| 3. В ответ ему указали, что Генрих Блуаский, основатель Больницы Святого Креста, не пёкся о благе реформированной церкви. — Генрих Блуаский (1101–1171) — внук Вильгельма-Завоевателя, епископ Винчестерский, был католиком, так что и впрямь не мог печься о благе будущей англиканской церкви. 4. и, в отличие от Гомера, никогда не дремлет. — Аллюзия на строчку из «Науки поэзии» Горация: «Иногда и добрый наш Гомер дремлет» (то есть допускает поэтические оплошности). 5. вряд ли он отдаст верхнюю одежду тому, кто отнимет у него рубашку, или готов прощать брата хотя бы семь раз. — «Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку» (Лк. 6:29); «Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз». (Мф.18:21–22). 6. кощунственные деяния лорда Джона Рассела. — Лорд Джон Рассел (1792–1878) — премьер-министр Великобритании с 1846 по 1852 гг. (и с 1865 по 1866 гг.), лидер партии вигов. В 1850-м правительство лорда Рассела учредило Церковную комиссию для надзора за управлением собственностью Англиканской церкви. Члены комиссии назначались правительством и не были церковниками. 7. добыл парламентский акт об учреждении дорожного фонда. — С семнадцатого века поддержанием главных английских дорог занимались дорожные фонды. Каждый такой фонд учреждался отдельным парламентским актом. Фонд перегораживал дорогу воротами, у которых взималась пошлина — в середине XIX века таких пунктов сбора пошлин в Англии было почти 8000. Это значительно улучшило качество дорог, но вызывало большое недовольство простых англичан, вплоть до бунтов. 8. памятуя про свои шесть шиллингов восемь пенсов. — В описываемое время небольшая услуга юриста (консультация или составление письма) оплачивалась по фиксированному тарифу в треть фунта, а не на почасовой основе. 9. обедает в четыре. — Мистер Хардинг обедал рано, как простые люди; знать в это время садилась обедать поздно, часов в шесть-семь. |
| не хорошо быть человеку одному; Слова эти отнюдь не означают того, что Бог будто бы сознается в несовершенстве своего творения и как бы вносит в него поправку, – в планах божественного промышления, без сомнения, все это было уже заранее предусмотрено и преднамечено: но они указывают лишь на тот факт, что одиночество тяжело и нехорошо для человека, ибо лишает его самых близких и удобных средств к всестороннему развитию своей личности, успешнее всего происходящему, как известно, в общении с себе подобными. сотворим ему помощника, соответственного ему. В этих словах, с одной стороны, указывается на высокое достоинство жены, ибо она подобна мужу, т. е. так же, как и он, носит в себе образ Божий, с другой – отмечается и ее, несколько как бы зависимое от мужа, положение, поскольку всякий помощник стоит в общественном смысле ступенью ниже своего непосредственного начальника. Прежде чем перейти к подробному изложению самой истории творения первой жены, бытописатель кратко отмечает еще один факт, послуживший ближайшим поводом к этому творению. Наречение имен животным. Быт.2:19 . Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, Образовал, разумеется, гораздо раньше, именно в пятый и шестой дни творения ( Быт. 1:21, 25 ), если же здесь бытописатель снова возвращается к этому факту, то он делает это лишь для общей связи повествования. и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. Этим указанием бытописателя сам Бог поставляется в роли наблюдателя и верховного руководителя первым опытом человеческой речи. «Авторитет Ж.-Ж. Руссо и великого филолога и философа Вильгельма Гумбольдта согласны с тою мыслью, что для человечества и не было другого исхода из младенческого неразумного лепета, как божественное Откровение, давшее ему готовую форму для выражения его мысли, или, лучше сказать, давшее ему мысль и форму вместе» (Властов, «Священная Летопись», I, с. 30). Быт.2:20 . И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; |
| Такое название есть сжатая в одно слово, простое или сложное, формула изучаемой вещи и действительно служит остановкою мысли на некоторой вершине. Систематика химии, минералогии, ботаники, зоологии, и, в меньшей степени, других наук, есть сгущенный опыт много-сот-летней истории человеческой мысли, уплотненное созерцание природы, и, конечно, есть главное достояние соответствующих областей знания, наиболее бесспорное, наиболее долговечное . Недаром Библия проявлением разума первого человека, как бы доказательством его божественного образа и потому его выделенности из ряда всех тварей земных, выставляет наименование Адамом всех прочих тварей: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт. 2, 19 — 20). Лотце указывает, что голое восприятие предмета не удовлетворяет нас, и нам требуется ввести предмет в систему нашей мысли, а для этого необходимо наименовать его. «Имя свидетельствует нам, что внимание многих других покоилось уже на встреченном нами предмете, оно ручается нам за то, что общий разум, по крайней мере, пытался уже и этому предмету назначить определенное место в единстве более обширного целого. Если имя и не дает ничего нового, никаких частностей предмета, то оно удовлетворяет человеческому стремлению постигать объективное значение вещей, оно представляет незнакомое нам чем-то не безызвестным общему мышлению человечества, но давно уже поставленным на свое место.» Поэтому назвать — это вовсе не значит условиться по поводу данного восприятия издавать некоторый произвольно избранный звук, но, «примыкая, — по изречению Вильгельма Гумбольдта , — своею мыслию к мысли общечеловеческой», дать слово, в котором общечеловеческая мысль, обратно, усмотрела бы законную, т.е. внутренне-обязательную для себя, связь внешнего выражения и внутреннего содержания, или, иначе говоря, признало бы в новом имени — символ. |
| Господи Боже Израилев! Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и нощь, и услышиши молитву людей Твоих о них же помолятся на месте сем! И всяк, суждий, иже несть от людей Твоих, приидет и помолится в храме сем, услыши и его с небесе от святаго жилища Твоего! ( 3Цар. 8:29 – 30, 41 – 43 ). Прости и ты, страна сия! Для одних из нас ты являешься отечеством, родиною, для других ты дала приют, работу и достаток, иные на твоей вольной земле получили свободу исповедовать правую веру. Бог говорил в древности чрез пророка: Заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него, ибо при благосостоянии его и вам будет мир ( Иер. 29:7 ). Так и мы молимся Господу, чтобы Он послал стране сей изобилие плодов земных, благорастворение воздухов, дожди и ветры благовременны и сохранил ее от труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников и междоусобной брани. Да будут же благословенны страна сия, и град сей, и храм, и на всех вас да почиет благословение Господне благодатию и человеколюбием всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Пассажирский лайнер «Кронпринц Вильгельм», принявший на борт архиепископа Тихона, отплыл к берегам Старого Света. Владыка вспомнил тихие улочки провинциального Торопца, Спасскую церковь , небольшой домик с прибранным цветником возле него, прикованную тяжелым недугом к креслу мать. Она пережила и мужа, и всех, кроме одного, детей. Однажды ей предложили исполнить и повесить в комнате большой портрет семьи. «Зачем? – отмахнулась она. – Они всегда передо мной... И владыка часто пишет... Я любовь их чувствую... Закрою глаза и вижу как живых – и почивших, и далекого. Храни их Господь!» Испытав и радости, и горе, примиренная с Богом Анна Гавриловна Беллавина скончалась 29 апреля 1904 года. У сына – архиепископа не осталось с ее смертью на земле родных. Остались лишь родные могилы. Россия, в которую владыка возвращался, во многом отличалась от той, что он покинул восемь лет назад. Страна пережила два серьезных события: неудачную войну с Японией 1904 – 1905 годов и политические волнения 1905 – 1906 годов. |
| Ему все возможно — Ср.: «Услышавши это, ученики его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус воззрев сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Мф. XIX, 25–26). 183 Фарисеи — набожные иудеи, тщательно выполнявшие все предписания церкви. 184 Мытари — сборщики налогов, люди в еврейском обществе презираемые и отверженные. 185 сэр Бедивер — согласно легенде, один из рыцарей Круглого стола, единственный соратник короля Артура, уцелевший в последней битве. 186 Наставление ученикам не брать с собою ни золота, ни серебра — См. Мф. X, 9–10. 187 Взять крест свой — имеется в виду текст: «…если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф. XVI, 24). 188 Святой Симеон Столпник (390–459) — аскет, много лет проживший на узкой площадке на столпе; внизу столпа стояли его почитатели. 189 Данте по его просьбе похоронили в одежде францисканцев. 190 Жонглеры — странствующие комедианты и музыканты средних веков, скоморохи. 191 «Vita nova» — «Новая жизнь» (1292) — повесть Данте, посвященная встрече с Беатриче, дочерью Фолько Портинари, (1265– 1290). 192 Битва при Гастингсе (1066) — сражение, в результате которого норманны овладели Англией. По преданию, Тайефер, спутник Вильгельма Завоевателя, пел о смерти Роланда, жонглируя мечом. Роланд — французский национальный герой, племянник Карла Великого, погиб в битве с маврами, ему посвящена «Песнь о Роланде». 193 Жонглер Богоматери — персонаж народной легенды. Ремесло жонглера казалось греховным, близким к язычеству. Один жонглер в старости ушел в монастырь, но там он не мог служить Богу принятым в монастыре способом, так как не умел, как другие монахи, переписывать книги и не знал молитв. Однажды, оставшись один, стоя перед иконой Богоматери, он решился порадовать Ее своим искусством. Сбежавшиеся монахи возмутились, увидев, как жонглер кувыркается перед иконой, но тут сама Богоматерь сошла к выбившемуся из сил старику и утерла ему пот. 194 Обращение святого Павла — до своего обращения Павел (тогда он звался Савлом) был одним из наиболее яростных гонителей христианства. На пути в Дамаск, куда он шел, чтобы изловить членов местной христианской общины, «внезапно осиял его свет с неба; Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» (Деян. IX, 3–4). В Евангелии ничего не сказано о коне, с которого упал Савл, но Честертон со своей любовью к деталям дорисовывает эту сцену — не пешком же «шел» Савл в Дамаск. 195 |
| Он поклонился барынину брату. Вильгельм остановил их: – Вы куда? Кучер неохотно отвечал: – Да вот за провинность наказать Лукича следует. Вильгельм сказал твердо: – Идите домой. Кучер почесал в затылке и пробормотал: – Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено. – Кто велел? – спросил Вильгельм, не глядя на кучера. – Григорий Андреевич велели давеча. – Домой немедленно! – крикнул Вильгельм и в бешенстве двинулся к кучеру. – Старика отпустить! – крикнул он опять тонким голосом. – Это нам все едино, – бормотал кучер, – можно и отпустить. Дома Вильгельм к обеду не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо всем, имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной. – Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне обратиться. Это называется подрывать в корне всякую власть дворянскую. Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось. Через неделю Вильгельм призвал к себе Семена. Семен пришел в своем кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду. – Семен, у меня к тебе просьба. Сделай милость, позови ко мне деревенского портного. Он сошьет тебе и мне русскую одежду. Ты шутом гороховым ходишь. Сапоги добудь мне. Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах и портах. Они сшили себе и армяки. Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего. – Барин чудачит, – фыркала девичья. Вильгельм не смущался. Скоро Вильгельм стал ходить на деревню. Глинкам принадлежали две деревни: в двух верстах от усадьбы лежало Загусино, деревня большая, опрятная, а верстах в пяти, в другую сторону, Духовщина. Вильгельм ходил в ближнюю, Загусино. Староста, высокий и прямой старик, Фома Лукьянов, завидев барынина брата, выходил на крыльцо и низко кланялся. Фома был умный мужик, молчаливый. Устинья Карловна звала его дипломатом. К Вильгельму относился он почтительно, но глаза его, маленькие и серые, были лукавы. Деревня пугливо шарахалась от барина. Только один старик встречал его ласково. Это был Иван Летошников, старый деревенский балагур и пьяница. Ивану было уже под семьдесят, он помнил еще хорошо Пугачева и раздел Польши. Жил он плохо, бобылем, был плохим крестьянином. С ним Вильгельм подолгу беседовал. Старик пел ему песни, а Вильгельм записывал их в тетрадь. Уставив глаза в окно, Иван заводил песню. Пел он, что ему приходило в голову. Раз он пел Вильгельму: |
| Человек повторил. – Не слыхал, – удивился Вильгельм и вскрыл пакет. Из пакета выпала кучка ассигнаций. Вильгельм разиня рот смотрел на них. Он стал читать, и изумление изобразилось на его лице. – Что такое? – спросил Саша. – Ничего не понимаю, – повернул к нему вылупленные глаза Вильгельм. – Прочти. Письмо, написанное старинным почерком, дрожащей, по-видимому, старческой рукой, было такого содержания: «Милостивый Государь Вильгельм Карлович! Ваш покойный батюшка был мне благодетель. Я оставался ему должен тысячу рублей долгое время: обстоятельства лишили меня возможности заплатить сей долг; теперь же препровождаю к вам сию тысячу рублей и покорнейше прошу принять вас уверения в истинном почтении, с которым честь имею быть ваш, милостивый государь Вильгельм Карлович! всепокорнейший слуга Петр Григорьев. С. – Петербург, сентября 20 дня 1825 г.» – Ну что же, – весело сказал Саша, – очень благородный поступок! Вильгельм пожал плечами: – Да я никакого Григорьева не знаю. – Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал. – Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал. Вильгельм подумал, посмотрел подозрительно на слугу и сказал ему: – Я этих денег принять не могу. Я Петра Васильевича не имею чести знать. Слуга спокойно возразил: – Велено оставить. Ничего не могу знать. Вильгельм беспокойно огляделся и задумался. – Нет, нет, – сказал он подозрительно, – здесь, может быть, недоразумение какое-нибудь. – Какое же здесь может быть недоразумение, – возразил Саша, – когда твое имя здесь довольно ясно написано. – Не понимаю, – пробормотал Вильгельм. – Мой совет, Вильгельм, – сказал Саша, смотря на него ясными глазами, – не обижать человека, совершившего благородный поступок, отказом, а принять. Вильгельм посмотрел на него внимательно: – Это верно, Саша, спасибо. Он, конечно, обиделся бы. Но я его посещу и объяснюсь лично. – Где твой барин живет? – спросил он слугу. – На Серпуховской улице, в доме Чихачева, – сказал слуга, смотря вбок. – А когда его можно дома застать? – Они дома бывают каждое утро до девяти часов, – отвечал слуга, подумав. |
| Вечером ко мне приходи. Поговорить надо. Вечером Вильгельм выслал Дросиду Ивановну из комнаты, услал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать, в каком виде, полностью или в отрывках. Пущин перебрал все его рукописи, каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер, сложил в сундук. Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал Пущину: – Подойди. Старик наклонился над другим стариком. – Детей не оставь, – сказал Вильгельм сурово. – Что ты, брат, – сказал Пущин хмурясь. – В Тобольске живо вылечишься. Вильгельм спросил спокойно: – Поклон передать? – Кому? – удивился Пущин. Вильгельм не отвечал. «Ослабел от диктовки, – подумал Пущин, – как в Тобольск его такого везти?» Но Вильгельм сказал через две минуты твердо: – Рылееву, Дельвигу, Саше. VI Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоровел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал кисет и, к ужасу Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех кубарем вертелся какой-то пьяный, оборванный человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом: – Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тарарах! Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с головы и прохрипел: – Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболенскому. Пострадал за истину от холуев и тиранов. Вильгельм дал ему медяк. Потом, отъехав верст пять, он задумался. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился. – Поворачивай назад, – сказал он ямщику. Дросида Ивановна с изумлением на него поглядела. – Да что ты, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, – торопливо крикнула она ямщику, – чего там. И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал. В Тобольске он оправился. Стало легче груди, даже зрение как будто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устиньки радостное письмо: Устинька хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она выехать. Вильгельм не поправился. |
| – Стучат, – тихо сказал он Семену. Мимо прошел хозяин. – Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, – сказал он спокойно. В горницу вошли три молодых еврея. За ними шел еврей постарше. Они расположились на лавке и тихо заговорили между собой. Вильгельм понимал их разговор. К удивлению его, они говорили певуче на диалекте, близком к старому верхненемецкому языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно подошел к ним и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе к диалекту, ими употребляемому: – Не можете ли вы меня переправить за границу? Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга, и старший сказал: – Будет стоить две тысячи злотых. Вильгельм отошел и сел на лавку. У него было только двести рублей, которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше. Опять корчма. Сидя в корчме, Вильгельм призадумался. Дальше ехать вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному. Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему: – Ну, будет, Семен, поездили. Он страшно устал за этот день, и Семен подумал, что Вильгельм хочет заночевать в корчме. – Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, – сказал он. – Нет, не то, – сказал Вильгельм. – А поезжай домой. Будет тебе со мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно. Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел за стол и начал писать Устиньке письмо. Он прощался с нею, просил молиться за него и дать вольную другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал. – Как же так, все вместе, а теперь врозь? – спросил он вдруг у Вильгельма, как бы осердившись. Вильгельм засмеялся невесело. – Да так и все, любезный, – сказал он Семену. – Сначала вместе, а потом врозь. Вот что, – вспомнил он, – бумага-то твоя при тебе? Семен пошарил за пазухой. – Нету, – сказал он растерянно, – нету бумаги, никак обронил где-то? Вильгельм всплеснул руками: – Как же ты теперь домой поедешь? Он подумал; потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену. – Бери мой паспорт. Все равно, как-нибудь дойду. |
| – Просим милости, барин, – сказал он, указывая Вильгельму на скамью под образами. – Как все здоровы? – спросил Вильгельм, не глядя на старосту. – Слава Богу, – сказал староста, поглаживая бороду, – и сестрица ваша, и маменька здесь, и Авдотья Тимофеевна в гостях. Все как есть благополучно. Вильгельм провел рукой по лбу: Дуня здесь и мать. Он сразу позабыл все свои опасения. – Ну, спасибо, Фома. – Он вскочил. – Поеду к нашим. Где Семен запропастился? – И он двинулся из избы. Фома на него посмотрел исподлобья. – Куда торопитесь, барин? Присядь-ка. Послушай, что я вам скажу. Вильгельм остановился. – За тобой кульер из Петербурга был приехавши с двумя солдатами. Там и сидели в Закупе, почитай что три дня сидели. Только третьего дня уехали. Вильгельм побледнел и быстро прошелся по избе. – Не дождались, видно, – говорил староста, посматривая на Вильгельма, – а нам барыня заказала: если приедет Вильгельм Карлович, скажите, что кульер за ним приезжал. – Уехал? – спросил Вильгельм. – Совсем уехал? – Да вот говорили ребята, что тебя в Духовщине дожидаются. Вильгельм поглядел кругом, как загнанный зверь. Духовщина была придорожная деревня, через которую он должен был ехать дальше по тракту. – Вот что, барин, – сказал ему Фома, – ты тулуп сними, с нами покушай, да Семена позовем, полно ему с лошадьми возиться, а потом подумаем. Я уж мальчишку своего спосылал в Закуп. Там он скажет. В избу вошел лысый старик с круглой бородой. Вильгельм вгляделся: Иван Летошников. Иван был по обыкновению пьян немного. Тулупчик на нем был рваный. – С приездом, ваша милость, – сказал он Вильгельму. – Что это ты отощал больно? – Он посмотрел в лицо Вильгельму. Потом он увидел Вильгельмов тулуп, мужицкую шапку на нем и удивился на мгновение. – Все русскую одежу любишь, – сказал он, покачивая головой. Он помнил, как Вильгельм три года тому назад ходил в Закупе в русской одежде. Вильгельм улыбнулся: – Как живешь, Иван? – Не живу, а, как сказать, доживаю, – сказал Иван. – Ни я житель на этом свете, ни умиратель. А у вас там, в Питере, слышно, жарко было? – Он подмигнул Вильгельму. |
|
|
