| На седьмом году Владиславлева начали учить грамоте. Несмотря на свое малолетство, он и тогда уже оказал хорошие успехи и подавал большую надежду на блистательные успехи в будущем: в одну зиму выучился он прекрасно читать и писать, выучил наизусть краткий катехизис и знал первые два действия арифметики по учебнику блаженной памяти Куминского, одному из самых неудобопонятных для детей; в следующие три года, особенно в последний из них, он прошел св. историю, русскую грамматику, арифметику до тройных правил и грамматики латинскую и греческую до синтаксиса. Тем и закончилось его домашнее воспитание. Когда Владиславлеву исполнилось десять лет, о. Петр повез его в Мутноводск и представил на экзамен, чтобы записать его во II класс училища; но Владиславлев на приемном экзамене так отличился, что ректор училища, никогда еще не слышавший таких разумных ответов от десятилетних мальчиков, представляемых на экзамен, принял его прямо в III класс. Затем, по обыкновению и горькой необходимости, малютка брошен был в Мутноводске на произвол судьбы, подобно всем «семинаристикам», как хозяева семинарских квартир называли учеников мутноводского духовного училища, в отличие от учеников Семинарии, которых все называли просто «семинаристами». Отец его уехал домой, дав только 30 копеек на калачи на всю треть, да сказавши при прощанье: «Учись, Вася! Будь умен, скромен и послушен». И Владиславлев остался один, лицом к лицу с семинарскою жизнью, которая если и теперь еще черна и незавидна, то в ту пору была еще чернее и незавиднее... Проводив отца, он поплакал немного, потом стал присматриваться ко всему окружавшему. Как для него ново и странно было все, что он видел перед собою!».. Все общество семинарской его квартиры состояло из двадцати человек, из которых только трое было маленьких, а остальные, за исключением старшего богослова, все риторы и философы. Естественно, что в таком обществе Владиславлеву в ту пору нельзя было ничего встретить хорошего. Вот что он увидел здесь в первый день, когда проводил своего отца. |
| – Я не могу вам ничего сказать относительно введение обязательного изучения древних языков во всех учебных заведениях, но могу вас уверить, что изучение вами этих языков поставит вас по образованию выше ваших сверстниц, если бы даже вам и не пришлось продолжить своего образование слушанием университетских лекций. Поэтому я с удовольствием сейчас же с вашим посланным доставляю вам латинскую и греческую хрестоматии, лексикон Кронеберга и грамматики, при помощи их вы легко можете изучить эти языки. Руководителем вашим в этом деле может быть мой брат, когда вы будете жить в Дикополье, здесь же если вы позволите, могу передать вам главные основание этих языков. – Очень бы рада была еще раз быть вашею ученицею, но мы сегодня же вечером едем в Дикополье, потому что папа уже покончив здесь свои дела и поехал отдавать прощальные визиты. Он хотел было еще здесь пробыть с неделю, но maman прислала ему сегодня телеграмму, зовет домой... кажется есть у неё виды на то, что князь Скородумов хочет просить руки Валентины и для этого едет к нам из Москвы со своею матерью... – Итак, мы с вами должны теперь проститься, быть может, навсегда. – Да, должны проститься, но навсегда ли, это одному Богу известно. Я полагаю, впрочем, что весною maman непременно будет здесь и если я буду жива и здорова, тогда приеду с нею... Тогда вы увидите, какие успехи я окажу в изучении этих языков, надеюсь, что у меня достанет сил и охоты заняться изучением их, если буду здорова... – А я вам от души желаю успеха и здоровья... – Со своей стороны и я пожелала бы вам успеха в изучении живого разговорного языка французского, если бы только вы имели к тому случай... – Такого случая не предвижу... – Жаль, очень жаль, что не могу вам в этом помочь... Настала новая минута молчание, в продолжение которой оба они кажется думали о том, как бы им отдалить минуту предстоявшей разлуки. – До свидания! – сказал наконец Владиславлев, – мне время домой... – До свидания! – сказала Людмила, – желаю вам успехов и здоровья... Людмила подала Владиславлеву руку, которая была довольно холодна и дрожала. Владиславлев раскланялся с нею по-товарищески и пошел домой, думая дорогою, зачем только судьба свела меня с Людмилой. В след за ним слуга Дикопольских принес в его квартиру бумагу и перья. Ученики до безумия были рады подаркам и чуть не до вечера ликовали, распивая чай. |
| Ян Амос Коменский К XIX веку в классических заведениях возобладала классно-урочная система обучения, впервые предложенная Яном Амосом Коменским в 1631-м году, и классическое образование приняло тот вид, который оно и сохраняло до начала XX века. Как правило, наши современники, что-то слышавшие о классическом образовании, в первую очередь вспоминают о классических гимназиях в Российской империи и по ассоциации начинают считать модель классического христианского образования, на которой базируется программа «Классические беседы», имеющей отношение к тогдашней образовательной модели. Это не так, и следующая цитата из той же статьи Энциклопедии Брокгауза и Эфрона дает понять, почему. Из подробного текста Ф. Мищенко можно сделать вывод, что классическое образование в царской России очень мало соответствовало описанной выше идеальной модели и вызывало в конце XIX века не меньшую критику общественности, чем современное российское образование: Если в Западной Европе не перестают раздаваться жалобы на несовершенства господствующей школьной организации и системы образования, то у нас эти жалобы перешли в настоящие мольбы о снятии с детей непосильного бремени; разлад между школой и семьей достиг высочайшей степени; живое слово в защиту того, что есть действительно возвышающего, цивилизующего в античных литературах, заглушалось укоризнами и ропотом; до опасных размеров возросло число недоучек в наших гимназиях. Петербургскому университету, в лице профессоров Владиславлева и Помяловского, принадлежит почин в изыскании способов к устранению крайностей из нынешних школьных порядков и учебных планов в гимназиях, а равно к восстановлению прежнего характера историко-филологических факультетов (1889). Двадцатилетние усилия пересадить Классицизм в Россию мерами строгости привели к тому, что историко-филологические факультеты опустели, и гуманистическому образованию русского общества стал угрожать неизбежный упадок. Эта плачевная ситуация в системе российского классического образования привела к реформе учебного плана классической гимназии, в частности, в области сокращения часов на изучение грамматики древних языков в пользу изучения грамматики родного языка, математики и естественных наук. Реформа в области изучения классической филологии сместила акценты с формального изучения грамматики древних языков на чтение классических авторов и их переводам на русский язык, что привело к оздоровлению обстановки и постепенному возврату интереса молодежи к классической филологии и гуманитарным наукам в целом: |
| – Не робей, ребята! крикнул Голиков, обращаясь к мальчикам, и прищелкивая пальцами. – Без боя инспектору не отдадимся в руки. Теперь и погулять-то немного! Edimus, ut vivamus, nou vimus, ut edamus, 58 – запел он, подвязывая перед зеркалом манишку и галстук, и припоминая примеры из латинской грамматики, которые он когда-то вместе со своими товарищами распевал на разные мотивы, бывши еще в училище. – Полно тебе! – заметил ему Владиславлев, – Ты не мальчик. – Вот еще! Полно! Благо припомнилось былое! Помнишь, как мы бывало в училище-то певали! – Было, да уже прошло то время... Теперь не до ребячества... – Ничего! И теперь сойдет. Теперь и повеселиться-то, пока еще нашего брата не тревожат ни лекции, ни инспектор... Валяй, ребята! Ambulandi cavsa in hortum venimus... Нитта cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo; bic homo fit sapiens non vi, sed saepe stadendo 59 Exibat studiosus Пить чай в трактир к Киреичу, Invenit ibi stantem Полштифель Ерофеичу 60 О, salvum sis puellum, Киреич наш блаженный! Si nondum sit potenter, Будь друг мне незабвенный, Et nondum sit licenter, Дай выкурить сигарку, Et pro salute tuo Позволь мне выпить чарку. 61 – Идем! – сказал наконец Голиков, взявшись за свою фуражку, и оба друга товарища отправились прямо в трактир Киреича, отыскивать там Тихомирова. Трактир Киреича в эту пору, когда вошли в него Владиславлев и Голиков, был положительно переполнен семинаристами, посторонние посетители в подобных случаях сюда не допускались. Столы все были заняты и за каждым из них сидело не менее четырех семинаристов. Глазам представлялась довольно пестрая картина. Тут, по обеим залам расхаживались с папиросами в зубах целые десятки риторов и философов квартирных и казеннокоштных. Там, за столами сидело еще большое число риторов и философов и даже синтаксистов и третьеклассников. На столах стояли подносы с чайниками и стаканами, бутылками пива и меда и миски с солянкой, либо пирожки и котлеты. И там и тут слышался говор, переходивший в какой-то неопределенный гул, так что с трудом можно было разобрать, что здесь говорится в десятки шагах от тебя, и, если бы кто захотел наблюдать за разговорами семинаристов, немногое бы пришлось ему уловить из их разговоров. Здесь еще, в одном углу, у самой почти двери из малой залы трактира в большую сидели два философа, довольно-таки подгулявшие. Перед ними стоял половой с подносом в руке, а на подносе стояли две рюмки с наливкой. Оба приятеля смотря на бывшие перед их глазами рюмки с наливкой, пели тихонько и довольно стройно один легоньким тенором, а другой тихим контрабасом: |
| В тексте за 4 он отмечал случаи смены звуков, стоящих на месте носовых: мое вм. мо, доушоу вм. доуш, проче вм. проч, и ссылался на Шафарика, что подобные замены встречаются и в других текстах. Миклошич склонялся к тому, что болгарский текст жития предполагает греческий оригинал. Он подразделял все эти тексты на три группы: 1) позднейшие тексты со вставками и порчей, 2) текст грамматика Владислава, 3) остальные древнейшие тексты от XV в. Первыми, по его мнению, нельзя пользоваться, а тексты 2 и 3 группы отличаются друг от друга, но эти отличия не касаются каких-либо существенных пунктов, важных для истории. Он избрал для издания первый Львовский список, но в этом списке не было конца жития, он оканчивался XV главой, три последние главы были напечатаны по списку Владислава грамматика 1479 г. Выбор Львовского списка можно признать удачным потому, что хотя он и дошел в сербском правописании, но все же он сохранял близость к старейшим спискам. Что недостающие главы взяты из списка 1479 г., а не старшего 1469 г. объясняется, вероятно, тем, что этот список уже был использован Шафариком и его привлечь к изданию было легче. Интересно также и то, что Миклошич не дал сводного текста, хотя и располагал 14 списками, ранее изданными Бодянским. Что касается самого издания, он вносил в текст некоторые поправки, не оговаривая их. К славянскому тексту жития был дан его перевод на латинский язык. Примечания к житию, сделанные Миклошичем, были немногочисленны. Они не относятся к тексту, а посвящены встречающимся в житии собственным именам. Первое из них интересно тем, чта Миклошичу не удалось объяснить, имя св. Плакиды в III главе. Мы в изданном в «Книге для чтения по истории средних веков» п. Г. Виноградова переводе жития указали, что это св. Евстафий Планида, которого житие часто встречается в рукописях. В одной из московских церквей в росписи наруже храма как раз и находится изображение оленя с крестом на главе. К IV главе дано объяснение, что Узъкое· море есть перевод греческого Στενν, Судъ, т. е. Sund, у Нестора. |
| Житие Мефодия напечатано по нашему изданию точно также с двоякими примечаниями под текстом и особо вслед за текстом. Теодоров, однако, не принял во внимание новые объяснения отдельных мест жития и между ними столь важного, как исправление, сделанное А. А. Шахматовым, чтения въсдъ в смысле «причастия» в 8 главе жития в тексте папского послания. Несмотря на то, и среди них могут найтись объяснения, не излишние для уяснения тех или других мест славянского текста болгарским читателям. Мы решили напечатать житие Константина философа дважды: 1) по русским спискам и 2) по славянским. Для первой группы пришлось положить в основу 1 Бодянского по той причине, что этот список с югославянского оригинала не позднее половины XV в., как можно заключать по бумажному знаку; он во всяком случае не уступает в старине датированным спискам второй группы 1469, 1479 г. К нему подведены варианты из списков, изданных Бодянским, кроме 13-го Владислава грамматика, по письму сербского. При подведении вариантов определились группы списков. Так списки 2, 7, 15 несомненно проистекли от одного оригинала, отчего за редкими исключениями они вполне совпадают. Старший из них отличается исправностью, как это уже отмечено. Замечается, вполне понятно, близость между списками из Макарьевских Четьих Миней. Кроме списков, изданных Бодянским, мы воспользовались еще списками библиотеки Общества Любителей Древней письменности (Л), списком сборника, писанного Касьяном, Ферапонтова монастыря, ныне Н. К. Никольского (Н), списком Румянцевского Музея 1770, собрания Олонецкой семинарии (Р) и списком Соловецкого монастыря Казанской Дух. Акад. 621 (С). Список 1 нами сличен с рукописью; но мы его напечатали с раскрытием титл, при этом пришлось восстановить глухие, как это сделано у Перфольфа. Придыхания нами опущены, но знаки ударения соблюдены. Прибавим, что в рукописи везде почти, где должно быть , стоит широкое, что Бодянским, а за ним и Первольфом не соблюдено, не представлено и у нас. Текст жития Кирилла, как он сохранился в рукописи Владислава, грамматика, важен прежде всего по точной дате 1469 г. |
| Память у него в эту пору развилась настолько, что для него даже из «Православного исповедания» достаточно было прочесть урок два или три раза, и он уже знал его слово в слово и с большим толком. Вообще говоря, со стороны приготовления уроков у него дело шло очень хорошо: он всегда хорошо знал всякий урок. Но вот его беда: он был слишком несмел, никогда «не поднимался» отвечать на возражения наставника словесности при его вопросе «кто скажет?» и чрез это очень много терял. Это первое. А второе горе его состояло в том, что у него не клеились сочинения, задаваемые наставником словесности. Выйдя из училища с одним только знанием русской грамматики и уменьем прекрасно, без малейшей грамматической ошибки, писать под диктант и излагать прочитанное, он не умел «сочинять»: задаваемые наставником периоды никак не клеились у него, и всегда выходили хуже, чем у других, а хрии превращенные так совсем даже не дались ему, он ни одной хрии не написал порядочно. К счастью еще нашего героя, наставник словесности был не рутинер: он только лишь в первый год, чтобы ознакомить учеников с разными видами сочинений и приучить их к изложению своих мыслей в правильной форме, – задавал им периоды, хрии, периодические речи, и т. п. Зато на другой год у него все это было брошено. «Пишите, как кто мыслит: не гоняйтесь за формою... Какою бы речью не было написано ваше сочинение, отрывистою ли, периодическою ли, или смешанною, все равно; лишь бы написано было дельно», – объявил Гостунский на первый же класс второго года, и вместо прежних рассуждений стал больше заставлять их описывать картины природы, писать рассказы из народного быта или из семинарской жизни и разговоры товарищей о разных предметах, близких к сердцу учеников. Владиславлев наш стал лучше справляться со своими сочинениями, но еще не мог сравниться ни с Прозоровским, ни с Безобразовым. После Рождества дело его пошло на лад лучше, и в этом помогло ему случайное обстоятельство. Проходя раз в воскресный день мимо театра, он вздумал заглянуть на прибитую у дверей афишку, и едва только потом сошел с парадного крыльца театра, как нечаянно наткнулся на Гостунского. |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла ДИМИТРИЙ КРАТОВЕЦ [болг. Димитър Кратовски; македон. Димитар Кратовски] (XV в.), «дьяк», южнослав. книжник. Уроженец или житель Кратова (Македония). Работал по заказу архиепископов Охридских. В болг. исследовательской лит-ре Д. К. называется болгарином, в македонской - македонцем, в сербской - сербом. Д. К. определял свой книжный язык как сербский, во всяком случае не противопоставлял его языку переписываемой им книги. Из письменного наследия Д. К. сохранилось лишь обширное, на 9 листах in folio (РГБ. Григор. 27), послесловие к Алфавитной синтагме Матфея Властаря, переписанной им в 1466-1468 гг. В. И. Григорович нашел рукопись в 1845 г. в Охриде и отделил от нее листы с послесловием ( Григорович В. И. Очерк путешествия по Европейской Турции. М., 18772. С. 156. 23), совр. местонахождение самого кодекса неизвестно. Послесловие Д. К. является самостоятельным лит. произведением, к-рое состоит из поучения о пользе писаных законов и необходимости их соблюдения людьми разного социального положения, исторического повествования о событиях в Охридской архиепископии в 60-х гг. XV в. и выходной записи с пожеланиями благополучия писцу, его родственникам и церковным властям. Из послесловия следует, что Д. К. долго переписывал Синтагму, начал по повелению Охридского архиеп. Дорофея , а закончил уже при архиеп. Марке (см. ст. Марк II , патриарх К-польский). В послесловии Д. К. сообщает о войне султана Мухаммеда Завоевателя с христ. правителями Албании, о постройке тур. крепости Эльбасан (совр. Албания), о перемещении Марка с К-польского престола на Охридскую кафедру, о переселении туда архиепископа вместе со знатнейшими гражданами Охрида и др. уникальные сведения по истории центральной и зап. частей Балканского п-ова в начале тур. владычества. Современники признавали лит. значение послесловия Д. К. Так, Владислав Грамматик использовал его в послесловии к Сборнику житий 1469 г. ( Киселков B. C. Нов лъч върху книжовна дейност на Владислав Граматик//ИБИД. 1948. Кн. 22/23. С. 170-178). |
| По возвращении в Россию, он основался в Петербурге; вскоре издал очень дельное описание Помпеи с рисунками и небольшую монографию о характерах и физиономии. Тогда же получил место учителя в пажеском корпусе, а вслед за тем в продолжение нескольких лет был преподавателем русского языка и словесности детям великой княгини Марии Николаевны; в конце пятидесятых годов, он преподавал те же предметы и покойному цесаревичу Николаю Александровичу в объеме гимназического курса. В это время я был вызван в Петербурга Яковом Ивановичем Ростовцевым, по поручение которого я тогда изготовлял мою Историческую Грамматику и большую Историческую Хрестоматию для пособия учителям военно-учебных заведений и, разумеется, навестил Класовского. Он только что женился на миленькой немочке, белой и румяной толстушке. Она показалась мне очень доброй и изящно-простой в обращении. В ее отсутствие я передал Класовскому приятное впечатление, произведенное на меня его женою; он мне на это ответил, что главное ее достоинство состоит в том, что у нее нет ни души родных; был отец, да и тот, возвращаясь. однажды со службы, пропал без вести. Разговаривая с ним о русской литературе, мы коснулись XVII века, когда она сильно подчинена была польскому влиянию. Я ему, между прочим, сказал: «Вот вам бы, Владислав Игнатьевич, заняться этим периодом; вам, конечно, коротко знакома польская литература того времени». Мы в то время уже друг другу «выкали», называя друг друга по имени и отчеству. «Почему это вы так думаете?» отвечал он вопросом: вы это сделаете гораздо лучше моего, я и по-польски то ничего не понимаю. Да вот еще что я хотел вам заметить: вы забыли, как меня зовут. Ведь я не Владислав, а Владимир». – «Вот тебе на!» подумал я. С тех пор я не видался с ним до декабря 1859 года, когда я вызван был в Петербург преподавать историю русской литературы покойному цесаревичу Николаю Александровичу. Разумеется, я не замедлил обратиться к Класовскому за получением сведений о степени познаний цесаревича в русском языке и словесности, для того чтобы в строгой последовательности завершить гимназический курс, пройденный его высочеством, своими лекциями в подлежащем объеме университетского преподавания. |
| – Ну, хорошо, мама!... Давай же, с тобой сейчас начнем учиться... Лидия Ивановна в самом деле в тот же день начала учить Людмилу читать и писать по-французски, а потом начала и значение слов и легкие фразы заучивать, Людмила в короткое время показала удивительные успехи: в месяц она выучилась отлично читать и писать, склонять и спрягать и переводить легкие фразы. Изучению правил французской грамматики всегда предшествовало изучение соответствующих правил русской грамматики, и дело шло очень успешно. Людмила настолько была любопытна, что постоянно осаждала Лидию Ивановну множеством вопросов самых разнообразных. Одна только, кажется, такая женщина, как Лидия Ивановна, могла вполне удовлетворять детскому любопытству Людмилы, потому что была терпелива, проникнута желанием добра малютке и занималась с нею не по найму, а по усердно, как с дочерью. Между тем время все шло да шло вперед, а с ним и обстоятельства изменялись. Валентина и Феоктиста осенью поступили в один частный пансион приходящими и находились под руководством той же гувернантки, а графиня снова расстроила свое здоровье так, что доктора посоветовали ей заблаговременно озаботиться переменою петербургского климата на южно-европейский. Нужно было подчиниться необходимости, и графиня решилась отправиться в южные страны в сопровождении Лидии Ивановны. И вот семейство Дикопольских разделилось: граф со старшими дочерьми остался в Петербурге, а графиня с Людмилою отправилась за границу. Местом для жительства на этот раз, по указанию графа, была избрана Испания, в особенности же города ее Севилья и Малага в Андалузии. И здесь-то Людмила провела вторую половину своего детства под тем же самым попечением Лидии Ивановны, каким она пользовалась в Дикополье. И если справедливо говорят, что природа вообще имеет важное влияние на развитие умственных и нравственных сил человека и на образование его характера, то ничего нет удивительного в том, если Людмила, воспитывавшаяся под влиянием южной природы в Испании, в цветущую пору своей молодости, подобно испанкам, отличалась остроумием и впечатлительностью своего характера. Но мы были бы слишком несправедливы, если бы все лучшие стороны характера и душевной настроенности Людмилы стали объяснять влиянием природы на развитие ее сил и способностей. Человек всегда имел и будет иметь самое могущественное влияние на развитие и умственных, и нравственных сил в пору первоначального воспитания детей. Поэтому главное влияние на воспитание Людмилы и образование ее ума и сердца и на развитие ее характера мы по справедливости должны приписать Лидии Ивановне. |
|
|
