| Тихая злость Грибоедова действовала на Кюхлю почти успокаивающе, вспышки Рылеева волновали его. Он от Рылеева уходил, теряя голову. Однажды у Рылеева Кюхля застал Пущина. Пущин о чем-то неторопливо и внушительно говорил Рылееву вполголоса. Тот, не отрываясь, молча, смотрел в глаза Пущину. Завидя Кюхлю, Пущин сразу замолчал, а Рылеев, встряхнув головой, заговорил о том, что и «Сын отечества» и «Невский зритель» просто никуда не годятся и что надо основывать собственный журнал. Вильгельму показалось, что от него что-то скрывают. IV С некоторых пор тетка Брейткопф, когда Вильгельм к ней приезжал, не так уж радовалась, как прежде. И хотя сливок она ему накладывала в кофе по-прежнему в обилии, вид Вильгельма ее начинал смущать. Вильгельм изменился – это было ясно для тетки Брейткопф. Он что-то опять затевал, чем-то был встревожен. Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на Вильгельма, ломала голову, что с ним такое творится. Вильгельм рассеянно пил ее кофе, рассеянно уничтожал печенье и отвечал тетке невпопад. Наконец тетка решила: Вильгельм влюблен, и нужно ожидать глупостей. Тетка была права: Вильгельм был действительно влюблен, и от него действительно можно было ожидать глупостей. Влюбился он сразу, в один вечер, и, как ему показалось, навсегда. Однажды его зазвал Дельвиг в салон к Софье Дмитриевне Пономаревой. Вильгельм слышал уже про этот веселый салон и про красивую хозяйку. Салон оказался небольшой уютной гостиной; за круглым столом, заваленным книгами, тетрадями и листами, в матовом свете лампы сидели собеседники. Кюхля сразу заметил большое лицо Крылова с нависшими бровями, такое неподвижное, будто он отроду слова не вымолвил; здесь же сидел и Греч, в своих роговых очках имевший вид не то канцеляриста, не то профессора; маленький человек с розовым лицом и маслеными глазками – Владимир Панаев, идиллий которого терпеть не мог Кюхля; одноглазый Гнедич и белобрысый, с широким веснушчатым лицом, баснописец Измайлов. На Кюхлю и Дельвига они обратили мало внимания. Вообще в гостиной была простота отношений: входили, уходили, кто с кем хотел, тот с тем и разговаривал. Да и обстановка была простая, и мало ее было – для свободы движения. Кюхля сразу почувствовал себя легко, весело и спокойно. Дельвиг подвел его к хозяйке. Софи сидела на большом диване, рядом с ней человек пять литераторов, которые за ней безбожно ухаживали. Ей было всего лет двадцать, она была очень хороша – ямки на щеках, небольшие темные глаза с косым разрезом – китайские – и родинка над верхней губой. Она говорила быстро, весело и много смеялась. На Кюхлю она сразу же произвела необыкновенное впечатление. Он не заметил, как наступил на лапу большого пса, который сидел в ногах у Софи. Пес зарычал, оскалил зубы и бросился на Вильгельма. Услышав его рычание, из другого угла комнаты бросилась на Вильгельма вторая собака. Произошла суматоха. |
| – Рабство, – сказал он глухо, – рабство, которым пахнет хлеб, посеянный рабом, рабство, в коем поется песня. О, какая ненавистная картина, как распространяется рабством развращение! Что может сравниться с ежедневным рабством народа, создавшего веселые сказки и создающего грустные песни, и каково думать, что все это подавляется, все это вянет, что все это, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире? Да не будет! И, задыхаясь, не владея собою больше, он пошатнулся и, желая удержаться, задел графин с водой и стакан. Графин полетел вниз и разбился вдребезги. В изнеможении Вильгельм упал в кресло, и голова его откинулась. Зала ревела от восторга. И тогда Флёри понял: эта откинутая голова была похожа на голову его друга, Анахарсиса Клоотца, оратора человеческого рода, – дядя Флёри помнил, как палач поднял ее за волосы. Вокруг Вильгельма толпились. Он уже оправился и, бледный, отвечал на рукопожатия. Констан взволнованно и почтительно говорил ему что-то. Вильгельм с трудом слушал. Дядя Флёри протеснился к оратору. Он пожал ему руку и сказал, строго на него глядя: – Молодой человек, берегите себя, вы нужны своему отечеству. Когда Вильгельм выходил одним из последних из зала Атенея, два человека шли вместе с ним: дядя Флёри и маленький белокурый человек с водянистыми глазами. Человек сразу же за дверью метнулся в сторону и исчез. Дядя Флёри взял Вильгельма за руку: – Мой молодой друг, если мы пройдем с вами в одну небольшую кофейню Латинского квартала, где мне необходимо будет вам сказать несколько слов, от которых многое для меня зависит, – я буду счастлив. Вильгельм поклонился с любопытством и готовностью. Голова его еще горела, и идти домой он все равно не мог. Через час дядя Флёри проводил Вильгельма до дому. Он долго смотрел ему вслед. Потом пробормотал с сожалением: – Нет, это не то. Это еще не голова. Он подумал и прибавил с удивлением: – Но это уже сердце. XI Едва Вильгельм оделся, в дверь постучали: Александр Львович звал к себе немедля. Вильгельм застал его в большом волнении: он ходил по комнате мелкими шагами. На поклон Вильгельма ответил сухо. |
| Поскольку «дружба» России и Германии, если идти в глубь «столетий», не была безусловной, то слова канцлера, как ясно понимали современники, недвусмысленно передавали благодарность за нейтралитет России во время франко-прусской войны и обещание действовать точно так же в случае русских военных действий. 608 Пока действуют теперешние великие предводители Германии… — Имеются в виду Бисмарк и император Вильгельм I. Вильгельм I, Фридрих-Людвиг-король прусский и император германский (1797–1888). С 1862 г., когда Бисмарк стал во главе министерства Вильгельма I и занялся решением задачи объединения Германии под гегемонией Пруссии, имена Бисмарка и германского императора постоянно упоминались вместе. Достоевский, как и Н. Я. Данилевский в статье «Европа и русско-турецкая война», в ту пору ошибался, полагая, что Вильгельм I и Бисмарк настроены дружелюбно по отношению к России и славянству. «На стороне России и восточных христиан, — писал Данилевский, — во-первых, благородный и великодушный император Германии на той же стороне, думаю, и его канцлер — тонкий и глубокий политик, да еще группа благородных англичан: Гладстон, Карлейль, Фриман, Брайт, Фарлей и те, конечно, которые следуют за этими руководителями в Германии и Англии» (Рус. мир. 1877. 13 (25) окт. Корреспондент «Вестника Европы» напоминал: «В Германии никто не мог сомневаться насчет тех чувств, какие питают к России император Вильгельм и князь Бисмарк. Стоило только вспомнить знаменательные слова, с какими император Вильгельм обратился к императору Александру после подписания предварительных условий мира в Версале: „Пруссия никогда не забудет, что она вам обязана за то, что война не приняла чрезвычайных размеров“ Точно так и князь Бисмарк высказался самым недвусмысленным образом касательно отношения Германии к России по поводу известного запроса Рихтера в рейхстаге: „Если оппозиция намеревается нарушить дружественные отношения между Россией и Германией, то ей это не удастся“. К этому канцлер прибавил, что этот взгляд разделяют и император Вильгельм и союзные правительства» (Вестн. Европы. 1877. С. 835–836). 609 |
| – Ах, Бог мой, – сказала тетка нетерпеливо, – но их там везут к министру, графу Алексею Кирилловичу. Барон, вы старый друг, и мы надеемся на вас, вам это удобнее у министра. – Я сделаю все, решительно все, – сказал барон. – Я сам отвезу его b Lycee. – Спасибо, дорогой Иоанникий Федорович. Устинья Яковлевна поднесла платок к глазам. Барон тоже прослезился и разволновался необычайно. – Надо его отвезти b Lycee. Пусть его собирают, и я его повезу b Lycee. Слово Lycee его заворожило. – Дорогой барон, – сказала тетка, – его надо раньше представить министру. Я сама привезу к вам Вильгельма, и вы поедете с ним. Барон начинал ей казаться институткой. Тетка Брейткопф была maman Екатерининского института. Барон встал, посмотрел с тоской на тетку Брейткопф и поклонился: – Я, поверьте, буду ждать вас с нетерпением. – Дорогой барон, вы сегодня ночуете у нас, – сказала Устинья Яковлевна, и голос ее задрожал. Тетка приоткрыла дверь и позвала: – Вильгельм! Вильгельм вошел, смотря на всех странным взглядом. – Будь внимателен, Вильгельм, – торжественно сказала тетка Брейткопф. – Мы решили сейчас, что ты поступишь в Лицею. Эта Лицея открывается совсем недалеко – в Сарском Селе. Там тебя будут учить всему – и стихам тоже. Там у тебя будут товарищи. Вильгельм стоял как вкопанный. – Барон Иоанникий Федорович был так добр, что согласился сам отвезти тебя к министру. Барон перестал сосать леденец и с интересом посмотрел на тетку. Тогда Вильгельм, не говоря ни слова, двинулся вон из комнаты. – Что это с ним? – изумилась тетка. – Он расстроен, бедный мальчик, – вздохнула Устинья Яковлевна. Вильгельм не был расстроен. Просто на эту ночь у него с Сенькой был назначен побег в город Верро. В городе Верро ждала его Минхен, дочка его почтенного тамошнего наставника. Ей было всего двенадцать лет. Вильгельм перед отъездом обещал, что похитит ее из отчего дома и тайно с ней обвенчается. Сенька будет его сопровождать, а потом, когда они поженятся, все втроем будут жить в какой-нибудь хижине, вроде швейцарского домика, собирать каждый день цветы и землянику и будут счастливы. |
| – Греби сейчас же. Вдруг незаметным движением ноги гондольер бросил Вильгельма на дно гондолы. Вильгельм крикнул и ударился о борт головой. Потом ему показалось, что лодку сильно качнуло. Он очнулся и увидел: рыбаки держали крепко гондольера, бледного и растерянного, и вопросительно смотрели на них обоих. – Почему ты хотел меня убить? – спросил Вильгельм. Гондольер махнул рукой по направлению к Вилла-Франке. – Деньги, – пробормотал он. Какие деньги? Вильгельм ничего не понимал. Вдруг он вспомнил о своем спутнике с водянистыми глазами, который мельтешил у него перед глазами еще в Париже. Он с любопытством посмотрел на гондольера. – Этот маленький – шпион? – спросил он у гондольера. Гондольер не отвечал. Рыбаки крепко держали его за руки. Вильгельм пожал плечами. – Отпустите его, – сказал он рыбакам, – и помогите мне добраться до Ниццы. Только добравшись до Ниццы, Вильгельм обнаружил, что из трех пачек ассигнаций, которые ему всунул Александр Львович при прощании, осталась одна, самая жиденькая. Две, вероятно, вывалились при свалке в гондоле или их успел-таки вытащить гондольер. Нечего было и думать о Неаполе, Броглио и Греции. XIII Везде носились слухи. На улицах шептались. В Пьемонте карбонарии, друзья вольности, восстали против иезуитов, судей, против короля. Король призвал ненавистных австрийцев. Австрийские войска, по слухам, приближались, чтобы раздавить вольность народную. Австрийцы, тудески, были всем ненавистны. Вильгельм ненавидел их вместе со всеми и, проходя по улицам, чувствовал себя пьемонтцем. XIV …Я оставил Италию в грустном расположении духа. …Слухи, распространившиеся в последние дни моей бытности в Ницце, о движениях Пиэмонтских Карбонариев, бунт Александрии и ропот армии, предчувствие войны и разрушения удвоили мое уныние… Гром завоет; зарев блески Ослепят унылый взор; Ненавистные тудески Ниспадут с ужасных гор: Смерть из тысяч ружей грянет, В тысяче штыках сверкнет; Не родясь, весна увянет, Вольность, не родясь, умрет! …Здесь я видел обещанье Светлых, беззаботных дней: |
| К ним подходит Якубович, с тусклым взглядом, держась за повязку. Он говорит Рылееву мрачно и коротко: – Иду на дело. И скрывается в толпе. Вильгельм смотрит как завороженный на неподвижного человека с белым плюмажем. Человек вдруг скидывает шинель и широкими механическими шагами идет в толпу, белый плюмаж замешивается среди картузов и шапок; он начинает распоряжаться в толпе, и толпа теснится вокруг него. Все время мастеровые и работники перебегают к складу материалов, и у них в руках мелькают поленья, осколки плит. От них бежит на площадь маленький черный человек. Ворот рубахи его грязен. Он быстр и верток в движениях, нос у него хищный, беспокойные глаза бегают. Где Вильгельм встречал его? Таких лиц сотни – на аукционах, на бульварах, в театрах. Маленький быстро говорит о чем-то с солдатами и перебегает обратно в толпу. Он стоит рядом с человеком с белым плюмажем. Вильгельм вынимает из кармана пистолет, опять прячет его и снова вынимает. – Где же Трубецкой? Вильгельм смотрит на Пущина, хватается за голову и опрометью бежит к набережной, где в доме Лаваля живет Трубецкой. По пути он спотыкается. Пущин глядит ему вслед и кричит: – Да пистолет-то спрячь! Он смотрит на длинного Кюхлю, размахивающего пистолетом, на секунду вспоминает Лицей и улыбается. VI Бритый швейцар впускает тяжело дышащего, с сумасшедшими глазами человека, смотрит на него недоверчиво, потом угрюмо снимает с него шинель. Вильгельм вспоминает: у него в руке пистолет, и сует его в карман. Витая лестница с белыми мраморными статуями на площадках, с зелеными растениями. Далеко где-то гул, хотя дом в двух шагах от площади. Старый барский дом живет своей жизнью и не желает прислушиваться к уличным крикам и каким-то выстрелам с площади. У него крепкие стены. – Как прикажете доложить? Вильгельм на минуту не понимает: что доложить? Зимний дворец может быть занят солдатами. Сенат может быть разрушен, но, пока будет существовать этот дом, лакей должен докладывать о госте хозяину, хотя бы этот гость пожаловал из ада и пришел к хозяину с известием, что его требуют на Страшный суд. |
| Подходит Миша и говорит Вильгельму: – Уходи. – Больше не может и только шевелит губами, с ужасом смотря на брата. Вильгельм властно отстраняет его рукой. Час Вильгельма пробил – и он хозяин этого часа. Потом он расплатится. – В штыки! Он выводит людей из ворот на улицу, он поведет их в штыки – на врагов, на картечь. – Нельзя, – говорит ему спокойно приземистый матрос, – куда людей ведете? Ведь в нас пушками жарят. Вильгельм узнает Куроптева. И в ответ пение картечи, ненавистный тонкий визг, и через мгновение трещащий разрыв пуль. Вильгельм стоит опустив голову, сжимая в руке пистолет. Все легли. Он один стоит. Куроптев ему снизу шепчет: «Ложитесь», – и Вильгельм послушно ложится. Они проползают несколько шагов, и Куроптев говорит ему: – Теперь на середину ползем. Исаакиевская площадь во мраке. И Вильгельм слушается Куроптева. Они доползают до середины площади. И в это время с Вильгельмом происходит непонятная перемена – острота сознания остается, но злости уже нет, а есть только тонкая осторожность, сумасшедшая хитрость преследуемого зверя. Сейчас надо пройти мимо семеновцев. Он все примечает по-прежнему. Он осознает в один миг, что он без шинели, в одном фраке, и что в руке его по-прежнему зажат пистолет, а они должны лицом к лицу пройти сейчас мимо семеновцев. И он, наклоняясь, беззвучно роняет пистолет в снег. Рука онемела и неохотно его выпускает: за день пистолет сросся с рукой. И они проходят мимо семеновцев. В полумраке два солдата провожают его взглядами исподлобья. Вильгельм идет прямо, не сгибаясь. Последнее, что он видит в полутьме, – это как офицеры Гвардейского экипажа подходят один за другим к командиру и сдаются ему. Потом он идет легко, бодро, тело его пусто, и в пустой груди механически бьется разряженное до конца сердце. У Синего моста чья-то легкая фигура. Вильгельм догоняет Каховского. Они и идут рядом. Вильгельм спрашивает его тихо: – Где Одоевский, Рылеев, Пущин? Каховской смотрит на него сбоку спокойными, неживыми глазами и не отвечает. И они расходятся в темноте. |
| Софи вошла в него, как входят в комнату, и расположилась там со всеми своими вещами и привычками. Это было для нее немного смешное, неудобное помещение, очень забавное и странное. Вильгельм растерянно смотрел, как китайские глаза перебегают с розового Панаева на бледного Илличевского, а потом на томного Дельвига и даже на кривого Гнедича. Журнал Тургенева не клеился, служба в Коллегии иностранных дел, уроки в Университетском благородном пансионе, возня с детьми начали утомлять Вильгельма. Даже вид на Калинкин мост, который открывался из его мезонина (он жил в доме Благородного пансиона, в крохотном мезонинчике) его раздражал. Миша Глинка целыми днями играл на рояле, и это развлекало Вильгельма. У этого встрепанного маленького мальчика с сонными глазами все пьесы, которые уже когда-либо слышал Вильгельм, выходили по-новому. Лева Пушкин, белозубый курчавый мальчик, отчаянный драчун и повеса, вызывал неизменно нежность Вильгельма. Но он был такой проказник, подстраивал Вильгельму столько неприятностей, так неугомонно хохотал, что Вильгельма брала оторопь. Он уже и не рад был, что переехал в пансион. Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину. Она только что кончила Екатерининский институт, ей было всего пятнадцать лет. Она была дальней родственницей Александра, а Вильгельм любил теперь все, что напоминало ссыльного друга. Дуня была весела, движения ее были легки и свободны. Он стал бывать у тетки – и Дуня бывала там часто. Раз, когда Вильгельм был особенно мрачен, она дотронулась до его руки и сказала робко: – Зачем же так грустить? Когда Вильгельм вернулся домой и на цыпочках прошел к себе в комнату (мальчики в соседней комнате давно уже спали), он долго стоял у окна, смотрел на спящую Неву и вспоминал: «Зачем же так грустить?» VIII Вильгельм засиделся у Рылеева. За окном была осень, очень ясная ночь. Рылеев был сегодня тише и пасмурнее, чем всегда, – у него были какие-то домашние неприятности. Но Вильгельму не хотелось уходить. Вдруг под окном раздался несколько необычный шум голосов. Рылеев быстро взглянул в окно и схватил за руку Вильгельма: кучки взволнованных людей бежали по улице. Потом шаги марширующих солдат, громыхание пушек и снарядных ящиков, конский топот. Проскакал верхом на лошади какой-то офицер с взволнованным лицом. |
| Тогда Рылеев оторвался от окна и махнул рукой: – Поезжай в Экипаж. А площадь была пуста, как всегда по утрам. Прошел торопливо, упрятав нос в воротник, пожилой чиновник в худой шинели, завернул на Галерную, шаркая по обледенелому снегу сапогами, прошло двое мастеровых, салопница. Никого, ничего. Даже двери Сената закрыты и не стоит в дверях швейцар. Неужели на эту пустынную площадь, столь мирную и обычную, через час-другой хлынут войска и на ней именно все совершится? Это казалось почти невозможным. На безобразных лесах Исаакиевской площади уже стучали молотки и кирки, каменщики, медленно и плавно выступая, тащили вверх на носилках известь, какой-то плотник тесал доски и переругивался с другим – шла обыденная работа. Он прошел к Гречу. У Греча было нечто вроде семейного собрания – день был чрезвычайный: присяга новому царю. За столом уже сидели гости и пили чай: Булгарин в венгерке, сосавший чубук, какой-то поручик, маклер и домашние. Вильгельм вошел бледный, размахивая руками. Булгарин толкнул в бок поручика и сказал вполголоса: – Театральный бандит первый сорт. Николай Иванович, важный, сдвинув брови и поблескивая очками, читал вслух какую-то бумагу. Вильгельм, ни с кем не здороваясь, спросил у него: – Qu’est ce que vous lisez la? Je crois que c’est le manifeste. – Oui, c’est le manifeste, – отвечал с некоторым неудовольствием Николай Иванович и продолжал чтение. Вильгельм снова перебил: – А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича? Греч внимательно на него посмотрел: – От двадцать шестого ноября. – От двадцать шестого, – Вильгельм улыбнулся. – Очень хорошо, три недели. Греч переглянулся с Булгариным. – Да-с, – сказал Николай Иванович, – три недели молчали, как-то теперь заговорят. Он подмигнул Вильгельму: – Полагаю, что теперь слово уже будет не за ними. – Позвольте у вас манифест взять на полчаса, – сказал Вильгельм Гречу, выдернув у него из рук бумагу, и побежал вон из комнаты. Булгарин побежал за ним. – Да здравствуйте же, Вильгельм Карлович! – Он схватил его за руку. – Эк какой, разговаривать не хочет. Что тут сегодня такое готовится? |
| – Неужели Николай Павлович таков? – протянул Вильгельм. – Я знал, что он командир жестокий, но вот этой черты в нем не знавал. – Я ведь много лет наблюдал, – сказал Глинка, – характер был пугающий: в играх груб, сколько раз товарищей ранил, бранные слова говорил. Но вот что примечательно: не только вспыльчив, но во гневе и на отца похож: рассердится, бывало, и начнет рубить своим топориком барабан, игрушки ломает, и при этом еще кривляется и гримасничает. – Глинка вдруг засмеялся. – Я ему раз о Сократе рассказывал, о жизни его и смерти, а он мне в ответ: «Какой дурак». – А Константин Павлович? – спросил Вильгельм с интересом. – Вы его тоже близко знавали? Григорий Андреевич поморщился. – Не будемте о Константине говорить, – сказал он глухо. – Подумать боюсь, как человек, деяния коего по закону каторгой караться должны, сядет на престол. Он вдруг замолчал, насупился и, как бы недовольный тем, что сказал, стал учтиво благодарить Вильгельма. Как Вильгельм ни просил его рассказать еще что-нибудь, Григорий Андреевич упорно отмалчивался. III Раз Вильгельм, катаясь верхом, обогнал дорогой коляску. В коляске сидели пожилая барыня и молодая девушка. Увидя Вильгельма, девушка вдруг захлопала в ладоши и засмеялась. Это была Дуня. Она со своей теткой ехала гостить к Глинкам. Григорий Андреевич приходился ей двоюродным дядей, а все Глинки любили родню и жили дружно. С приездом Дуни у Вильгельма весь порядок дня изменился; и деревня и трагедия отошли на задний план. Вильгельм ничего, кроме Дуни, не видел и не слышал. Она понимала его как никто. Гуляя в роще, они говорили часами обо всем, и Вильгельм поражался, как Дуня в свои семнадцать лет верно понимает людей и, почти не задумываясь, говорит о них то, о чем Вильгельм только догадывался. А может быть, она говорила и неверно о людях, но необычайно как-то занимательно и лукаво. Пушкина она знала хорошо, Грибоедова видела раза два, с Дельвигом была дружна. Она сказала раз Вильгельму о Пушкине: – Мне кажется, что Александр Сергеевич никого в жизни не любил и не любит, кроме своих стихов. |
|
|
