| Ужасное безмолвие смерти прерывалось одним глухим стоном некоторых страдальцев, иссеченных саблями Татар, но еще не лишенных жизни и чувства». Войско Тохтамышево рассыпалось по всему Великому Княжению. Владимир, Звенигород, Юрьев, Можайск, Дмитров имели участь Москвы. Жители Переславля бросились в лодки, отплыли на средину озера и тем спаслися от погибели; а город был сожжен неприятелем. Близ Волока стоял с дружиною смелый брат Димитриев, Князь Владимир Андреевич: отпустив мать и супругу в Торжок, он внезапно ударил на сильный отряд Моголов и разбил его совершенно. Извещенный о том беглецами, Хан начал отступать от Москвы; взял еще Коломну и перешел за Оку. Тут вероломный Князь Рязанский увидел, сколь милость Татар, купленная гнусною изменою, ненадежна: они поступали в его земле как в неприятельской; жгли, убивали, пленяли жителей и заставили самого Олега скрыться. Тохтамыш оставил наконец Россию, отправив шурина своего, именем Шихомата, Послом к Князю Суздальскому. С какою скорбию Димитрий и Князь Владимир Андреевич, приехав с своими Боярами в Москву, увидели ее хладное пепелище и сведали все бедствия, претерпенные отечеством и столь неожидаемые после счастливой Донской битвы! «Отцы наши, – говорили они, проливая слезы, – не побеждали Татар, но были менее нас злополучны!» Действительно менее со времен Калиты, памятных началом устройства, безопасности, и малодушные могли винить Димитрия в том, что он не следовал правилам Uoahha I и Симеона, которые искали милости в Ханах для пользы Государственной; но Великий Князь, чистый в совести пред Богом и народом, не боялся ни жалобы современников, ни суда потомков; хотя скорбел, однако ж не терял бодрости и надеялся умилостивить Небо своим великодушием в несчастии. Он велел немедленно погребать мертвых и давал гробокопателям по рублю за 80 тел: что составило 300 рублей; следственно, в Москве погибло тогда 24000 человек, кроме сгоревших и потонувших: ибо многие, чтобы спастись от убийц, бросались в реку. Еще не успели совершить сего печального обряда, когда Димитрий послал Воевод Московских наказать Олега, приписывая ему успех Тохтамышев и бедствие Великого Княжения. Подданные должны были ответствовать за своего Князя: он ушел, предав их в жертву мстителям, и войско Димитриево, остервененное злобою, вконец опустошило Рязань, считая оную гнездом измены и ставя жителям в вину усердие их к Олегу. – Вторым попечением Димитрия было возобновление Москвы; стены и башни Кремлевские стояли в целости: Хан не имел времени разрушить оные. Скоро кучи пепла исчезли, и новые здания явились на их месте; но прежнее многолюдство в столице и в других взятых Татарами городах уменьшилось надолго. |
| В условиях ему уже не думали о возвышении людей по заслугам и об условиях свободных поездок заграницу, а только о том, чтобы «Московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в чести не понижать.» Вся жизнь Государства для них в том, чтобы не понижались боярские роды: для этого было одно средство – никого не допускать на свою высоту: но эта традиция, такой способ охраны своего значения, и низвела значение боярства к концу XVII века до нуля. Самый факт предпочтения боярством польского королевича кандидату, указанному Патриархом Гермогеном (Михаилу Романову), объясняется родословной гордостью, чтобы не подчиниться потомку отравленной боярами ненавистной им царицы Анастасии, жены Грозного. Расхождение боярской и народной точки зрения на власть определилось тогда же в этом вопросе. Народ вспоминал царицу Анастасию почти как святую страдалицу от бояр, и возвел ради нея дом Романовых над князьями дома Св. Владимира и дома Гедимина (Голицыны), а боярский кандидат Владислав был ненавистен и для народа и для Патриарха Гермогена. Силой вещей бояре, выставившие самозванцев игрой имени Грозного царя, в конце концев принуждены были смириться перед этим именем и просить внучатного племянника той царицы Анастасии, сына которой они хотели отстранить от престола в пользу своего князя Владимира Андреевича. Сломленное в результате смуты народным сознанием, призвавшим в результате крепкой народной думы на престол представителя фамилии боярской но не титулованной, русское боярство окоченело окончательно в политической классовой политике после отчаянных попыток в смуту возвратить утраченное положение. В конце XVII в. «боярин» уже означает только чин, и окончательное падение боярства было плодом его внутренней безсодержательности которой можно противопоставить разве политическую зрелость и постоянную неусыпную заботливость об интересах Государства, а не касты, аристократии английской, не отстававшей в своем политическом развитии от развития государства. Безопасность Государства и народа ставилась в зависимость от каприза бояр и при Грозном, когда царь вынужден был назначить вождем сторожевых полков князя Ивана Андреевича Шуйского, который вместе с князем Мстиславским и навели на Москву хана в 1571 г. |
| В 1149 году, во время междоусобной войны Юрия Владимировича с племянником его Изяславом Мстиславичем за Киевское княжение, Владимирко – князь Галицкий, союзник Юрия, стоял со своею ратью под Полонным; к нему Изяслав прибег с просьбою быть посредником между ним и Юрием для заключения мира. Во второй половине 12 века мы встречаем уже в Полонном удельных князей. Так, в Ипатьевской летописи под 1171 годом сказано: «Владимир Мстиславич бе в Полоннем; слышав же о смерти Володимира Андреевича, иде к Дорогобужу, но дружина Андреевича не пусти его, но после крестнаго целования прияша его…». Следовательно, Владимир Мстиславич имел волость Полонное, но считая, вероятно, её малою для себя, он по смерти Владимира хитростью овладел Дорогобужем. Были ли удельные князья в Полонном до Владимира Мстиславича и после него, об этом нет ясных положительных указаний в летописи. Под 1172 годом в той же летописи пишется, что Половцы напали на Полонное и совсем разграбили его: «Половцы приехаша к Полонному к св. Богородице граду десятинному и взяша всего без учьти (без счёта) со людьми, и со мужи и с женами, и кони, и скоты, и овцы и погнаша в Половцы». Под 1195 годом в той же летописи затем сказано, что Рюрик Ростиславич – вел. князь Киевский – разгневался на зятя своего Романа Мстиславича – князя Владимирского, за то, что тот сносится с Ольговичами и др. князьями, чтобы его, Рюрика, изгнать из Киева, но потом склонился в любовь, и отдал ему «Полоный». Отсюда можно заключать, что в Полонном уже не было удельных князей и что оно составляло лишь волость Киевского великокняжеского двора. Неизвестно, воспользовался ли Роман этою милостью вел. кн. Рюрика, но мы видим только, что в следующем году он посылает рать свою в Полонное и велит опустошать волость Рюрикову: «Роман, – сказано в летописи, – посла люди своя в Полоны и оттоле повеле воевати волость Рюрикову. Рюрик же, слышав, что из Полоннаго ехаша воевати волость его, посла к Володимиру в Галичь, чтобы тот воевал волость Романову». Далее, под 1234 годом, о Полонном в летописи упоминается по следующему случаю: «Александр Всеволодович (князь Бельзский) убоявся злаго своего створения (т. |
| Всю войну она училась и работала, не эвакуируясь, но не отрывалась и от Загорска. Ночами дежурила в группе МВВО в самые опасные месяцы 1941 года в старом здании университета на Моховой. Как-то мы узнали, что в кооперативном доме, где жили Фаворские, можно купить мансарду, и отправились на далекую тогда окраину Москвы в один из зимних вечеров. Владимир Андреевич встретил нас приветливо. Объяснил, что им нужен управдом, который бы ведал хозяйственными заботами дома, отоплением, финансовыми расчетами и т.п. Для такого дела я не подхожу. А стоимость мансарды была недосягаемо высока, превышала даже отдаленные возможности. И вариант приобретения ее, конечно, отпал. Но мы в этот вечер снова встретились с Владимиром Андреевичем – впервые после войны, остались переночевать, и этот вечер, проведенный с ним, запомнился на всю жизнь. Поразила тишина и странная безлюдность огромного дома. Мария Владимировна, больная, не выходила из другой комнаты и только просила: «Володя, ты покорми их». Что можно было предложить в ту голодную послевоенную зиму? В комнате стояла железная печка, от нее шли поверху трубы. Владимир Андреевич при нас затопил ее, наколол мелких дровяных чурок и подкладывал. Все это он делал неторопливо и в то же время спокойно, привычно – вероятно, так же, как и в годы эвакуации. Приготовил ужин – пшенную кашу с тыквой и чай, убеждал нас: «С тыквой – это хорошо». Разговор шел о наших планах, сочувственно, потом, без выражения душевного волнения, поведал нам о семейном горе – гибели Вани. Изменившийся, постаревший, но неподавленный, внимательный, он покорял спокойствием, от него исходящим. Летом 1947 года у нас родилась старшая дочка, и Оля попросила Владимира Андреевича быть крестным отцом, а Марию Вениаминовну Юдину – крестной. Что ее побудило к этому? Несомненно, и любовь к ним, и желание обрести в них – людях высокой духовной культуры, нравственную опору, и тем в какой-то степени возместить утрату своего отца. И это соединение друзей, почитавших Павла Александровича, было единственным оправданием нашей смелости избрать их восприемниками Оленьки. |
| Разделы портала «Азбука веры» Сайт о здоровье и медицине 02.10.2016 18.04.2023 ( 7 голосов: 5.0 из 5) Добрые медицинские истории о врачах, медицинских работниках и больных. Полезные истории о лечении и не только. Здесь нет пошлости и сквернословия. Добавляйте свои медицинские истории в комментарии. История про академика Павлова Академик Павлов был очень набожным человеком. Как-то, в двадцатых годах, переходя улицу, он услышал колокольный звон и стал истово креститься… Румяный постовой милиционер, неодобрительно посмотрев на него, воскликнул: “Эх, дедушка… И все от невежества!” Смех врача Когда моей младшенькой был годик застала ее сосущей флакон с зеленкой. Как она этот флакон достала — загадка. В панике звоню врачу. — Что делать? Малая напилась зеленки! Врач — Как ребенок выглядит, что делает? — Улыбается зелеными губами, высовывает зеленый язык сквозь зеленые зубы… Что делать??? В трубке истерический смех врача — ФОТОГРАФИРУЙ!!! Когда родитель учится в медицинском Ребенок студента, 5 лет. Папа лежит на полу, учит, вокруг атласы по анатомии. Ребенку надо пройти, и он говорит отцу: — Папа, убери книги, а то сейчас на печень наступлю. Пока мама заканчивала ординатуру, девочку 3 лет привезли бабушке. Посреди ночи бабушка слышит: “Бабуль, закутай меня, а то все почки простынут!” Медицинская история о любви У выдающегося врача-кардиолога, академика Владимира Андреевича Алмазова в кабинете стояла склянка с заспиртованным сердцем. Каждый студент знал историю этого сердца. В самом начале 50х, когда Алмазов был еще студентом 4го курса Первого медицинского, в клинику института поступила девушка с подострым септическим эндокардитом. Это страшное заболевание и сейчас дает большой процент смертности, а уж тогда и подавно. Ее считали безнадежной. У девушки держалась температура под 40, сердце отказывало. Ее без особых результатов осматривали ведущие профессора и, как водится, вереница интернов. В числе практикантов был одногруппник Владимира Андреевича, талантливый и внимательный студент. |
| Но так как король «только отступал», то некоторые участники заговора, боясь разоблачения, решили выдать других заговорщиков царю. Владимир Андреевич Старицкий, князья Вельский и Мстиславский взяли у упомянутого выше Ивана Петровича список заговорщиков, который послали царю, находившемуся в походе, и тот немедленно вернулся в Москву. В записках Штадена помещен иной рассказ о заговоре, более краткий и не во всем совпадающий с рассказом Шлихтинга. Согласно Штадену, заговорщики также подписывали какой-то документ (contract), но речь шла о намерении возвести на престол Владимира Андреевича; автор ничего не упомянул о каких-либо соглашениях с королем. По словам Штадена, Владимир Андреевич передал царю составленный заговорщиками документ во время военного похода, и царь поспешно уехал в Александрову слободу. Сообщения Штадена и Шлихтинга следует сопоставить с тем, что мы знаем о событиях, происходивших осенью 1567 года, из других источников. После неудачи мирных переговоров лета 1566 года в Москве было решено положить конец войне, нанеся решительный удар по Великому княжеству Литовскому. Хотя в начале 1567 года в Литву направилось посольство во главе с Федором Ивановичем Умным Колычевым, продолжению переговоров в Москве не придавали никакого значения. «А в кою пору государские послы в Литву ходят, — говорилось в принятом в начале июля 1566 года приговоре, — государь к своему походу к болшему на Ливонскую землю в то время велит готовити всякие запасы и наряду (артиллерии. — Б.Ф.) прибавити». Готовясь к военному походу, который должен был окончательно решить в его пользу спор из-за Ливонии, царь стремился найти себе союзника, и таким союзником стал в конце концов шведский король Эрик XIV. Этот незаурядный правитель многими особенностями своей личности живо напоминает Ивана IV. Один из самых образованных людей тогдашней Швеции, автор музыкальных сочинений, он был нервным человеком, временами впадал в безумие и не мог управлять государственными делами, но одновременно оставался жестким политиком, готовым на любые меры для укрепления своей власти в борьбе со своими братьями — удельными князьями, и аристократией. |
| Летом 1563 года царь, находившийся тогда в одной из своих резиденций, Александровой слободе, получил донос от дьяка старицкого князя Савлука Иванова, «что княгиня Офросинья и сын ее князь Володимер многие неправды царю и великому князю чинят и того для держат его скована в тюрме». Царь приказал доставить к себе Савлука, и «по его слову» были проведены «многие сыски», которые подтвердили справедливость обвинений. К сожалению, и на этот раз официальная летопись ни одним словом не объясняет, в чем состояли «многие неисправления и неправды» старицких князей перед Иваном IV. Одна деталь дала возможность исследователям высказать догадки о характере «неправд». В описи царского архива XVI века имеется помета, что 20 июля было послано царю во «княж Володимере деле Ондреевича» дело, «а в нем отъезд и пытка в княже Семенова деле Ростовского». О деле князя Семена Ростовского выше уже шла речь. Судя по сохранившимся свидетельствам, в нем приводились показания о том, что во время тяжелой болезни Ивана IV многие бояре вступили в тайные переговоры со старицким князем о возведении его на трон в случае смерти царя. Это позволяет думать, что в начале 60-х годов царь получил какие-то новые сведения о сношениях Владимира Андреевича с недовольной знатью. Старицкий князь и его мать должны были покаяться в своих винах перед собором духовенства, и, по «печалованию» митрополита и епископов, Иван IV «гнев свой им отдал». Однако мать Владимира Андреевича, княгиня Евфросинья (якобы по ее собственному желанию), 5 августа была пострижена в монахини в Воскресенском девичьем монастыре на Белоозере. Тетку царя не постигла суровая судьба Курлятевых. Царь разрешил высокопоставленную инокиню «устроити ествою и питием и служебники и всякими обиходы по ее изволению». Евфросинью сопровождали 12 ближних боярынь и слуг, которым розданы были поместья близ обители. Одновременно «для береженья» царь приставил к тетке своих доверенных людей, которые должны были контролировать ее контакты с внешним миром. Характер принятых мер показывает, что наиболее опасным для себя лицом царь считал не старицкого князя, а его мать, которую и лишил всякой возможности вмешиваться в политическую жизнь. Серьезные меры были приняты и по отношению к самому старицкому князю. Царь вернул ему «вотчину» — удельное княжество, но сменил все его окружение: «повеле государь быти своим бояром и дьяком и стольником и всяким приказным людем». Удельный князь оказался со всех сторон окружен царскими слугами, внимательно наблюдавшими за всеми его действиями и готовыми пресечь всякие нежелательные действия с его стороны. При хороших отношениях царя с элитой дворянского сословия в таких мерах не было бы необходимости, но мы уже могли убедиться в том, что эти отношения были далеки от нормальных. |
| I. История «Истории Византии» С началом 1910-х гг., собственно говоря, начинается отсчет формирования непосредственного интереса к Юлиану Кулаковскому в современной византиноведческой историографии – к периоду, когда Юлиан Андреевич вплотную начал работать над колоссальной по объему и охвату материала «Историей Византии» (в хронологических рамках ее истории – с 395 по 717 год). Конечно, дата «1910 год» – вполне условна, поскольку в этом году первый том «Истории...» уже увидел свет. В 1900-х гг. Кулаковский, выслуживши 3000 законных рублей годовой пенсии, имеет дополнительно – по должности внештатного заслуженного ординарного профессора с 3-го ноября 1906 г. – 1200 рублей вознаграждения за чтение лекций в университете, а вместе с ними и долгожданный научный досуг. 1-го января 1910 г. он Всемилостивейше пожалован орденом св. Владимира III степени (внеся в Капитул Российских орденов положенные 45 рублей). А. А. Васильев в (разгромной) рецензии, о которой подробно речь будет идти ниже, совершенно справедливо назвал труд Кулаковского по переводу «Res gestae» Аммиана Марцеллина, продолжавшийся в 1904–1908 гг., введением в «Историю Византии». Таким образом, время зарождения замысла создания фундаментального исследования хронологически должно быть отнесено к 1906–1907 гг., тем более что к этому же времени относится начало чтения Кулаковским курса лекций по истории Византии на историко-филологическом факультете Университета св. Владимира. Собственно, это не столь важно в отношении к тому, что им в результате было содеяно, но показательно в том смысле, что эта работа захватила Юлиана Андреевича на целое десятилетие, принудив оставить в стороне иные научные и не очень научные (скажем, публицистические) дела. Из некролога А. И. Соболевского известно, что только смерть Кулаковского «прекратила работу, но Ю[лиан] А[ндреевич] успел много сделать и для четвертого тома» 2 ... Не известно, сохранилась ли рукопись (заготовки?) Кулаковского для четвертого тома, который должен был начаться 717-м годом, с царствования Льва Исавра, так называемым «иконоборческим» этапом византийской истории, и охватить, по всему вероятию, период до 800 г. – образования империи Карла Великого: личный архив Кулаковского в Центральном государственном историческом архиве Украины (ф. 264) не целостен. Но и об этом – позже. |
| Еще Глеб не мог княжить спокойно. Изгнанный из Киева Мстислав Изяславич, гордый, воинственный подобно родителю, считал свое изгнание минутным безвременьем и думал так же управиться с сыновьями Долгорукого, как Изяслав II управлялся с их отцем. Будучи союзником Ярослава Галицкого, он вступил с его полками в область Дорогобужскую, чтобы наказать ее Князя, Владимира Андреевича, ему изменившего. Владимир лежал на смертном одре: города пылали, жителей тысячами отводили в плен; в числе их попался в руки неприятелю и знаменитый пестун Княжеский, Боярин Пук. Напрасно ждав обещанного вспоможения от Глеба, несчастный Владимир умер, и разоренная область его досталась Владимиру Мстиславичу, столь известному вероломством. Сей недостойный внук Мономахов, ознаменованный стыдом и презрением, отверженный Князьями и народом, долго странствовал из земли в землю, был в Галиче, в Венгрии, в Рязани, в степях Половецких; наконец прибегнул к великодушию своего гонителя, Мстислава; вымолил прощение и с его согласия въехал в Дорогобуж, дав обет вдовствующей Княгине и тамошним Боярам не касаться их имения. На другой же день он преступил клятву, отнял у них все, что мог, и выгнал горестную невестку, которая, взяв тело супруга, повезла оное в Киев. Туда шел и Мстислав, усиленный дружинами Князей Городненских, Туровскою и Владимира Мстиславича; а нерадивый Глеб, в одно время сведав о кончине Владимира Андреевича и приближении Мстислава, отправил Игумена Поликарпа встретить гроб первого и спешил уехать в Переяславль, ибо сомневался в верности Киевлян. Но Давид бодрствовал в Вышегороде. К нему привезли тело Дорогобужского Князя, оставленное Боярами, которые не смели явиться в Киев, где они недавно злодействовали вместе с Суздальцами. Игумен Лавры, Поликарп, требовал воинов у Давида, чтобы вести за гробом коней Княжеских и держать знамя над оным. «Мертвым нет нужды ни в чести, ни в знаменах, – ответствовал Князь: – неприятель идет; моя дружина готовится к битве: даю тебе только Игуменов и Священников». Зная, что Мстислав уже близко и что народ волнуется в Киеве, Давид не пустил туда горестной супруги Владимировой, для ее безопасности; сам выжег окрестности своего города и ждал неприятеля. |
| В дни 100-летия гибели А.С. Пушкина открылась Всесоюзная Пушкинская выставка, сохраненная впоследствии как Всесоюзный Пушкинский музей. Среди многих портретных изображений Пушкина, представленных там, запомнился гравюрный портрет «Пушкин-лицеист» В.А. Фаворского, украсивший томик Полного собрания сочинений поэта в издательстве «Academia». Изящные томики этого издания стояли на книжной полке у М.В. Юдиной. Пушкинская тема прошла через все творчество Фаворского: от изображений кудрявого мальчика, изумленно взирающего на мир, и посмертной маски поэта до иллюстраций к вершинным созданиям – «Борису Годунову» и «Маленьким трагедиям». Пушкинской теме посвятил свою дипломную работу и Никита Фаворский. Народная жизнь, социальные конфликты и внутренний мир героев воплощены им с эпической силой и глубоким проникновением в иллюстрациях к повести «Капитанская дочка». Работа эта с русским текстом до сих пор не издана. В 1937 году Владимир Андреевич впервые обратился к золотому Слову древнерусской письменности, создав символический образ русского воина как гравюрный зачин в предвоенном издании «Слова» в переводе Ивана Новикова. Влечение к эпосу, героическим образам захватило и Владимира Андреевича, и Никиту. В конце 1930-х годов В.А. Фаворский совершил путешествие по степям Калмыкии и создал с участием Никиты иллюстративный цикл к калмыцкому эпосу «Джангар». Никита готовил гравюры к «Давиду Сасунскому», предварительно побывав на горном Кавказе. Но любовь к России, к природе Подмосковья превозмогла художническую увлеченность Востоком. «Хороши горы, но нет лучше нашего Подмосковья», – уверял Никита, вернувшись с юга. В годы войны Владимир Андреевич снова обратился к теме Востока в самаркандском цикле линогравюр, а в 1946 году иллюстрировал киргизский эпос «Манас». Для него не существовало границ ни во времени, ни в пространстве, ни в национальной обособленности. Подобно любимому им Пушкину, он обладал чуткой восприимчивостью к культуре других народов, проиллюстрировав Библейскую книгу «Руфь», книги Данте, Петрарки, Шекспира, Гете, Диккенса, Мериме, А. Франса и других европейских писателей. Но русская тема, пройдя через заветное «Слово», героические образы русской истории, поэзию Пушкина и Лермонтова, мир Гоголя и Достоевского, Толстого и Пришвина, придала творчеству В. А. Фаворского духовную направленность, утверждающую высшие нравственные ценности как основу жизни в изменяющемся мире. |
|
|
