| И кролик полетел вверх тормашками по терпкому весеннему воздуху. Уже издалека он услышал, как тоскливо взвыла Люси. – Уууууу, УУУУУУУУ – плакала Люси. Эдвард сильно ударился при приземлении, а потом долго катился кувырком с высокой грязной насыпи. Наконец он остановился. Он лежал на спине под ночным небом. Мир вокруг безмолвствовал. Эдвард больше не слышал Люси. И перестука вагонных колёс он тоже больше не слышал. Он взглянул на звёзды. Начал было перечислять названия созвездий, но вскоре замолчал. «Бык, – прошептало его сердце. – Люси». Сколько же раз придётся ему прощаться с людьми, не имея даже возможности сказать им «прощай»? Тут свою песню затянул одинокий сверчок. Эдвард прислушался. И что-то в глубине его души заныло, заболело. Жаль, что он не умеет плакать. Глава пятнадцатая А утром взошло солнце, и песню сверчка сменили птичьи трели. По тропинке под насыпью шла старуха и споткнулась прямо об Эдварда. – Хм, – сказала она и ткнула в Эдварда своей длинной палкой. – Похоже, кролик. Поставив корзинку на землю, она наклонилась и пристально посмотрела на Эдварда. – Кролик. Только ненастоящий. – Она выпрямилась, снова хмыкнула, а потом почесала спину. – Что я всегда говорю? Я говорю, что всему найдётся применение. Всё пригодится. Но Эдварду было всё равно, что она говорит. Резкая душевная боль, которую он испытал вчера ночью, уже притупилась, её сменили абсолютная пустота и отчаянье. «Хочешь, подними меня, хочешь – оставь валяться здесь, – думал кролик. – Мне совершенно всё равно». Но старуха его подняла. Она сложила его пополам, сунула в свою корзинку, где пахло водорослями и рыбой, и пошла дальше, помахивая корзинкой и напевая: – «Никто не видел и не ведал тех бед, что повидала я…» Эдвард невольно прислушался. «Я тоже видел разные беды, – подумал он. – Могу поклясться, я повидал их немало. И похоже, они никак не кончатся». Эдвард был прав. Его беды на этом не кончились. Старуха нашла ему применение: прибила его бархатные ушки гвоздями к деревянному шесту у себя в огороде. Раскинула ему руки, будто он летит, и накрепко прикрутила проволокой. На шесте, кроме Эдварда, было множество ржавых и колючих консервных банок. Они позвякивали, побрякивали и поблёскивали на утреннем солнце. |
| «Однажды в доме на Египетской улице жил кролик. Сделан он был почти целиком из фарфора: у него были фарфоровые лапки, фарфоровая голова, фарфоровое тело и даже фарфоровый нос…» Он был не просто красив, он был элегантен от кончиков ушей, сделанных из настоящей кроличьей шерсти, до пушистого, мягкого хвостика. У него были красивые костюмы на все случаи жизни и даже маленькие часы на цепочке. Любой был бы счастлив оказаться на его месте, тем более, что его хозяйкой была маленькая девочка по имени Абилин, любящая и преданная. Но кролик Эдвард не испытывал никаких чувств, он был равнодушен, видимо, потому что сердце его также было фарфоровым. Что же происходит дальше? Кролик Эдвард вдруг оказывается совершенно в других условиях, чем те, к которым привык, — хулиганы-мальчишки бросают его за борт корабля, он много месяцев лежит на дне океана, затем его вылавливает рыбак, и кролик привязывается к нему и его жене. Дальше больше — кролика выкидывает на помойку злобная дочь рыбака, но находит собака Люси и бродяга Бык. Не буду утомлять читателей пересказом всех приключений Эдварда. Скажу лишь, что каждый новый хозяин учил его чему-то новому, и каждое расставание было очень грустным. Неужели фарфоровое сердце могут растопить только печали? Самая грустная история, через которую писательница пропускает своего некогда такого элегантного и заносчивого героя — смерть от туберкулеза маленькой девочки Сары-Рут. Именно боль от утраты девочки делает кролика по-настоящему живым: «Эдвард выпал из рук Сары-Рут еще накануне вечером, и она больше о нем не спрашивала. Лежа на полу лицом вниз, закинув руки за голову, Эдвард слушал, как плачет Брайс… «Я тоже ее любил, — думал Эдвард. — Я любил ее, а теперь ее нет на свете. Странно это, очень странно. Как дальше жить в этом мире, если здесь не будет Сары-Рут?» Книга для детей не обязательно должна быть веселой. «Удивительные приключения кролика Эдварда» — книга, скорее, грустная, но это не значит, что она лишена радости. Я думаю, что детям очень важно знать, что печаль и радость часто соседствуют, и потерями, несмотря на всю их тяжесть, жизнь не заканчивается. Редкое качество книги — уметь донести до сравнительно маленького ребенка (я читала эту книгу своим 6-летним детям) такие серьезные вещи. |
| — Ты?… — пролепетал Блэк. — Конечно, я, кто же еще! — Эдвард! — Капитан повернулся к Люстигу и Хинкстону, не выпуская руки незнакомца. — Это мой брат, Эдвард. Эд, познакомься с моими товарищами: Люстиг, Хинкстон! Мой брат! Они тянули, теребили друг друга за руки, потом обнялись. — Эд! — Джон, бездельник! — Ты великолепно выглядишь, Эд! Но постой, как же так? Ты ничуть не изменился за все эти годы. Ведь тебе… тебе же было двадцать шесть, когда ты умер, а мне девятнадцать. Бог ты мои, столько лет, столько лет — и вдруг ты здесь. Да что ж это такое? — Мама ждет, — сказал Эдвард Блэк, улыбаясь. — Мама? — И отец тоже. — Отец? — Капитан пошатнулся, точно от сильного удара, и сделал шаг-другой негнущимися, непослушными ногами. — Мать и отец живы? Где они? — В нашем старом доме, на Дубовой улице. — В старом доме… — Глаза капитана светились восторгом и изумлением. — Вы слышали, Люстиг, Хинкстон? Но Хинкстона уже не было рядом с ними. Он приметил в дальнем конце улицы свой собственный дом и поспешил туда. Люстиг рассмеялся. — Теперь вы поняли, капитан, что было с нашими людьми? Их никак нельзя винить. — Да… Да… — Капитан зажмурился. — Сейчас я открою глаза, и тебя не будет. — Он моргнул. — Ты здесь! Господи. Эд, ты великолепно выглядишь! — Идем, ленч ждет. Я предупредил маму. — Капитан, — сказал Люстиг, — если я понадоблюсь, я — у своих стариков. — Что? А, ну конечно, Люстиг. Пока. Эдвард потянул брата за руку, увлекая его за собой. — Вот и наш дом. Вспоминаешь? — Еще бы! Спорим, я первый добегу до крыльца! Они побежали взапуски. Шумели деревья над головой капитана Блэка, гудела земля под его ногами. В этом поразительном сне наяву он видел, как его обгоняет Эдвард Блэк, видел, как стремительно приближается его родной дом и широко распахивается дверь. — Я — первый! — крикнул Эдвард. — Еще бы, — еле выдохнул капитан, — я старик, а ты вон какой молодец. Да ты ведь меня всегда обгонял! Думаешь, я забыл? В дверях была мама — полная, розовая, сияющая. За ней, с заметной проседью в волосах, стоял папа, держа в руке свою трубку. |
| - Говори, Эдвард Эдмундич, — ответил я, с некоторым недоумением вглядываясь в напряженное лицо его. - Мне трудно начать… — Эдвард откинул с лица прядь черно-блестящих волос. — Скажи, rex, я живу в стольном твоем граде уже несколько недель — почему среди твоей дружины ни разу не встречал я ни одного из тех воинов, которые возвращали тебе отеческий стол?.. Они называли тебя своим повелителем, но здесь их не знает никто… - Откроюсь тебе по чести, Эдвард Эдмундич. Истинно — я князь ихний. Но место тем воинам не в стольном граде, в моих лесах. - Что это значит, rex? Кто они? И куда исчез твой телохранитель? - Они — волки из моих лесов. Волк также и Волвич, но на более долгий срок оборотил его в человека старый волхв. - Языческий pontifex?! Так вот, чьею помощью добыта победа! — В голосе побелевшего как лен Эдварда прозвенели слезы горечи. — Так не Господним произволом добыт твой стол, Влэдимэр?.. Я смолчал. Некоторое время молчал и Эдвард. Мы стояли рядом, но пропасть разверзлась между нами. - Я лишен был дружины до тех пор, покуда не находился на своей земле, — вымолвил, наконец, я. — Но вступив на нее, я стал силен. Ведовское княжество — мое, кому же, как не мне, должны служить даже волки в здешних лесах? Теперь же я смогу дать тебе настоящую дружину, отправившись с которой в Англию, ты свергнешь Канута… - Я не приму от тебя дружины, rex. Видит Бог, вырвать тебя из сердца для меня все равно, что своей рукою вырвать глаз… Но глаз мой соблазняет меня. Ты не христианин, rex, истинный христианин не в праве принимать колдовскую помощь. - Не в праве? — впервые за этот тяжелый разговор поднял я голову и взглянул Эдварду в глаза. — Постой же! С силою рванув застежку, я сбросил корзно и, сжав в кулаке ворот, разодрал на груди свою белую, расшитую золотом рубаху. - Смотри, Эдвард Эдмундич, и суди сам — вправе ли я был принимать волхову помощь? Приподняв нательный крест и ведовскую ладонку, я показал Эдварду четкий и глубокий след ожога в форме креста. - Нательный крест жег грудь мне, потомку ведунов. Вы, англы, давно приняли истинную веру — мы же были язычниками на памяти нынешних стариков. Поэтому крест жег мне грудь, накалившись докрасна. Я мог снять его, но не снял бы ни за что на свете. Ответь, вправе ли был я после этого принимать помощь волхва? |
| Вдруг до него донеслась песенка – играли на губной гармошке. Из темноты показался Брайс. – Привет, – сказал он Эдварду. Он снова вытер ладонью под носом, а потом взял губную гармошку и сыграл ещё одну песенку. – Поспорим, ты не верил, что я вернусь? Но я вернулся. Я пришёл тебя спасти. «Слишком поздно, – подумал Эдвард, когда Брайс залез на шест и стал отвязывать проволоку, которой были прикручены лапки кролика. – От меня прежнего ничего не осталось, одна пустая оболочка». «Слишком поздно, – думал Эдвард, когда Брайс вытаскивал гвозди из его ушей. – Я просто кукла, фарфоровая кукла». Но, когда был вынут последний гвоздь и Эдвард упал прямо в подставленные руки Брайса, к нему пришло облегчение, спокойствие, а потом даже радость. «Может, и не слишком поздно, – подумал он. – Может, меня ещё стоит спасать». Глава семнадцатая Брайс перекинул Эдварда через плечо. – Я пришёл забрать тебя для Сары-Рут, – сказал он и зашагал вперёд. – Ты, конечно, не знаешь Сару-Рут. Это моя сестра. Она болеет. У неё была кукла-пупс, тоже из фарфора. Она очень любила этого пупса, но он его сломал. Он сломал пупса. Он пришёл пьяный и наступил пупсу на голову. Пупс разбился вдребезги. Кусочки были совсем маленькие, и у меня не получилось их склеить. Ничего не вышло, хотя я старался прямо не знаю как. Брайс остановился и, покачав головой, вытер нос ладонью. – С тех пор Саре-Рут вообще не во что играть. Он ей ничего не покупает. Говорит, ей ничего не нужно. Он говорит, ей ничего не нужно, потому что она долго не проживёт. Но он же не знает этого точно, правда? – Брайс снова двинулся вперёд. – Он этого не знает, – твёрдо повторил мальчик. Кто такой «он», Эдварду было не вполне понятно. Зато ему было понятно другое: его несут к какому-то ребёнку, у которого недавно разбилась кукла. Кукла. Как же Эдвард презирал кукол! Одна мысль о том, что ему предлагают заменить для кого-то куклу, была оскорбительна. Но всё-таки он был вынужден признать, что это куда лучше, чем висеть прибитым за уши к шесту на огороде. |
| Корделия, пожалуй, слишком занимает меня. Я снова теряю свое душевное равновесие, — но не в ее присутствии, а тогда, когда я о ней думаю, то есть в действительном смысле слова нахожусь наедине с нею. Я могу тосковать по ней, но не о том, чтобы с нею говорить; мне довольно, чтобы ее образ медленно проплывал передо мною; я могу крадучись идти за нею, когда знаю, что она вышла из дома, — не для того, чтобы меня увидели, но чтобы смотреть самому. Както вечером мы вместе вышли от Бакстеров; ее провожал Эдвард. Я крайне поспешно простился с ними и побежал на другую улицу, где меня уже ждал лакей. В мгновение ока я сменил плащ и встретил ее еще раз, о чем она и не подозревала. Эдвард был нем, как всегда. Я, конечно же, влюблен, но не в обычном смысле, и потому мне нужно быть особенно осторожным: это всегда имеет опасные последствия; а ведь такое случается лишь однажды. Но бог любви слеп; если ты достаточно ловок, его можно обмануть. Искусство заключается в том, чтобы быть возможно более восприимчивым ко всем впечатлениям, чтобы знать, какое впечатление ты производишь на каждую встреченную девушку и какое впечатление получаешь от каждой девушки. Таким образом можно быть влюбленным даже во многих кряду, поскольку в каждую из них ты влюблен по–иному. Любить однуединственную — это слишком мало; любить всех — поверхностное легкомыслие; но знать себя самого и любить как можно более многих, позволить своей душе таить в себе все силы любви, обеспечивая каждую надлежащим пропитанием, тогда как твое сознание охватывает сразу все целиком, — это и есть наслаждение, это и значит жить. 2 июля Эдвард, собственно, не может на меня пожаловаться. Мне, пожалуй, даже хочется, чтобы Корделия увлеклась им, чтобы благодаря ему она обрела отвращение к обычной любви и тем самым перешагнула через собственные границы; однако тут как раз важно, чтобы Эдвард не был какойнибудь карикатурой, — иначе толку от этого мало. Эдвард — хорошая партия, и не только в обывательском смысле, это ничего не значило бы в ее глазах, семнадцатилетняя девушка вовсе не берет этого в расчет; однако он наделен многими весьма привлекательными личными чертами, и я стараюсь помочь ему выставить их в самом благоприятном свете. |
| – Итак, Малоун, – сказал великан и откашлялся. – Как я разумею, ты потерялся. Мы с Люси тоже потерялись. Услышав своё имя, Люси тявкнула. – Ну так, может, ты не против скитаться по миру вместе с нами? – спросил великан. – Я, например, считаю, что намного приятнее потеряться не в одиночку, а с добрыми друзьями. Меня зовут Бык. А Люси, как ты, наверное, уже сообразил, – моя собака. Так ты не против бродяжить в нашей компании? Бык мгновение подождал, глядя на Эдварда, а потом, всё ещё держа его за талию, большим пальцем наклонил ему голову – будто Эдвард кивнул в знак согласия. – Гляди-ка, Люси, он говорит «да», – сказал Бык. – Малоун согласился путешествовать с нами. Правда, здорово? Люси затанцевала у ног Быка, помахивая хвостом и радостно гавкая. Так Эдвард отправился в путь-дорогу с бродягой и его собакой. Глава тринадцатая Они путешествовали пешком. А ещё – в пустых железнодорожных вагонах. Они всегда были в пути, всегда куда-то двигались. – Но, в сущности, – говорил Бык, – мы всё равно никуда не попадём. В этом, друг мой, и заключается ирония нашего постоянного движения. Эдвард путешествовал в свёрнутом в рулон спальном мешке Быка: оттуда торчали только его голова и уши. Бык всегда перекидывал мешок через плечо так, чтобы кролик смотрел не вниз и не вверх, а назад, на оставшуюся позади дорогу. Ночевали прямо на земле, глядели на звёзды. Люси, поначалу крепко разочарованная тем, что кролик оказался несъедобен, теперь очень привязалась к Эдварду и спала, свернувшись возле него калачиком; иногда она даже клала морду на его фарфоровый живот, и тогда все звуки, которые она издавала во сне – а она то ворчала, то повизгивала, то глухо рычала, – отзывались внутри Эдварда. И к своему удивлению, он вдруг понял, что в его душе просыпается нежность к этой собаке. По ночам, когда Бык и Люси спали, Эдвард, не умея сомкнуть глаз, смотрел на созвездия. Он вспоминал их названия, а потом вспоминал имена всех, кто его любил. Начинал он всегда с Абилин, потом называл Нелли и Лоренса, потом – Быка с Люси, а заканчивал снова именем Абилин, и получался такой порядок: Абилин, Нелли, Лоренс, Бык, Люси, Абилин. |
| Именно Пелегрина приходила каждый вечер в спальню внучки, чтобы подоткнуть ей одеяло. То же самое она делала и для Эдварда. – Пелегрина, ты расскажешь нам сказку? – спрашивала Абилин каждый вечер. – Нет, милочка, не сегодня, – отвечала бабушка. – А когда же? – спрашивала Абилин. – Когда? – Скоро, – отвечала Пелегрина, – очень скоро. А потом она выключала свет, и Эдвард с Абилин оставались в темноте. – Эдвард, я люблю тебя, – говорила Абилин каждый вечер, после того как Пелегрина выходила из комнаты. Девочка произносила эти слова и замирала, будто ждала, что Эдвард скажет ей что-нибудь в ответ. Эдвард молчал. Он молчал, потому что, разумеется, не умел говорить. Он лежал в своей маленькой кроватке рядом с большой кроватью Абилин. Он смотрел в потолок, слушал, как дышит девочка – вдох, выдох, – и хорошо знал, что скоро она уснёт. Сам Эдвард никогда не спал, потому что глаза у него были нарисованные и закрываться не умели. Иногда Абилин укладывала его не на спинку, а на бочок, и сквозь щели в шторах он мог смотреть в окно. В ясные ночи светили звёзды, и их далёкий неверный свет успокаивал Эдварда совершенно особым образом: он даже не понимал, почему так происходит. Часто он смотрел на звёзды всю ночь напролёт, пока темнота не растворялась в утреннем свете. Глава вторая Вот так и текли дни Эдварда – один за другим, и ничего особенно примечательного не происходило. Конечно, порой случались всякие события, но они были местного, домашнего значения. Однажды, когда Абилин ушла в школу, соседский пёс, пятнистый боксёр, которого почему-то звали Розочкой, явился в дом без приглашения, практически тайком, задрал лапу у ножки стола и описал белую скатерть. Сделав своё дело, он потрусил к стулу перед окном, обнюхал Эдварда, и кролик, не успев решить, приятно ли, когда тебя обнюхивает собака, оказался у Розочки в пасти: с одной стороны свисали уши, с другой – задние лапки. Пёс яростно тряс башкой, рычал и пускал слюну. К счастью, проходя мимо столовой, мама Абилин заметила страдания Эдварда. |
| …Заполнена народом была в этот день пристань на берегу Роси. По сходням широкого в бортах, украшенного на носу дубовым единорогом судна сновали туда-сюда гребцы и купцы, следящие за укладкой своих товаров… Ветер, казалось в нетерпении, рвал уже синий парус… - Вряд ли свидимся еще, Эдвард Эдмундич! — в последний раз обнимая возлюбленного друга моего, ощутил я хрупкие его плечи под зеленым аксамитом плаща… - Numquam te videbo, — как всегда в волнении Эдвард сбивался на латынь, — прощай!» - Прощай, пошли тебе Господь удачи… - Прощай! — тонкий и легкий, Эдвард взбежал на сходни последним: помедлив немного, поклонился в сторону вздымающегося городского холма поясным русским поклоном… Сходни убрали. Борт корабля плавно пошел от берега… - Прощай, rex! — звонко крикнул Эдвард. — Прощай аан! Я не знал, что значит это слово, слово родного языка Эдварда. Но не понять его значения я не мог. «Аан» — навсегда. Прощай навсегда! Навсегда! - Коня!! Ко мне подводили уже Букефала. Никто не поддержал мне стремя — в седло я словно взлетел и, изо всей силы ударив в конские бока, помчался не разбирая дороги… В стороны шарахался народ на многолюдной пристани… Лиц я не видел, только разноцветные пятна плыли перед глазами… Навсегда! …Как очутился я в лесу?.. Черный мох на необхватных стволах, густые кроны над головой зеленоватят солнечный свет, проникающий через них вниз… Я знаю это место — недалеко отсюда — заброшенный языческий погост… Спустя еще некоторое время листва над головой стала реже: вскоре я выехал к небольшому озеру, заросшему вдоль берега камышом. И снова захотелось мне скакать без оглядки, чтобы утишить боль… Как любили мы с Эдвардом вспоминать о смерти князя Артура, о том, как съер Борс бросает в озеро, заросшее камышом, дивный Артуров меч, чтобы не служил он боле никому! Что умерло у меня? Счастье дружбы, которую невозможно забыть. Что бросить в озеро мне? В первое мгновение я вздрогнул. Затем твердой рукою вытянул из-за пазухи шелковый шнурок ладанки… - Навьи!! Спасибо вам, навьи! Был я силен вашей силою — хочу быть силен своей! Кончилось ныне мое право на вашу силу — почему, ведаете сами! Поклон вам низкий, да прощайте на том, навьи! |
| - Твои учителя не теряют времени, Анна… — серые глаза Ярослава смягчились немного при взгляде на девочку, он провел рукою по ее золотым волосам. — Я знаю, что в учении ты отстаешь только от Всеволода… Жалею иной раз о том, что ты рождена не мужчиной — ты более сыновей похожа на меня… - Батюшка! А ведь прабабка Ольга княжила как мужчина! Почему ты не можешь дать мне, как даешь братьям, стол в Ростове или в Муроме, когда я вырасту? - Ох, Анна! — Ярослав засмеялся весело. — Не те ныне времена. - Но я не хочу, не хочу просто выйти замуж, как другие княжны и боярышни! Не хочу, чтобы все мои знания пошли только на то, чтобы обучать потом своих детей… Мне мало этого, батюшка! — в голосе девочки прозвучали слезы. - Не горюй, солнышко золотое, знаю, что мало… Может статься, я с тебя со временем большего потребую. Кабы только ты меня тогда не укорила… — негромко, словно для себя, проговорил Ярослав. — Скажи-ка мне лучше, — князь в задумчивости прошелся по комнате, — ведомо ли тебе, что Эдвард приехал вчера в Киев? - Да, батюшка: я так рада! Мы не виделись с Эдвардом Эдмундичем больше года. Скажи, а нельзя, чтобы он остался в Киеве? - Нельзя, Анна… Понимаю, как грустно тебе было расставаться со своим товарищем: были вы дружны… Но мы, князья, живем не для себя, а для Руси: сейчас пребывание у меня в Киеве, при дворе, сына свергнутого Эдмунда, могло бы сильно повредить моим замыслам… Еще немного, и речь зайдет обо мне: оставаться далее было бы нечестным. Только я успел подумать об этом, как порыв ветра неожиданно захлопнул у меня за спиной створку окна. В то же мгновение послышался скрип дверей: в палату легко и быстро вошел Эдвард Айронсайд. - Здрав будь, rex Малескольд, salve, Энни, si vales, bene est — не забыла ли ты еще, как вместе учили мы латынь? — со смехом произнес Эдвард: алый румянец выступил на его щеках — он был радостно взволнован. - Куда, — рассмеялся добродушно Ярослав, обнимая Эдварда за плечи, — вишь, как рада… Глаза Анны действительно сияли: когда Эдвард вошел, она стремительно вскочила на ноги, выпустив из рук своего зверька, и бросилась навстречу: сейчас она с лукавой улыбкой поглядывала на Эдварда, прячась за спиной отца… |
|
|
