| Миллер вызвал дежурного надзирателя и, объявив, что допрос окончен, попросил увести господина Бараташвили обратно в его камеру. — Ну так что — опять тупик? — спросил инспектор Апраксину, когда они остались одни. — Да еще какой! Можно сказать, тупик в неосвещенном метро во время наводнения: мокрые дела и тьма вокруг. — А по-моему, графиня, на вас просто угнетающе действует тюремная обстановка, я это и прежде замечал. — Ну что вы, инспектор! Я просто обожаю эти длинные пустые коридоры — есть время подумать о бренности жизни, пока по ним шествуешь, мне нравится этот грязно-зеленый колер и четкие узоры решеток на окнах — это действует на меня как-то… организующе! И в то же время успокаивающе: кажется, что все зло мира уже собрано здесь, а за стенами этого заведения его почти не осталось. — Вы капризничаете, графиня. По-моему, вчерашние приключения вас утомили, и вам просто надо поехать домой и как следует отдохнуть, покопаться в своем любимом садике… — Чушь собачья! — воскликнула графиня и сердито ударила себя кулаком по колену, отчего ее нога непроизвольно дернулась и ударилась о ножку стола. — М-м-м! — Больно ударились? — участливо спросил Миллер. — Ни чуточки! — Она потерла ногу. — Прямо косточкой саданулась… Больно ли мне? Да! Мне больно и обидно! Молодая дуреха летит на Запад, как бабочка к сверкающим огням, а попадает в лапы старого мерзавца, который использует ее как рабыню, заставляет на себя работать да еще и ублажать себя. Она думала, перед нею океан свободы! А попала, как русалка в бассейн: ей тесно, душно и тошно, и некуда уплыть — сама виновата, сама заплыла! Она еще пытается держать марку перед сестрой вместо того, чтобы предупредить ее об опасностях, подстерегающих неопытную девушку в Европе. И вот вроде просвет — впереди Америка, возможность вновь обрести свободу, но и попытка второй эмиграции кончается полным и окончательным крахом — гибелью. А княгиня Кето Махарадзе? Конечно, это была вздорная, эгоистичная и даже злая старуха, но это была ЖИВАЯ старуха, и никто на свете, кроме Господа Бога, не имел права решать, жить ей дальше или пора умереть! Она хотела жить и жила как умела. Она являлась на эти журфиксы к баронессе Ханнелоре, разодетая в пух и прах: в ядовито-розовый пух боа из перьев фламинго или прах траченного молью собольего палантина. Я думаю, она страшно боялась, что ее нищенской вдовьей пенсии и денег, оставленных мужем, не хватит даже на эту жалкую светскую жизнь — со штатом дешевых слуг и перешитыми туалетами от лучших портных Парижа. Они обе так и стоят у меня перед глазами — «русалка в бассейне» и старуха-калека в инвалидном кресле… И я ни за что не смирюсь с безнаказанной наглостью их убийц! |
| Выше было обращено внимание на тексты Священного Писания, к которым восходит понятие о юродстве в христианстве. То, что «свое нравственное оправдание» юродство берет в Евангелии, отмечал и Панченко . Как согласовать мировоззрение фольклорное с евангельским? «Юродивый, — по словам Панченко, — балансирует на грани между смешным и серьезным, олицетворяя собою трагический вариант «смехового мира» . Воздержимся от суждения об этом. Много очевидней, что юродивый «балансировал» между народной культурой и нравственными максимами Евангелия. Размах колебаний велик, и евангельский «крен», насколько он был осуществим и осуществлялся, служил не отрыву от народной культуры, а ее одухотворению. И если между аудиторией и юродивым устанавливалось взаимопонимание, какими бы в наших глазах причудливыми не выглядели его формы, это свидетельство, что обе стороны «действа» объяснялись не только на языке образов, представлений и понятий фольклора. Язык юродивых — язык божественный, точнее язык Святого Духа. Как таковой он и не может быть адекватно передан на знаковом языке фольклора (в репертуаре знаков он остается). К какому бы языку ни прибегали юродивые, он неминуемо останется условным, импровизированным, доступным аудитории (как и пониманию самого юродивого) только отчасти: евангельское «отчасти знаем и отчасти проповедуем». Прибегнем к литературоведческому приему « отстранения чтобы взглянуть на явление как бы впервые. Вспомним стихотворение Николоза Бараташвили «Младенец»: «Лепечет что-то райское младенец и услаждает материнский слух». Младенец «воркует по–голубиному», «на языке сивилл». У юродивых «птичий язык» был в ходу. И им «услаждали», не «по–матерински» отнюдь бранились, не стесняясь в выборе слов, но и на диковинный этот лад «услаждали» аудиторию. «Услаждали» — «тешили» и еще оттенок слова — «утешали». Пусть бормочет, лепечет, пусть на «птичьем языке» — было бы «что-то райское». А «райское» было! Язык юродивых — локомоторные движения, вращения, корчи, обмирание, вопли, глосоллалии, парадоксальные позы. Язык безумный, но не без умный. И каким же иным мог быть язык человека, если в нем действовал Святой Дух! |
| Во время русско-тур. войны (1853-1856) Д. был начальником военной канцелярии армии; в 1859-1869 гг. управлял имением мегрельских князей Дадиани. Не являясь представителем знатного груз. княжеского рода, Д., несмотря на протесты некоторых крупных феодалов-князей, был избран на пост предводителя дворянства Тифлисской (1864-1870) и Кутаисской (1880-1886) губерний. Стал первым грузином, занявшим должность главы г. Тифлиса (1876-1879), а также первым из азнауров, получивших чин действительного статского советника (1854) (Мемуары. 1990. С. 130). В 1862 г. наместником Кавказа вел. кн. Михаилом Николаевичем и Дворянским собранием Тифлиса Д. была поручена разработка проекта крестьянской реформы в Закавказье. По инициативе Д. и при его участии было образовано неск. об-в и орг-ций, сыгравших значительную роль в просвещении, образовании и культурном и социальном развитии Грузии. Д. был членом правления, вице-президентом, затем президентом созданного в 1850 г. по инициативе наместника Кавказа гр. М. С. Воронцова Кавказского об-ва сельского хозяйства, членом правящего комитета Кавказского отд-ния Имп. Рус. географического об-ва (с 1851), попечителем 1-й тифлисской гимназии (1852-1869). В 1842 г. Д. вместе с З. Палавандишвили, Г. Орбелиани, З. Эристави, Н. Бараташвили и др. открыл частную б-ку в своем доме. В 1848 г. он передал собрание б-ки (ок. 500 томов) в фонд образованной в Тифлисе в 1846 г. 1-й на Кавказе публичной б-ки (ныне Национальная парламентская б-ка Грузии). В нач. 50-70-х гг. XIX в. Д. вместе с Г. Эристави участвовал в возрождении груз. драматического театра. В 1879 г. вместе с прав. Илией Чавчавадзе и поэтом А. Церетели создал Грузинское драматическое об-во. Д. стоял у истоков создания груз. дворянского банка, а также важнейшей просветительной организации Грузии - Об-ва по распространению грамотности среди грузин, 1-м председателем правления к-рой стал 15 мая 1879 г. А. Церетели позже писал о нем: «Нет у нас ни одного грузинского учреждения, где бы Кипиани не был основателем: банк, общество распространения грамотности, театр или другие - все созданы по его инициативе» ( Церетели. 1958. Т. 14. С. 93). |
| Он зарабатывал переводами. Много и постоянно помогал близким, знакомым и нуждающимся. Последний сборник его стихов был издан в 1945 году. Следующий, напечатанный в 1948-м, был остановлен, тираж пущен в макулатуру. Ежегодно приходилось делать крупные переводы: трагедии Шекспира, «Фауст» Гете, все стихи Бараташвили, Петефи, многое и многое другое. Переиздания сопровождались требованиями улучшений и переработок. Пастернак писал с горечью: «Явление обязательной редактуры при труде любой степени зрелости — одно из зол нашего времени. Это черта нашего общественного застоя, лишенного свободной и разномыслящей критики, быстро и ярко развивающихся судеб и, за невозможностью истинных новинок, занятого чисткой, перекраиванием и перелицовыванием вещей, случайно сделанных в более счастливое время». Полосы утомления, горя и мрака были нередки, но он преодолевал их, гордясь плодотворностью своего каторжного труда, и говорил: «Но писать-то я буду в двадцать пятые часы суток свой роман». В том, что он пишет, никогда не было тайны. Чтения первых глав в знакомых домах начались с осени 1946 года. Летом 1948-го четыре части, первоначально составлявшие первую книгу, были перепечатаны на машинке, и десять авторских копий обошли широкий круг, пересылались по почте в разные адреса, постепенно зачитывались до неразличимости. Автор получал спектр откликов — от похвал до порицания, от развернутых отзывов до беглых извещений. Такова была минимальная по плотности атмосфера, в которой он мог продолжать свою работу, слыша и учитывая отзвук. Осенью 1952 года Пастернака с тяжелым инфарктом миокарда отвезли в Боткинскую больницу. Опасность и близость конца он воспринял как весть об освобождении. Через три месяца он поразительно сказал об этом в письме к Нине Александровне Табидзе: «В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. „Господи, — шептал я, — благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык — величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество — твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи“. И я ликовал и плакал от счастья». Спустя четыре года он выразил это состояние в стихотворении «В больнице». |
| 6 Ибо знает Господь путь праведных , а путь нечестивых погибнет . СТАЛО 1 Блажен, кто советам нечестивых не последовал , и на пути грешников не вступил , и среди хулителей не сидит, 2 кто Закону Господа верен, кто твердит его день и ночь. 3 Он — как дерево, посаженное у воды, чьи плоды созревают в срок и чьи листья не увядают. За что ни взялся — все идет на лад! 4 Не таков удел нечестивых: они — мякина, гонимая ветром, 5 нечестивым не устоять на суде, грешным — в собрании праведных! 6 За путем праведных смотрит Господь, а путь нечестивых — гибель . А.Ш.: Однако мне кажется важным сказать, что, во-первых, мы все согласны, что этот перевод черновой, и в целом замечательно, что он есть: до этого у нас и черновиков практически не было. Во-вторых, я абсолютно согласна, что комментарий необходим и что перевод как часть комментария — важнейшая часть библеистики. Но Библия — это не библеистика, это книга, ее читают. И помимо того обсуждения, которого у нас не было, притом что все библеисты в этой стране, безусловно, могут поместиться за этим столом, возможен и ну¬жен другой тип обсуждения, которого тоже не было. Не было, думаю, по причине сознательного упущения безграмотного финансового руководства Библейского общества, которое, судя по Новому Завету, вообще не понимает разницу между хорошим переводом и плохим. БГ: Какое обсуждение могло бы быть? А.Ш.: У нас есть великая русская классическая и не классическая литература, поэтому есть возможность обсуждать тексты в другом ключе. Да, Борис Леонидович Пастернак, переводя «Синий цвет» Бараташвили, пользовался подстрочником: он совсем не знал грузинского. Какой комментарий он мог бы написать? Я.Э.: Но это же совсем другой жанр. А.Ш.: Но и перевод «Илиады» — другого эпоса — тоже 200 лет живет без комментария. Перевод, когда он вышел, можно обсуждать с точки зрения той парадигмы, которую вы описали, — перевод как часть комментария, — и тогда, пожалуйста, пусть там будут «офицеры гвардии», потому что и вы, и я, два ученых, которые сидят над этим переводом, понимают, какое еврейское слово стоит за ним. Но есть граждане, страна, 100 миллионов человек — они открывают 2-ю Книгу Царств, главу 23, и читают: «Офицеры гвардии» — обалдеть! А мы и не знали, что тогда гвардейцы были!» |
| — Никого! — как-то уж очень торопливо ответила девушка. — Неправда! — сказала Апраксина. Девушка дернулась, но ничего не сказала в ответ. — А господин Бараташвили — разве он не живет в этом доме? — Ах он! — в голосе девушки послышалось скрываемое облегчение. — Ну да… Но обычно он приезжает только на выходные. У него в Мюнхене квартира. — А вы здесь не скучаете и не боитесь оставаться одна? — Бояться — в Германии? Да я и вообще-то девушка не из трусливых. — А чем вы тут занимаетесь, когда хозяин отсутствует? — Ну, гуляю… смотрю телевизор, видики… — И за этим вы ехали в такую даль? — удивилась Апраксина. — А почему нет-то? Для меня это, может быть, лучший отдых — ничего не делать и спать вволю, пить колу и смотреть телевизор. — Понятно… Ну, это пока все, Татьяна. Сейчас вы можете включить свой телевизор, а я пока переведу ваши ответы инспектору. Но девушка телевизор не стала включать, а сидела, глядя в окно и внимательно прислушиваясь к тихому разговору Апраксиной с Миллером. Инспектор, выслушав Апраксину, сказал: — Если я правильно понял, фройляйн Беляева весь день скучает в одиночестве, смотрит телевизор, пьет колу и попутно дегустирует американские сигареты? — Почему это я их «дегустирую»? — спросила Татьяна Беляева, не дожидаясь перевода. — Я их просто курю! — А какие сигареты обычно курит фройляйн? — «Лорд». — А кто же курит «Мальборо» с ментолом? — Это кто-то из гостей хозяина наверное курил… Все забываю вытряхнуть пепельницу! — И Беляева схватила было пепельницу, полную окурков, но инспектор накрыл пепельницу блокнотом. — Оставьте, не трудитесь. Однако в комнате явственно пахло ментолом, когда мы сюда вошли… Нет-нет, только не рассказывайте мне про мятный ликер или мятное масло для отпугивания комаров, потому что запах уже выветрился, пока мы разговаривали. — А я вспомнила! Кто-то из гостей оставил пачку с последней ментоловой сигаретой, ну я ее и докурила недавно… — А пачку выбросили? — Наверное… Не помню… Но если она вам нужна, то я пойду и поищу ее в мусорном ведре! — Она встала и направилась к двери. |
| — А вы не торопитесь, вы шаг за шагом, «тихими стопами», как говорил один мудрый русский детектив. — Не знаю, кого вы имеете в виду… Но, кажется, я догадываюсь, откуда у вас возникла мысль о связи между девушками: вы вспомнили об объявлении из «Русской мысли», которое было обнаружено в джинсах «русалки», а также о том, что Анна попала в дом Махарадзе по тому же самому объявлению в газете? — Нет, меня больше занимает способ, которым было сложено объявление, найденное у «русалки». — То есть? — Объявление было сложено втрое. И точно также складывает небольшие бумажки Анна. Это, согласитесь, довольно редкая, почти не встречающаяся манера. Прерывая их беседу, зазвонил телефон. Из Бад Тольца сообщили, что хутор, которым интересовался инспектор Миллер, уже год как выставлен на продажу, и, по сведениям местной полиции, в нем никто не живет. Принадлежит же он жительнице Блаукирхена княгине Кето Махарадзе. — Ну, это многое объясняет! — с облегчением воскликнул инспектор. — Надо полагать, Георгий Бараташвили, с разрешения тетки, разумеется, просто пользовался хуторком для отдыха и развлечений. — Это не объясняет одного — пребывания на хуторе воскресшей «русалки», которую якобы видел мой друг Генрих фон Ляйбниц. — Но зато утверждение барона дает нам законное основание посетить этот хутор и провести на нем обыск! — Правильно. И мы сейчас же туда поедем. Я ведь теперь, слава богу, хорошо знаю туда дорогу. А по дороге заедем к барону и возьмем с него письменное заявление о том, что он опознал в прекрасной «хуторянке» убитую «русалку». — Я готов, графиня! — И возьмите с собой пару ребят покрепче, инспектор: мне что-то не нравится поистине партизанское расположение этого хуторка. Правда, мы ездили туда глубокой ночью, и при свете солнца картина может оказаться куда более мирной, но осторожность не помешает! Как только стало возможно, то есть после оформления всех формальностей, они выехали на двух полицейских машинах. Апраксина ехала в передней машине вместе с инспектором Миллером. — Нам все равно ехать мимо Блаукирхена, — вдруг сказала она, — так давайте свернем и проедем по главной улице мимо дома Махарадзе. |
| Татьяна подняла голову. — Он сказал, что никого не нашел? — спросила она Апраксину, кивнув в сторону Миллера. — Да. — Скажите ему, что он не там искал. Идемте, я покажу вам, где все. — Она поднялась, вытирая лицо ладонями, схватила со стола бутылку колы и глотнула из нее, а затем вышла из гостиной в коридор, на ходу кивнув Апраксиной и инспектору. Инспектор громко крикнул, подзывая помощников. Татьяна прошла довольно длинный коридор, кончавшийся лестницей на второй этаж. Под лестницей была небольшая дверь. — Это кладовка, — сказала она, показывая на дверь. — Вам сюда! — Кладовку мы уже обыскивали, — сказал Миллер. — Плохо обыскивали. За дверью в кладовке не было ничего, кроме зимней одежды, упакованной в пластиковые мешки и висящей на длинной железной палке. — Надо отодвинуть одежду в стороны! — сказала Татьяна и сама принялась сдвигать громоздкие мешки, инспектор бросился ей помогать. За мешками не было ничего, кроме обшитой деревом стены. Апраксина и Миллер остановились в недоумении. Но Татьяна подняла руку вверх, нашарила там что-то вроде гвоздя, потянула его вниз — и деревянные планки с сухим треском опустились в пол: перед ними открылось узкое пространство с уходящими вниз ступенями. — Они все там, внизу! — сказала она. Инспектор кивнул полицейским. Один из них выхватил карманный фонарь и первым осторожно шагнул в открывшийся лаз… Когда Георгий Бараташвили подъехал к дому, навстречу ему полицейские вывели троих перепуганных молодых людей. — Молчите все, и я вам помогу! — успел он крикнуть им по-русски. — Вам ничего не грозит, только молчите! Предоставьте все мне! Но он еще не ведал, что грозит ему самому, и вряд ли сразу испугался, даже когда увидел шагнувшего ему навстречу инспектора с парой блеснувших на солнце наручников. Но он по-настоящему струсил и запаниковал, и это было видно по его побледневшему лицу и забегавшим глазам, когда на крыльцо выскочила зареванная Татьяна и закричала: — Дрянь! Скотина! Торговец живым товаром! Ты убил мою сестру, ты убил свою тетку-старуху, грязный убийца! Но ты теперь за все, за все заплатишь, уж я-то молчать не стану! |
| — И ваша мать тоже не знает имя мужа своей дочери? — Да она до сих пор запуганная, вспоминать даже про Наташку боится. Мать у нас совсем темный человек: Наташа перед отъездом ей сунула какую-то бумажку подписать, что та согласна на ее выезд за границу и никаких материальных претензий к ней не имеет. Мать подумала, что Наталья на работу за границу выезжает, ну и подписала. А потом как узнала, что дочь замуж за немца вышла, так чуть коньки со страха не отбросила! И все — и замолчала об этом, никому и никогда ни слова: «Уехала Наталья, а куда — не знаю!» А через пару месяцев после отъезда Натальи к нам в Марьину Рощу явился этот Георгий Бараташвили, представился другом Натальи и передал письмо от нее и сумку со шмотьем. Тут как раз уже начали пускать за границу всех подряд, только предъяви приглашение. Наташа писала, что муж ее имеет свой бизнес, а теперь еще открывает филиал в Нью-Йорке, и они туда думают переселиться. Она советовала мне во всем довериться Георгию и тоже выезжать в Германию. «Нечего тебе там гнить, давай чеши сюда! — писала она. — Я тебе на первых порах во всем помогу». Георгий оформил мне приглашение через германское посольство и помог выехать по нему. Наташа торопила меня, чтобы я успела появиться здесь до ее отлета в Америку… Вот и успела! На похороны! — Она упала головой на стол и зарыдала. — Как, как это пережить? Как я смогу все это забыть? Да, а похороны-то что, уже прошли? Апраксина подсела к ней и начала успокаивающе гладить ее по плечу, потом обняла и стала покачивать: — Нет, тело Наташи пока находится в морге. Вы еще сами ее похороните, вот только дайте нам найти преступника… Ну-ну, девочка, это горе надо принять и пережить. От него вам не спрятаться и никуда не деться: когда уходят близкие, жизнь уже никогда не идет дальше обычным путем, в ней что-то меняется и меняется навсегда. Таня, вы хотите, чтобы убийца вашей сестры был наказан? — Да! Да! Да! — яростно закричала Татьяна, освобождаясь из рук Апраксиной. — Все. Я уже успокоилась. Давайте продолжать, Елизавета Николаевна. О чем вы еще хотите меня спросить? |
| «И почем у нас совесть и страх…» Ольга Седакова об Анне Ахматовой В мемуарах Л. К.Чуковской есть эпизод: Ахматова, отвечая собеседнику, который говорит ей о «классичности» ее поэзии и сравнивает ее с Пушкиным, называет себя всего лишь автором «горстки странных стихов». 23 июня, 2014 В мемуарах Л. К.Чуковской есть эпизод: Ахматова, отвечая собеседнику, который говорит ей о «классичности» ее поэзии и сравнивает ее с Пушкиным, называет себя всего лишь автором «горстки странных стихов». В мемуарах Л. К.Чуковской мы встречаем такой эпизод: Ахматова, отвечая собеседнику, который говорит ей о «классичности» ее поэзии и сравнивает ее с Пушкиным, называет себя всего лишь автором «горстки странных стихов». Великих стихов всегда — горстка (как еще мы измерим наследство Горация, или Сафо, или Тютчева, или Бараташвили, и даже написавшего очень много — для лирика — Блока?), и они всегда странные. Это непременное свойство того, что мы называем «классика», «огонь под ледяной корой», словами Гете, и не чувствует этой странности только совсем поверхностный, совсем непоэтичный читатель. То, в чем этого нет, называется не классикой, а эпигонством или академизмом. О классической странности (иначе говоря, новизне или свежести) Ахматовой говорить особенно трудно, потому что она не лежит на поверхности: нет эксцентричных метафор, «ярких» сравнений, новаторской версификации, каких-то небывалых форм композиции. Для современницы высокого модернизма Серебряного века и его продолжения, авангарда, Ахматова как будто совсем консервативна и не по-модернистски «проста»: почти девятнадцатый век. Я — тишайшая, я — простая, — «Подорожник», «Белая стая»… Излишне говорить, что простота эта обманчива: «У шкатулки тройное дно»; «Но признаюсь, что применила Симпатические чернила» — предупреждает читателя сама Ахматова. Наши лучшие филологи пытались приоткрыть ларчик этой «простоты» и много чего там обнаружили (Б. Эйхенбаум, В. Виноградов). «Тайны ремесла». В других стихах Ахматова уточняет — «священного ремесла»: |
|
|
