайс вынес девочку на улицу. Эдвард остался лежать на кровати и, глядя в потемневший от копоти потолок, снова подумал, как хорошо иметь крылья. Будь у него крылья, он бы взмыл высоко-высоко в небо и полетел над всем миром туда, где воздух чист, свеж и сладок. И он бы взял с собой Сару-Рут. Он держал бы её на руках. И уж конечно, поднимись они вверх, высоко-высоко над миром, она бы смогла дышать, совсем не кашляя. Мгновение спустя Брайс вернулся в дом с Сарой-Рут на руках. – Она хочет и тебя взять на улицу, – сказал он Эдварду. – Бубенчик, – сказала Сара-Рут и протянула руки. Брайс держал на руках Сару-Рут, Сара-Рут держала Эдварда, и они втроём вышли на улицу. Брайс предложил: – Давайте смотреть на звёзды. Как увидите падающую звезду, скорее загадывайте желание. Все трое надолго замолчали, глядя в ночное небо. Сара-Рут перестала кашлять. Эдвард подумал, что она, может быть, заснула. – Вон, вон звезда! – сказала девочка. По ночному небу и правда летела звезда. – Загадай желание, солнышко, – произнёс Брайс неожиданно высоким, напряжённым голосом. – Это твоя звезда. Ты можешь загадать всё что угодно. И хотя эту звезду заметила Сара-Рут, Эдвард тоже загадал желание. Глава девятнадцатая Дни шли, солнце всходило и заходило, потом снова всходило и снова заходило. Иногда отец являлся домой, а иногда не показывался. Уши у Эдварда стали жёваные, но его это нисколько не беспокоило. Свитер его распустился почти до последней нитки, но это его тоже не беспокоило. Его нещадно тискали и обнимали, но ему это нравилось. А по вечерам, когда Брайс брал в руки веточки, к которым были привязаны куски бечёвки, Эдвард танцевал и танцевал. Без устали. Прошёл месяц, потом два месяца, три… Саре-Рут стало хуже. На пятый месяц она отказалась есть. А когда наступил шестой месяц, она начала кашлять кровью. Дыхание её стало неровным и неуверенным, как будто в промежутках между вдохами она забывала, как надо дышать. |
| Домик, в котором жили Брайс и Сара-Рут, был такой крошечный и кособокий, что Эдвард сначала даже не поверил, что это настоящий дом. Он принял его за курятник. Внутри стояли две кровати и керосиновая лампа. Вот и всё. Больше там ничего не было. Брайс положил Эдварда в ногах кровати и зажёг лампу. – Сара, – прошептал Брайс, – Сара-Рут, проснись, солнышко. Я тебе кое-что принёс. – Он достал из кармана губную гармошку и стал наигрывать какую-то простенькую мелодию. Маленькая девочка села на кровати и сразу закашлялась. Брайс положил руку ей на спину, стал поглаживать и успокаивать. – Ну ладно, ну ничего страшного, сейчас пройдёт. Она была совсем маленькая, лет, наверное, четырёх, с очень светлыми волосами. Даже при тусклом мерцании керосиновой лампы Эдвард видел, что её карие глаза тоже отливают золотом, как у Брайса. – Ну, ничего-ничего, – говорил Брайс, – сейчас откашляешься, и всё пройдёт. Сара-Рут не спорила. Она кашляла, кашляла и кашляла. А на стене домика билась в кашле её тень – такая маленькая, скукоженная. Этот кашель был самым печальным звуком, который Эдвард слышал в своей жизни, печальнее даже, чем крик козодоя. Наконец Сара-Рут перестала кашлять. – Хочешь посмотреть, что я принёс? – спросил Брайс. Сара-Рут кивнула. – Тогда закрой глаза. Девочка зажмурилась. Брайс поднял Эдварда и держал его, чтобы он стоял прямо, как солдат, в изножье кровати. – Ну ладно, открывай. Сара-Рут открыла глаза, а Брайс стал двигать фарфоровые лапки Эдварда, словно тот танцевал. Сара-Рут засмеялась и захлопала в ладоши. – Кролик, – сказала она. – Это для тебя, солнышко. Сара-Рут посмотрела сначала на Эдварда, потом на Брайса, потом снова на Эдварда, глаза её расширились, но она всё ещё не верила. – Он твой. – Мой? Как вскоре выяснил Эдвард, Сара-Рут редко произносила больше одного слова. Во всяком случае, если она говорила сразу несколько слов, то тут же начинала кашлять. Поэтому она себя ограничивала, говорила только то, что было совершенно необходимо. – Он твой, – сказал Брайс. – Я его раздобыл специально для тебя. |
| «В бою с трущобами мы или победим, или погибнем. Среднего пути нет», – Якоб Риис. Вильгельм Рентген. Рука миссис Рентген. 1895. «Я не размышляю; я исследую», – Вильгельм Рентген. Эдвард Стейхен. Озеро в лунном свете. 1904. «На самом деле, любая фотография – это обман от начала до конца», – Эдвард Стейхен. Эдвард Кертис. Исчезающая раса. 1904. «Смерть любого старого мужчины или женщины – это исчезновение традиции и знаний священных обрядов, которыми они обладали», – Эдвард Кертис. Альфред Стиглиц. Третий класс. 1907. «Если бы все мои фотографии потерялись и меня знали только по этой, я был бы вполне доволен», – Альфред Стиглиц. Льюис Хайн. Девочка с фабрики хлопка. 1908. «Фотография может осветить темноту и разоблачить невежество», – Льюис Хайн. Пол Стрэнд. Слепая. 1916. «Я чувствовал, что тяжелая жизнь сделала их необычайно интересными и даже благородными людьми», – Пол Стрэнд. Август Зандер, Каменщик. 1928. Эрих Заломон. Гаага. 1930. «Если Заломон не фотографировал очередную официальную встречу, люди не верили, что она хоть сколько-нибудь важна!» – министр иностранных дел Франции Аристид Бриан. Анри Картье-Брессон. Позади вокзала Сен-Лазар. 1932. «В фотографии все дело в удаче. Там был забор, и я вставил мою камеру в щель забора. Это доля секунды», – Анри Картье-Брессон. Обед на небоскребе. Автор неизвестен. 1932. «Увидев эту фотографию однажды, вы ее уже не забудете», – Кристин Руссель, историк Рокфеллеровского центра. Джеймс ван дер Зее. Пара в енотовых шубах. 1932. «Я всегда стремился к тому, чтобы люди хорошо выглядели на фото, чтобы они выглядели так, как они бы сами желали выглядеть», – Джеймс ван дер Зее. Лох-несское чудовище. Автор неизвестен. 1934. «Хорошо, вот вам ваш монстр», – Мармадьюк Уэзерелл. Генрих Гофман. Гитлер на митинге нацистской партии. 1934. «Не хотите ли пойти со мной? Несомненно, вы сможете сделать несколько очень интересных фотографий!» – Гитлер – Гофману. Доротея Ланж. Мать-мигрантка. 1936. «Вы видите в ее лице все, что хотите. Она бессмертна», – Рой Страйкер (FSA). |
| И не то чтобы я при этом позволил себе с нею какуюнибудь вольность, вовсе нет: мне прекрасно известно, сколь пагубны бывают подобные приемы, а я забочусь прежде всего о том, чтобы ее женственность вполне сохранила возможность вновь обрести себя в неприкосновенности — чистой и прекрасной. Ввиду моих тесных отношений с теткой мне нетрудно обращаться с Корделией как с ребенком, который ничего не смыслит в мирских делах. Благодаря этому ее женственность не терпит ущерба, но просто нейтрализуется; ведь ее женственности никоим образом не может повредить то, что она не разбирается в рыночных ценах; однако Корделия законно возмущена тем, что подобные предметы всерьез считаются главным в жизни. А тут уж тетка просто превосходит самое себя — и не без моего усердного содействия. Она стала почти фанатичной в этих вопросах, и за это ей надо благодарить меня одного. Единственное, с чем она никак не может примириться, — это отсутствие всякого положения, то, что я не занимаю никакой должности. Правда, всякий раз, когда при мне заходит речь о какомнибудь вакантном месте, я привычно восклицаю: «Вот это дело как раз по мне!» — а затем в высшей степени серьезно продолжаю распространяться на эту тему. Корделия всякий раз замечает иронию, а это как раз то, что мне и нужно. Бедный Эдвард! Как жаль, что его зовут не Фриц. Всякий раз, когда я думаю о нем, предаваясь своим молчаливым рассуждению, я вспоминаю о Фрице из комедии Скриба «Невеста» . Подобно своему прототипу, Эдвард также служит капралом в гражданской гвардии. Сказать по правде, Эдвард также довольно скучен и неловок. Он не совсем правильно берется за дело: он всегда является франтом и чувствует себя весьма скованно. Из дружбы к нему — «unter uns gesagt» — я одеваюсь как можно небрежнее. Бедный Эдвард! Единственное, что меня смущает, — это его бесконечная привязанность ко мне; он считает себя столь обязанным, что не знает, как меня и благодарить. Но позволить ему благодарить меня — это уж чересчур. Отчего вы не можете хоть раз угомониться? Все утро напролет вам нечего было делать, кроме как трясти мои ставни, дергать зеркальце и веревку, которая его поворачивает, играть со звонком, что тянется с третьего этажа, биться в стекла, — короче, всеми возможными способами заявлять о своем существовании, как будто стремясь выманить меня наружу. |
| Христос. Хьюинз Уильям Алберт Сэмюел (Hewins William Albert Samuel). Хьюбш (Huebsch). Хьюфер Оливер (Hueffer Oliver). Хьюфер Форд Мэдокс (Hueffer Ford Madox), после 1914 г. — Форд Мэдокс Форд. Хэйнс Э.-С.-П. (Hayns E.-S.-P.). Хэнбери Сесили (Hanbury Cecily). Цвейг Стефан (Zweig Stefan). Цезарь Гай Юлий (Caesar Caius Iulius). Циммерн, сэр Алфред Экхард (Zimmem, Sir Alfred Eckhard). Чаплин Чарли (Чарльз Спенсер) (Chaplin Charlie (Charles Spencer)). Чарльз Эдвард, дядя — см . Уэллс Чарльз Эдвард. Челлини Бенвенуто (Cellini Benvenuto). Чемберлен Джозеф (Chamberlain Joseph. Чемберлен (Артур) Невилл (Chamberlain Arthur Neville). Чемберс (Chambers). Чентри, сэр Фрэнсис Легат (Chantrey, Sir Francis Legatt). Чепмен Фредерик (Chapman Frederic). Чернышевский Николай Гаврилович. Черчилль, сэр Уинстон Леонард Спенсер (Churchill, Sir Winston Leonard Spencer). Честертон Гилберт Кит (Chesterton Gilbert Keith). Честертон Сесил Эдвард (Chesterton Cecil Edward). Честертоны (Chestertons). Чехов Антон Павлович. Чосер Джеффри (Chaucer Geoffrey). Чоут Джозеф Ходжес (Choate Joseph Hodges). Чуковский Корней Иванович (наст. имя — Николай Васильевич Корнейчуков). Шарп Клиффорд (Sharp Clifford). Шекспир Уильям (Shakespeare William). Шелли Перси Биши (Shelley Percy Bysshe). Шеллоу (Shallow). Шерард Кеннеди Роберт Харборо (Sherard Kennedy Robert Harborough). Шеридан Клер (Sheridan Clare). Шкловский Виктор Борисович. Шмидт-Паули (Schmidt-Pauli). Шопенгауэр Артур (Shopenhauer Arthur). Шортер Клемент (Shorter Clement). Шоу Джордж Бернард (Shaw George Bernard). Шоу (урожд. Пейн-Тауншенд) Шарлотта (Shaw (Payne-Townshend) Charlotte). Шпенглер Освальд (Spengler Oswald). Штреземанн Густав (Stresemann Gustav). Штурм Иоганнес (Sturm Johannes). Шубин Павел Яковлевич. Эберконвэй, леди — см. Макларен Кристабел (урожд. Макнагтен) Мэри Мелвилл, леди Эберконвэй. Эвелинг Эдвард Биббинс (Aveling Edward Bibbens). Эвклид. Эдел (Джозеф) Леон (Edel (Joseph) Leon). Эдyapд VIII (Edward VIII). Эйзенштейн Сергей Михайлович. |
| Да постовой полисмен не бросится так к бродяге, с которым на улице сделался припадок, как эта самая Эми бросилась вчера в этой самой комнате к этой самой миссис Гоуэн, — с негодованием заключила мисс Фанни. — Уж это бы куда ни шло, один раз, в виде исключения, — сказал мистер Эдвард, — но вот ваш Кленнэм, как ему угодно называть себя, — совсем особый вопрос. — Нет, это все тот же вопрос, — возразила мисс Фанни. — Одно вытекает из другого. Начать с того, что он сам, без спросу, навязался к нам. Мы его не звали. Я по крайней мере всегда давала ему понять, что весьма охотно обошлась бы без его общества. Затем он грубейшим образом оскорбил наши чувства, единственно потому, что ему приятно было сделать из нас посмешище, — а теперь вот мы должны унижаться ради его друзей! Меня больше не удивляет и вчерашнее поведение мистера Гоуэна с тобой, Эдвард. Чего ж еще ждать от человека, который знает о наших прошлых несчастьях и наверно радуется им — быть может, даже в эту самую минуту! — Нет, нет, отец, Эдвард, это не так! — воскликнула Крошка Доррит. — Ни мистер, ни миссис Гоуэн никогда не слышали нашего имени. Они ничего о нас не знали и не знают. — Тем хуже! — отрезала Фанни, не желая признавать никаких смягчающих обстоятельств. — Тогда тебе и вовсе, нет оправдания. Если б они что-нибудь знали, тебе могло вздуматься, что нужно как-то расположить их к себе. Это было бы нелепое и смешное заблуждение, но заблуждение еще можно извинить, а сознательного намерения унизить тех, кто нам должен быть всех ближе и дороже, извинить нельзя. Нет. Никак нельзя. Это можно только осудить. — Я никогда тебя сознательно не огорчаю, Фанни, — сказала Крошка Доррит, — хотя ты очень сурова ко мне. — В таком случае надо лучше следить за собой, Эми. — отвечала старшая сестра. — Раз у тебя помимо воли так получается, надо лучше за собой следить. Если бы я родилась и выросла в таком месте, где может притупиться чувство приличия, я, вероятно, на каждом шагу спрашивала бы себя: а не компрометирую ли я, по неведению, своих родных и близких. |
|
|
