| Ямщик остановился у небольшой избы. Из трубы идет вверх столбом дым – к морозу. У избы стоит высокий, сухой человек в нагольном тулупе и сгребает снег. Лицо у него изможденное и суровое. Борода с проседью. Он смотрит недоброжелательно на Вильгельма из-за металлических очков, потом вдруг роняет лопату и говорит растерянно: – Вильгельм? Высокий человек – Миша. – Эх, борода у тебя седая, – говорит Миша, и в холодных глазах стоят слезы. Миша ведет брата в избу. – Садись, чай пить будем. Слава Богу, что приехал, сейчас жена придет. Миша ни о чем брата не расспрашивает и только смотрит долго. Входит в избу женщина в темном платье, повязанная платком. Лицо у нее простое, русское, некрасивое, глаза добрые. – Жена, – говорит Миша, – брат приехал. Мишина жена неловко кланяется Вильгельму, Вильгельм обнимает ее, тоже неловко. – А дочки где? – спрашивает Миша. – У соседей, Михаил Карлович, – говорит жена певучим голосом, хватает с полки самовар и уносит в сени. – Добрая баба, – говорит Миша просто и прибавляет: – В нашем положении жениться глупо. Дочки у меня хорошие. У Вильгельма странное чувство. Брат чужой. Строгий, деловой, неразговорчивый. Встреча выходит не такой, о которой мечтал Вильгельм. – Ты у меня отдохнешь, – говорит Миша, нежно глядя на брата. – Поживем вместе. После осмотришься, избенку тебе сложим, я уже и место присмотрел. Входит в дверь какой-то поселенец. – Ваше благородие, Михаил Карлыч, – говорит он и мнет в руках картуз, – уважаю вас очень, зашел к вам постырить. – Какое дело? – спрашивает Миша, не приглашая поселенца садиться. – Недужаю очень. – Так ты в больницу иди, – говорит Миша сухо, – приду, тогда потолкуем. Поселенец мнется. – Да и финаг, ваша милость, хотел у вас занять. – Нету, – говорит Миша спокойно. – Ни копейки нету. Вильгельм достает кошелек и подает поселенцу ассигнацию. Тот удивленно хватает ее, благодарит, бормочет что-то и убегает. Миша укоряет брата: – Что же ты приучаешь их, начнут к тебе каждый день бегать. III Весной Вильгельм начинает складывать из бревен избу. И что-то странное начинает твориться с ним. Он думал, что увидит брата и Пущина и к нему приедет Дуня. Это представлялось самым главным в будущей жизни. А в этой жизни оказывается самым главным другое: мелочная лавка, которая перестает отпускать в долг, танцевальные вечера у почтмейстера, картеж по небольшой и вонькие омули. Он больше не думает о Дуне. С ужасом он убеждается, что здесь какой-то провал, и не может объяснить, в чем дело. В крепости образ Дуни был отчетлив и ясен, в Сибири он тает. Почему? Вильгельм не понимает и теряется. |
| Другой молча вручил ему вторую бумагу, где было указано, что настоящим предписывается произвести осмотр вещей и бумаг коллежского асессора Кюхельбекера, а будет нужно – и выемку. Они стали рыться в его бумагах. Один из них вытащил портрет Занда. – Кто это? – спросил он подозрительно. – Мой покойный брат, – отвечал Вильгельм. Через час, перерыв вещи Вильгельма, оба раскланялись и попросили записать маршрут, коим г. Кюхельбекер намеревается следовать. Вильгельм записал: Париж – Дижон – Вилла-Франка – Ницца – Варшава. Он хотел написать «Неаполь», но написал: «Варшава». Должно было соблюдать осторожность. – Мы еще явимся засвидетельствовать ваш отъезд, – проговорил один из префектовых послов. На следующее же утро Вильгельм сел в дилижанс. Людей в дилижансе ехало немного: англичане, двое французских купцов да маленький неопрятный человек с бледно-голубыми глазками. Где он видел эти глаза, этого человека? На лекции? На улице? Забавно, это, вероятно, случайность, но маленький человек все время попадался ему на пути. Англичанин сошел в Дижоне. Маленькому человеку было по пути с Вильгельмом до самой Вилла-Франки. XII Вилла-Франка был белый городок, прижавшийся к утесам. Большая пристань была неприступна для бурь, крепость Монт Альбано так тонко врезывалась в голубой воздух. Вокруг белых домиков были сады агрумиев, смоковниц, маслин, плакучих ветел и миндальных дерев. Дряхлый камень был покрыт плющом, желтые скалы обросли тмином, дикими анемонами, лилиями, гиацинтами. Вильгельм то и дело натыкался на цветы алоэ, росшие среди расселин. Поодаль рыбаки тянули сети, пыхтя короткими трубочками и перекидываясь словами. Дальше виднелись верфи, оттуда несся шум. Вильгельм спустился к бухте и зашел позавтракать в прибрежную тратторию. Вместе с ним зашел и его спутник, тот самый маленький, и уселся за столик, поодаль от Вильгельма. Он был скромен, но смотрел выжидательно и тревожно. Что-то удержало Вильгельма от того, чтобы кивнуть человечку, попросить его присесть к своему столику. Вильгельму дали бутылку местного вина, молодого и крепкого, и устриц. |
| – Верховые, – говорил ротмистр, – проснитесь! Повозка подпрыгнула на ухабе, Вильгельм привскочил и проснулся. – Где? – спросил он, все еще не сознавая хорошенько, в чем дело. Семен указал кнутом назад влево. Вильгельм высунул голову из возка и очнулся окончательно. На повороте, вдали летели по дороге трое каких-то всадников. Они были еще далеко, лица и одежда их были не видны. – Гони, – сказал Вильгельм тихо, – вовсю. Семен закричал, загикал, хлестнул по лошадям, и повозка, подпрыгивая на ухабах, понеслась. Мелькнула опушка леса, какая-то придорожная изба. Лошади мчались. Осенью 1825 года начали чинить Минский тракт, старая дорога от Минска к Вильно давно уже не годилась: грунт был подмыт и по самой середине дороги образовалось болото. Дорогу временно отвели сажен на сто в сторону. Но тут подошла зима, работы были брошены. В этом месте Минский тракт раздваивался, дорога шла в двух направлениях. Одна дорога была непроезжая – вела в болото. Вильгельм высунулся из возка: – Что же ты стал, гони, Семен! – Куда гнать-то, – сказал Семен, не оборачиваясь, – налево или направо? Вильгельм оглянулся: верховых не было видно, они исчезли за поворотом дороги. «Налево? Направо? Как тут узнать, куда свернет погоня?» – Налево! – прокричал он. Повозка покатилась налево. Впереди было болото. Не прошло и десяти минут, как трое верховых добрались до того места, где Минский тракт расходился в разные стороны. – Куда же теперь ехать? – спросил один, плотный, в полицейской форме, неловко державшийся в седле. – Да, впрочем, не может быть того, чтобы они на старую дорогу поехали. – Как знать, – сухо отвечал маленький военный с тонким ртом и желчными глазами. Он подумал немного. – Зыкин! – закричал он, придерживая горячившуюся лошадь. Молодой солдат вытянулся перед ним на лошади. – Зыкин, поезжай налево, оружие есть? – Слушаю, ваше благородие, – весело ответил солдат и повернул лошадь. X Дорога кончилась. Впереди было непроезжее, покрытое тонким льдом болото. Лошади, загнанные, тяжело храпели, шли шагом и только вздрагивали от кнута. |
| III Комната небольшая, загроможденная книжными шкапами, рукописи лежали на столе. Смотря на Вильгельма глубокими, впалыми глазами, Тик явно скучал. Смуглое лицо его имело брюзгливое выражение, и цыганский, бегающий взгляд был грустен. Вильгельм чувствовал себя неловко с этим беспокойным, скучающим человеком. Они говорили о друге Тика, необычайном Новалисе, который так рано и так загадочно умер и сочинения которого Тик издал. – Нельзя не пожалеть, – говорил Вильгельм, – что при большом даровании и необыкновенно пылком воображении Новалис не старался быть ясным. Он совершенно утонул в мистических тонкостях. Его удивительная жизнь и прекрасная поэзия прошли без явного следа. В России его никто не знает. – Новалис ясен, – сухо сказал Тик. Он спросил Вильгельма, помолчав: – А кого же из нас в России знают? Это «нас» прозвучало почти неприязненно. – Виланда, Клопштока, Гёте, – смущенно перебирал Вильгельм. – И в особенности Шиллера. Шиллера больше всех переводят. Тик нервно прошелся по комнате. – Виланда, Клопштока, – повторил он насмешливо. – Старая сладострастная обезьяна и писатель, в котором нет ни одной высокой мысли. – У кого нет высокой мысли? – У Клопштока, – отвечал Тик. – Писатель тяжелый и нечистый, с распаленным воображением. Писатель опасный, скептик. Вильгельм смотрел на него в изумлении. – Но Шиллер? – пробормотал он. – Шиллер, – задумчиво протянул Тик. – Это тот фальцет, в котором всегда есть фальшь. В его высоте есть что-то двусмысленное. Он набивает оскомину, как недозрелый плод. Всю жизнь писал о любви, а любил безобразных женщин. Самые патетические монологи он писал тогда, когда дышал запахом гнилых яблок. Когда на вас смотрит человек со слишком ясными голубыми глазами, – сказал он, остановившись перед Вильгельмом, – не доверяйте ему. Это почти всегда лжец. Вильгельм внезапно вспомнил голубые глаза царя, и ему стало не по себе. Тик прохаживался по комнате. – Не хотите ли, я почитаю вам? – спросил он вдруг Вильгельма. Он взял Шекспира в своем переводе и стал читать «Макбета». |
| Вильгельм ненавидим всеми, и его смерть обрадует сердца тысяч людей Остаток жизни проклятый Вильгельм провел, подавляя войны и восстания, направленные против его власти. «Эрлов, не подчинявшихся его воле, Вильгельм держал в рабстве. Непокорных епископов он лишал епископских кафедр, игуменов – должностей настоятеля, а бунтовавших танов заключал в темницы», – гласит «Англо-саксонская хроника». Вильгельм был вынужден арестовать даже своего кровожадного брата, епископа Одо и держать его под стражей до конца жизни. «Благородная знать» восставала против тирании завоевателя. Старший сын Вильгельма, распутный Роберт, постоянно враждовал со своим отцом из-за владения Нормандией. Последние дни Вильгельма были омрачены трениями между его вторым сыном, Вильгельмом Рыжим, и третьим сыном, Генрихом. К моменту своей смерти в 1087 году, Вильгельм был оставлен всеми, включая и собственных сыновей. Когда он умер, слуги обшарили все королевские покои, раздели Вильгельма практически догола, сняв с него королевские одежды, и он пролежал в таком состоянии почти целый день. Во время похорон от уже начавшего разлагаться тела исходило такое страшное зловоние, что даже церемонию отпевания пришлось сократить, а труп – практически бросить в могилу. Место смерти короля Гарольда II, где впоследствии основано знаменитое аббатство Баттл (Восточный Сассекс) «Англо-саксонская хроника» заключает повествование о Вильгельме так: «Уэльс был под его властью, по всей стране он выстроил замки и тем самым держал народ в повиновении. Шотландию он тоже подчинил себе… Если бы он прожил еще хотя бы два года, то завоевал бы и Ирландию… Конечно, в его эпоху люди страдали от страшного угнетения и многократной несправедливости. Тяжелым человеком был король. Он утонул в скупости и был полностью поглощен алчностью… Он был слишком беспощаден, чтобы заботиться о чем-либо еще, хотя все его ненавидели… Горе тому, кто держит себя столь горделиво. А как нераскаянная несправедливость Вильгельма передавалась из поколения в поколение? Какова была судьба этого иностранного монарха и его пр о клятого наследия?» |
| Мария». Мать долго говорила с Мишелем. Потом она обняла его и сказала настойчиво, подняв указательный палец: – Quand vous verrez Constantin, dites et repetez lui bien, que si l’on en a agi ainsi c’est parce qu’autrement le sang aurait coule. Мишель хмуро повел плечами и пробормотал: – Il n’a pas coule encore, mais il coulera. В тот же день он скакал обратно. Перед самой заставой он вдруг остановил коляску, велел остановиться двум свитским генералам, которые ехали с ним. Он соображал: «Не вернуться ли?» Потом махнул рукой и поехал. V Когда Вильгельм ушел от Рылеева, он почувствовал радость. Сердце билось по-другому, другой снег был под ногами. Навстречу шли люди, бежали извозчичьи кареты. Солнце лилось на снег. Проиграли куранты на Адмиралтействе – двенадцать часов. Полчаса назад Рылеев принял его в общество. У окон книжного магазина Смирдина толпился народ. Вильгельм подошел к окнам. В одном окне висело два портрета: один изображал человека с горбатым носом и глубокими черными глазами, другой – юношу с откинутой назад головой. «Риэго, Квирога, – с удивлением прошептал Вильгельм. – Что за странное совпадение». А в другом окне, главным образом привлекавшем внимание публики, был выставлен большой портрет Константина. Румяное лицо, широкое, скуластое, с крутыми белокурыми бачками, с непонятными светлыми глазами, смотрело с портрета непристойно весело. На портрете была надпись: «Его императорское величество самодержец всероссийский государь император Константин I». – На папеньку будет похож, – говорил мещанин в синей поддевке. – Носик у них курносый, в небо смотрит. – Вы, дяденька, на нос не смотрите, – сказал молодой купец. – И без носа люди могут управлять. Тут не нос, дяденька, нужен. Офицер в меховой шинели покосился на них и улыбнулся. – Для начала недурные разговоры, не правда ли? – спросил он быстро по-французски Вильгельма. Вильгельм засмеялся, вздохнув полною грудью, и пошел дальше. Все было странным в этот день. Прошел высокий гвардеец, бряцая шпорами, укутавшись в шинель. Он что-то быстро говорил человеку в бобрах. «Может быть, и они?» – Вильгельм улыбнулся блаженно. |
| Куроптев говорил Мише с самодовольством старого матроса: – Будьте покойны. Я наш батальон как свои пять пальцев знаю. Все как есть в случае чего выйдем. Только придите и скомандуйте: так и так, братцы, на площадь шагом марш. Все пойдут в лучшем виде. VI Вернувшись к себе, Вильгельм застал Левушку Пушкина. Блёв мирно спал на диване, свернувшись калачиком. Саши дома не было. Вильгельм растолкал его и засмеялся сонному его виду. – Левушка, друг дорогой. – Он поцеловал Левушку. Какой человек прекрасный Левушка! Левушка с удивлением осмотрелся – он ждал Вильгельма, кутил вчера и заснул на диване. Потом вспомнил, зачем пришел, и равнодушно достал из кармана бумагу. – Вильгельм Карлович, Александр прислал стихи – тут есть и до вас относящиеся. Просил вам передать. Месяца полтора назад отпраздновал Вильгельм с Яковлевым, Дельвигом, Илличевским, Комовским и Корфом лицейскую годовщину, и все пили за здоровье Александра. Паяс 200 номеров вспомнил старые свои проказы и паясничал – было весело. Бумага, которую передал теперь Вильгельму Левушка, были стихи Александра на лицейскую годовщину. Левушка уже давно ушел, а Вильгельм все сидел над листком. Он прочитал протяжным голосом, тихо: Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты… Опомнимся – но поздно! и уныло Глядим назад, следов не видя там. Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам? Он замечал, как голос его переходил в шепот, а губы кривились; читал он с трудом и уже почти не понимая слов: Пора, пора! душевных наших мук Не стоит мир; оставим заблужденья! Сокроем жизнь под сень уединенья! Я жду тебя, мой запоздалый друг… Он заплакал быстро, как ребенок, сразу утер слезы и заходил по комнате. Нет, нет, и это уже прошло. Не будет уединенья, не будет отдыха. Кончены расчеты с молодостью, прошла, пропала, разлетелась, один Пушкин от нее остался. Но его Вильгельм не забудет. Кончено. Наступил вечер. Вошел Семен, зажег свечи. |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла ВИЛЬГЕЛЬМ III Вильгельм III, принц Оранский, кор. Англии. Гравюра по рис. Ж.А. Брандона Вильгельм III, принц Оранский, кор. Англии. Гравюра по рис. Ж.А. Брандона [нидерланд. Willem III Hendrik] (4/14.11.1650, Гаага - 8/19.03.1702, Лондон), принц Оранский, правитель (статхаудер) Республики Соединённых провинций (Нидерландов) (1672-1702); кор. Англии (1689-1702). В., сын Вильгельма II, принца Оранского, и Генриетты Марии, дочери Карла I Стюарта, род. через 8 дней после смерти своего отца. Уже в детские годы сформировался характер В., отличавшегося замкнутостью, острым умом и твердостью в достижении намеченной цели; его храбрость признавали даже враги. После смерти Вильгельма II республиканская партия предпринимала неоднократные попытки по отстранению от власти Оранского дома, что совпадало с политикой О. Кромвеля , стремившегося ослабить позиции родственников казненного короля. При заключении мирного договора после англо-голл. войны 1652-1654 гг. Кромвель настоял на принятии т. н. Акта об изоляции, воспрещавшего принцу Оранскому и его потомкам занимать гос. посты. После реставрации Стюартов, когда в 1660 г. на англ. престол взошел дядя В. Карл II, акт был отменен. Начало следующей англо-голл. войны, а также угроза вторжения франц. армии способствовали возвышению В. В февр. 1672 г. он был назначен генерал-капитаном армии, на должность, к-рую обычно занимали принцы, а в июле был провозглашен правителем-штатгальтером (статхаудером). Военные победы позволили заключить серию относительно благоприятных мирных договоров с Англией (1674) и Францией (1678-1679). Тем не менее в отношениях с Францией сохранялись глубокие противоречия, т. к. политика Людовика XIV затрагивала интересы Нидерландов и угрожала независимому существованию республики, кроме того, важную роль в конфронтации католич. абсолютистской Франции и протестант. республики играл религ. фактор. Принц Оранский, являвшийся кальвинистом, занимал непримиримую позицию в отношении Франции. Сильным союзником могла стать протестант. Англия. Немаловажным фактором являлись и виды на корону. |
|
|
