| Вильгельм даже неясно понимал, как и чем он жил эти полтора года. Первые полгода после деревни он прожил в Москве. Из-за Дуни. Свидания с Дуней были краткие, немного грустные: мать с теткой сразу разгадали намерения опасного молодого человека, у которого ничего не было, кроме смешной наружности и дурной репутации. Они вели себя с Вильгельмом весьма учтиво, но следили, и довольно счастливо, за тем, чтобы не оставлять с ним Дуню наедине. А устроиться в Москве ему не удавалось. Ходил в гости к князю Петру Андреевичу Вяземскому, поражал его резкостью мнений, и Вяземский умными глазами смотрел на чудака, хлопотал о нем, хотел устроить ему издание журнала, но потом махнул рукой и говорил знакомым: – В Москве делать ему нечего: надобно есть, а здесь хлеба в рот не кладут людям его наружности и несчастного свойства – мнительного, пугливого. И прибавлял с сожалением: – В нем нет ничего любезного, но есть многое, достойное уважения и сострадательности. И Вильгельм переехал в Петербург. Поселился он с Семеном у Миши в офицерской казарме Гвардейского экипажа. Больше негде было. Брат Миша, молчаливый, суровый, с нежностью смотрел на Вильгельма. Он ни в чем его не винил, он сам знал, что жить нелегко. Приходили к брату моряки, и Вильгельм часто с ними разговаривал, что жить так становится невозможно. Суровый, с красным обветренным лицом, Арбузов говорил Вильгельму кратко: – Подождите. Как у Лудовика Каглиостро завелся, так лекарь Гильотэн свою махину придумал. У нас заместо Каглиостро – десяток монахов и одна Криднерша, – так будет же у нас и десяток Гильотэнов. Вильгельм слушал его с удовольствием. Часто бывали у Миши старшие матросы, Дорофеев и Куроптев; один лукавый и разбитной, другой приземистый, точный в речи и самодовольный. С ними Вильгельм говорил о деревне, вспоминал Закуп – Куроптев был смоленский; оба матроса, ходившие в дальние плавания, никак не могли забыть деревню. Дуня писала ему коротенькие веселые письма, не падала духом. А денег не было, положения не было и не предвиделось. Хотел было он пробраться к Пушкину в Одессу; добрая Вера Вяземская, жена князя Петра Андреевича, жалела Вильгельма по-бабьи и обивала из-за него в Одессе пороги, но на нее махали руками: – Что вы, что вы, этот самый, который был за границей и у Ермолова там с кем-то дрался! Хватит с нас и Пушкина. Нищета угрожала Вильгельму. Устинья Яковлевна приезжала изредка к сыну, долго гладила шелковой старушечьей рукой Вилину голову и ни о чем не расспрашивала. Вильгельм знал, что вот опять она наденет свое старомодное платье и поедет к Барклаю де Толли, и опять будет говорить о своем сыне, а кругом опять будут молчать. И он уставал. Иногда опять мелькала мысль о Греции, но все это казалось ему далеким, как будто хотел туда когда-то бежать какой-то другой человек, не он, а его младший брат или друг. Это уже казалось так трудно. |
| Черные глаза Якубовича налились кровью, крупные ноздри раздулись. Он вдруг пустил коня вскачь, некоторое время ехали молча. – Александр Иванович , – заговорил Вильгельм, – я сам долго об этом думал, я каждую слезу простонародную замечаю, но я выхода никакого не могу сыскать. Они проезжали по крутому обрыву. Якубович остановил коня. – Мне надо возвращаться, Вильгельм Карлович, – медленно сказал он. – Вы хотите знать выход? – Ноздри его опять раздулись. – Надобно лечить с головы. Джамбот давеча правду сказал о слабосильном повелителе. Первый выход, мною открытый, – полное уничтожение императорской фамилии. Прощайте. Он повернул коня и ускакал рысью. Вильгельм долго смотрел ему вслед. Потом, как будто его кто-нибудь подстегнул, он дал шпоры коню и понесся вперед, не смотря, не думая, ловя открытым ртом ветер. Он скакал долго. Уже темнело. Конь вдруг запнулся и шарахнулся. Вильгельм огляделся. Перед ним были незнакомые места. У обрыва шли пески. За кустом мелькнуло дуло винтовки, и над головой его просвистела пуля. Потом раздался хриплый голос, на дорогу выскочил человек в высокой шапке и прицелился в Вильгельма. Вильгельм вытащил пистолет из-за пояса. VIII Грибоедов сидел на балконе, дверь в комнату оставалась открытой. Сумерки опускались. Перед его глазами меркли предгорья – балкон выходил на север. Он сидел без очков, взгляд у него был растерянный, потом он обернулся и посмотрел в глубь темной комнаты. В глубине комнаты возился слуга со свечами. Медленно и лениво он устанавливал их в шандалы, чиркал огнивом, зажигал и шаркал туфлями. Меньше всего он интересовался самим Грибоедовым. Он напевал потихоньку: Да какова, братья, неволя, Да и кто знает про нее. Грибоедов смотрел на него в упор. Александр Грибов был его молочный брат. Пятнадцать лет человек этот жил с ним, пятнадцать лет они не замечали друг друга. Но они знали друг друга безошибочно. Александр Грибоедов знал, например, что если Александр Грибов напевает про неволю, то это значит, что он сейчас прифрантится и уйдет на вечеринку куда-нибудь в Саллалаки. Но он, верно, удивился бы, если бы ему сказали, что Александр Грибов знает, что сейчас сделает Александр Грибоедов. Грибоедов сегодня не ездил верхом, не играл на фортепиано, не говорил ни слова. Это значило, что он сейчас спросит склянку чернил, бумаги и скажет поострее очинить перо. Грибов прифрантился, подошел к фортепиано, открыл его и сел на табурет. Потом он стал тихонько наигрывать. Александр Грибоедов смотрел на Александра Грибова. Он был немного удивлен. |
| В надежде, что Пруссия не решится действовать прямо против императорских дворов и что помощь ее не очень нужна при помощи России и Австрии, Август решился по возможности отделываться от тяжелых обязательств относительно Пруссии, представляя, что Фридрих-Вильгельм заключил союз с Россиею и Австриею прежде, чем он, Август, объявил желание взойти на польский престол: зачем же он будет платить Пруссии, когда она и без того должна действовать заодно с Россиею и Австриею по союзным обязательствам с ними? Потом, выставляя ограниченность королевской власти в Польше, Август обещал только соблюдать доброе соседство и оказывать прусскому королю всевозможные услуги. Эти внушения только раздражали Фридриха-Вильгельма: не подтвердили Левенвольдова договора и заставляют даром действовать в пользу саксонского курфирста, который в надежде на Россию и Австрию не хочет ничего сделать для Пруссии, прямо говорит, что прусский король обязан даром все для него сделать по своим обязательствам с императорскими дворами. Но где эти обязательства? Ни в одном договоре Фридрих-Вильгельм не обязывался препятствовать избранию Лещинского; правда, в одном договоре находилось такое обязательство, именно в Левенвольдовом, но сами Россия и Австрия не подтвердили этого договора и вместо португальского инфанта подставили саксонского курфирста, не объяснивши прусскому кабинету своих побуждений. И зачем отдавать предпочтение Августу пред Станиславом? Лещинский при первой попытке нарушить польскую конституцию и повредить соседям легко будет задавлен соединенными силами союзников, окружающих Польшу с трех сторон, но курфирст саксонский владеет большим и богатым государством, может распоряжаться своим многочисленным и хорошо устроенным войском. Притом сопротивление Лещинскому может вовлечь Пруссию в войну с Франциею, в войну, опасную но разбросанности прусских владений: тогда надобно будет защищаться от французов на Рейне и в Невшателе, от поляков на прусских границах и от шведов в Померании. Если хотят, чтоб Пруссия действовала в интересах саксонского курфирста, то пусть последний, исполнит требования прусского короля и обяжется вознаградить его за военные издержки. Фридрих-Вильгельм ограничил, наконец, свои требования одним прекращением спора о юлихском наследстве; Август не согласился, и Фридрих-Вильгельм объявил, что будет нейтральным в польских делах. Чтоб заставить выйти из этого нейтралитета, в Петербурге тронули опять нежную струну: императрица призвала Мардефельда и объявила ему, что она не ратификовала декабрьского (Левенвольдова) договора, потому что польские дела совершенно изменились, но, чтоб засвидетельствовать свое уважение к королю, она подтвердила сепаратную статью о Курляндии, и эту статью граф Левенвольд возьмет с собою в Варшаву, но Фридрих-Вильгельм не прельстился и этим, потому что дела начали принимать серьезныи оборот. «Я не могу растянуться на две стороны и разориться, – говорил король, – не могу воевать в одно время и с Франциею, и с Польшею». |
| Потом он раз проснулся от ощущения холода: положили на лоб холодный компресс. Наконец он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было медное от заката. Он посмотрел на свою руку. Над самой ладонью горел тонкий синий огонек. Он выронил огонек и понял: свечка. В ногах стояли дети и смотрели на него с любопытством, широко раскрытыми глазами. Вильгельм их не видел. Дросида Ивановна торопливо сморкнулась, отерла глаза и наклонилась к нему. – Дронюшка, – сказал Вильгельм с трудом и понял, что нужно скорее говорить, не то не успеет, – поезжай в Петербург, – он пошевелил губами, показал пальцем на угол, где стоял сундук с рукописями, и беззвучно досказал: – это издадут… там помогут… детей определить надо. Дросида Ивановна торопливо качала головой. Вильгельм пальцем подозвал детей и положил громадную руку им на головы. Больше он ничего не говорил. Он слушал какой-то звук, соловья или, может быть, ручей. Звук тек, как вода. Он лежал у самого ручья, под веткою. Прямо над ним была курчавая голова. Она смеялась, скалила зубы и, шутя, щекотала рыжеватыми кудрями его глаза. Кудри были тонкие, холодные. – Надо торопиться, – сказал Пушкин быстро. – Я стараюсь, – отвечал Вильгельм виновато, – видишь. Пора. Я собираюсь. Все некогда. Сквозь разговор он услышал как бы женский плач. – Кто это? Да, – вспомнил он, – Дуня. Пушкин поцеловал его в губы. Легкий запах камфоры почудился ему. – Брат, – сказал он Пушкину с радостью, – брат, я стараюсь. Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми. Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно пожелтело, голова откинулась. Он лежал прямой, со вздернутой седой бородой, острым носом, поднятым кверху, и закатившимися глазами. Рекомендуем Самое популярное Библиотека св. отцов и церковных писателей Популярное: Сейчас в разделе 658 чел. Всего просмотров 69 млн. Всего записей 2584 Подписка на рассылку поделиться: ©2024 Художественная литература к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки |
| Панфилов был крестьянин-сосед. Вильгельм сел. Он закрыл глаза. Его трясла лихорадка. «Дедушко», – подумал он и улыбнулся. Мальчик подвез его до дому. И дома Вильгельм почувствовал, что приходит конец. Высокий, сгорбленный, с острой седой бородой, он шагал по своей комнате, как зверь по логову. Что-то еще нужно было решить, с чем-то расчесться – может быть, устроить детей? Он сам хорошенько не знал. Надо было кончить какие-то счеты. Он соображал и делал жесты руками. Потом он остановился и прислонился к железной печке. Ноги его не держали. Ах да, письма. Нужно написать письма, сейчас же. Он сел писать письмо Устиньке; с трудом, припадая головой, разбрызгивая чернила и скрипя пером, он написал ей, что благословляет ее. Больше не хотелось. Он подписался. Потом почувствовал, что писем ему писать вовсе не хочется, и с удивлением отметил, что не к кому. Назавтра он хотел подняться с постели и не смог. Дросида Ивановна встревоженно на него посмотрела и побежала к Щепину. Щепин пришел, красный, обрюзгший, накричал на Вильгельма, что тот не хлопочет о переводе в Тобольск, сказал, что на днях приедет в Курган губернатор, и сел писать прошение. Вильгельм равнодушно его подписал. И правда, дня через два губернатор приехал. Докладную записку о поселенце Кюхельбекере губернатор представил генерал-губернатору. Генерал-губернатор написал, что не встречает со своей стороны никаких препятствий для перевода больного в Тобольск, и представил записку графу Орлову. Граф Орлов не нашел возможным без предварительного освидетельствования разрешить поселенцу пребывание в Тобольске, а потому просил генерал-губернатора, по медицинском освидетельствовании больного, уведомить его о своем заключении. Вильгельм относился к ходу прошения довольно равнодушно. Он лежал в постели, беседовал с друзьями. Часто он звал к себе детей, разговаривал с ними, гладил их по головам. Он заметно слабел. 13 марта 1846 года он получил разрешение ехать в Тобольск, а на следующий день приехал в Курган Пущин. Увидев Вильгельма, он сморщился, нахмурил брови, быстро моргнул глазом и сурово сказал прыгающими губами: – Старина, старина, что с тобой, братец? Вильгельм приподнял пальцами левое веко, вгляделся с минуту, что-то уловил в лице Пущина и улыбнулся: – Ты постарел, Жанно. |
| Великий князь Константин, который стоит у окна с сестрой и занимается тем, что щиплет ее и щекочет, слышит все издали и начинает хохотать. Смех у него лающий и деревянный, как будто кто-то щелкает на счетах. Императрица вдруг обижается и величественно проплывает мимо лицеистов. Тогда Константин подходит к столу и с интересом, оттянув книзу свою отвисшую губу, смотрит на Вильгельма; Вильгельм ему положительно нравится. А Вильгельм чувствует, что сейчас расплачется. Он крепится. Его лицо с выкаченными глазами багровеет, а нижняя губа дрожит. Все кончилось, однако, благополучно. Его высочество уходит к окну – щекотать ее высочество. 19 октября 1811 года кончается. Вильгельм – лицеист. Бехелькюкериада I «– Вы знаете, что такое Бехелькюкериада? Бехелькюкериада есть длинная полоса земли, страна, производящая великий торг мерзейшими стихами; у нее есть провинция Глухое Ухо, и на днях она учинила большую баталию с соседнею державою Осло-Доясомев; последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую Глухое Ухо, но зато сия последняя держава отомстила ужаснейшим образом…» Вильгельм не читал дальше. Он знал, что драка его с Мясоедовым даром не пройдет, что «Лицейский мудрец» распишет ее, что опять целый день, визжа от радости, вырывая друг у друга листки, будут читать Бехелькюкериаду. Лисичка-Комовский, маленький, аккуратный фискал, который жаловался Кюхле на товарищей, товарищам на Кюхлю и обо всем конфиденциально вечерком доносил гувернеру, посмотрел на него с жадным участием. – Илличевский сказал, – зашептал он, – что еще и не то будет, ей-богу, они собираются на тебя такое написать… Вильгельм не дослушал. Он побежал к себе наверх и заперся. Он сел за стол и закрыл лицо руками. В Лицее его травили. Его глухота, вспыльчивость, странные манеры, заикание, вся его фигура, длинная и изогнутая, вызывали неудержимый смех. Но эту неделю его донимали как-то особенно безжалостно. Эпиграмма за эпиграммой, карикатура за карикатурой. «Глист», «Кюхля», «Гезель»! |
| III Вильгельм писал матери, что здоров и спокоен. И это была правда, по крайней мере наполовину. Он успокоился. Полковник сам запер за ним дверь. Ключ был большой, тяжелый, похожий на тот, которым в Закупе сторож запирал на ночь ворота. У Греча была своя типография, у Булгарина был журнал, у Устиньки – дом и двор, у полковника – ключи. Только у Вильгельма никогда ничего не было. Его сажал за корректуры Греч, ему платил деньги Булгарин, а теперь этот старый полковник с висячими усами запер его на ключ. Это все были люди порядка. Вильгельм никогда не понимал людей порядка, он подозревал чудеса, хитрую механику в самом простом деле, он ломал голову над тем, как это человек платит деньги, или имеет дом, или имеет власть. И никогда у него не было ни дома, ни денег, ни власти. У него было только ремесло литератора, которое принесло насмешки, брань и долги. Он всегда чувствовал – настанет день, и люди порядка обратят на него свое внимание, они его сократят, они его пристроят к месту. Все его друзья, собственно, заботились о том, чтобы как-нибудь его пристроить к месту. И ничего не удавалось – отовсюду его выталкивало, и каждое дело, которое, казалось, вот-вот удастся, в самый последний миг срывалось: не удался даже выстрел. И вот теперь люди порядка водворили его на место, и место это было покойное. Для большего спокойствия ему не давали первые годы ни чернил, ни бумаги, ни перьев. Вильгельм ходил по камере, сочинял стихи и потом учил их на память. Память ему изменяла, – и стихи через несколько месяцев куда-то проваливались. Когда-то, когда он жил у Греча и работал у Булгарина, Вильгельм чувствовал себя Гулливером у лилипутов. Теперь он сам стал лилипутом, а вещи вокруг – Гулливерами. Огромное поле для наблюдений – окошко наверху, в частых решетках. Праздник, когда мартовский кот случайно забредет на это окошко. О, если бы он замяукал! И выгнул бы спинку! Топографию камеры Вильгельм изучал постепенно, чтобы не слишком быстро ее исчерпать. На сегодня – осмотр одной стены, несколько вершков, разумеется, – на завтра другой. |
| Австрия много лет была в неразрывном и самом тесном союзе с Германиею. Наш Государь тепло-братским письмом обратился к Германскому Императору Вильгельму с просьбой принять меры и обуздать воинственный пыл австрийского императора Франца Иосифа, 80-летнего старца, и отвратит грозу европейской войны. Здесь на сцену выступает настоящий виновник этой грозы – германский император Вильгельм. Уверяя в письме Государю, что примет самое действительное участие и все зависящие от него меры для мирного улажения Сербского вопроса, он объявил мобилизацию своей армии. А когда Австрия по настоянию Англии и Франции готова была взять свой ультиматум Сербии обратно, Вильгельм предъявил требование России разоружить 15 корпусов, мобилизованных Россиею на австрийской границе. Начались снова дипломатические переговоры, которые тянулись два дня. На вопрос Вильгельма французскому послу при встрече с ним вечером второго дня. „что будет делать Франция, если Германия объявит России войну»? французский посол ответил словами договора: «станет в защиту России». Вильгельм, сняв маску, послал ультиматум России о полном её не вмешательстве в дела Австрии с Сербиею, a Австрия, готовая снова уже идти на уступки, бомбардировала столицу Сербии город Белград; конечно, Россия оставила ультиматум Германии без ответа, и Германский Император Вильгельм объявил России войну 2-го Августа (19-го Июля по нашему стилю) 1914 года. В тот же день Вильгельм двинул свои мобилизованные уже, как мы говорили выше, войска на границу Бельгии, чтобы через Бельгию, еще до начала объявления войны, подойти к границам Франции, так как здесь у французов не было ни одной крепости, и, таким образом, захватить врасплох французов и быстро с ними покончить. Совершенно неожиданно для всего мира Бельгийский король Альберт с оружием в руках стал на защиту нейтрального права своего государства и хотя не могла армия 8-ми миллионного народа бороться с Германской армиею, но время было потеряно и французы успели мобилизовать свои войска. Имя короля Бельгийского Альберта будет всегда окружено бессмертной славой, как защитника международных прав, так грубо поруганных «кайзером» Вильгельмом. |
| — Может ли ему поверить хоть кто-то? Я знаю, что судьи ему не верят. Я пошел к самому Гиммлеру и потребовал от него объяснений по поводу этих всех ужасов, о которых твердил весь мир, тот, естественно, налгал мне с три короба. Но Кальтенбруннер наверняка обо всем знал. Он даже дошел до того, что стал утверждать, что, мол, совершил акт предательства — вы слышите? Он заявляет, что пытался договориться с нейтралами, поскольку понимал, что война все равно проиграна, и несмотря на это продолжал тысячами отправлять в концлагеря немцев по обвинению в пораженчестве. Я помню, чего мне стоило вытащить из концлагеря одного моего сотрудника, а этот теперь сам выдает себя за пораженца. Если бы он им был, это стало бы его худшим преступлением — потому что вместе с фюрером до самого конца, пока все не рухнуло, он продолжал гнать на погибель молодых немцев. Здание, в котором проходили заседания Нюрнбергского трибунала Тюрьма, где содержались главные военные преступники, представшие перед Нюрнбергским трибуналом Внутренний зал тюрьмы Охранник заглядывает в камеру Геринга Камера для подсудимых Рейхсюгендфюрер, позже — гауляйтер Вены Бальдур фон Ширах Фельдмаршал Вильгельм Кейтель во время подписания акта о безоговорочной капитуляции Германии Начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии фельдмаршал Вильгельм Кейтель Герман Геринг, Карл Денниц и Рудольф Гесс на скамье подсудимых Нюрнбергского трибунала. Рейхсминистр Имперского министерства авиации, рейхсмаршал Герман Геринг Заместитель Гитлера по партии, рейхсминистр без портфеля, рейхсляйтер Рудольф Гесс Министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп Главный идеолог НСДАП Альфред Розенберг Альфред Розенберг дает показания на Нюрнбергском трибунале Министр экономики в Третьем рейхе, президент Рейхсбанка Вальтер Функ Главнокомандующий кригсмарине гросс-адмирал Эрих Редер Альберт Шпеер в Нюрнбергской тюрьме Начальник Главного управления имперской безопасности СС Эрнст Кальтенбруннер Эрнст Кальтенбруннер отвечает на вопросы судьи Генерал — губернатор оккупированной Польши Ганс Франк Ганс Франк дает показания на Нюрнбергском трибунале На заседании Нюрнберского трибунала (слева направо): Константин Нейрат, Вальтер Функ, Альберт Шпеер и Ганс Фриче Гауляйтер Франконии Юлиус Штрайхер Рейхскомиссар Нидерландов Артур Зейсс-Инкварт Вильгельм Фрик, Артур Зейсс-Инкварт, Юлиус Штрайхер, Константин фон Нейрат за тюремной трапезой Вильгельм Фрик получает тюремный обед Вильгельм Фрик дает показания на Нюрнбергском трибунале Альфред Йодль дает показания на Нюрнбергском трибунале Франц Папен дает показания на Нюрнбергском трибунале Обеденный рацион для заключенных Нюрнбергской тюрьмы Главные военные преступники на скамье подсудимых во время заседания Нюрнбергского трибунала |
| Кор. Вильгельм III. Гравюра на металле. Худож. Я. Хаубракен (РГБ) Кор. Вильгельм III. Гравюра на металле. Худож. Я. Хаубракен (РГБ) В июне 1688 г., после того как королева родила наследника престола, возникла опасность, что у В. может появиться король-католик, чего большинство нации не желало. Виги и тори заключили политическое соглашение и отправили письмо зятю Якова II, принцу Вильгельму III Оранскому, штатгальтеру Нидерландов. В письме его приглашали прибыть в Англию с войском и вместе с женой Марией, дочерью кор. Якова II, и занять королевский престол. Вильгельм принял предложение и 5 нояб. 1688 г. высадился в Торбее (юг.-зап. Англия); 18 дек. он был уже в Лондоне, не дав ни одного сражения. Кор. Яков II покинул страну и поселился во Франции. Так произошла т. н. Славная революция. Принц Вильгельм первоначально был объявлен регентом, а в 1689 г., специально созванный парламент-конвент избрал Вильгельма III и Марию II на королевский престол. В том же году был принят Билль о правах, к-рый устанавливал, что англ. монархом может быть только протестант, женатый на протестантке; в случае если претендент на трон женится на католичке или принимает католичество после восшествия на престол, то он лишается короны. Новая коронационная клятва содержала обещания монарха поддерживать протестантизм. В 1689 г. появился «Акт о веротерпимости», позволявший диссентерам свободно исповедовать свою религию и занимать гос. должности, если они приносили присягу на верность короне, признавали монарха главой Церкви и подписывали заявление против пресуществления Св. Даров (транссубстанциации). Т. о., из-под действия закона выводились католики, иудеи и унитарии. В 1690 г. кор. Яков II с помощью французов вторгся в Ирландию. Вильгельм III командовал войсками в битве при Бойне (1690) и разгромил армию кор. Якова, после чего парламент принял репрессивное законодательство в отношении ирл. католиков. В кон. XVII-XVIII в. в стране были созданы первые миссионерские орг-ции - Об-во по распространению христианского знания (Society for Promoting Christian Knowledge, 1698) и Об-во по пропаганде Евангелия (Society for the Propagation of the Gospel, 1701) существуют и в наст. |
|
|
