| А у нас по морю, морю, Морю синенькому, Там плывет же выплывает Полтораста кораблей. Вот на каждом корабле По пятисот молодцов, Гребцов-песенников; Хорошо гребцы гребут, Славно песенки поют, Разговоры говорят, Все Ракчеева бранят… Иван огляделся по сторонам, хитро подмигнул Вильгельму и понизил голос: Во, рассукин сын Ракчеев, Расканалья дворянин; Всю Расею погубил, Он каналы накопал, Березки насажал… – Откуда ты эту песню взял? – удивился Вильгельм. – А сам не знаю, – отвечал Иван, – солдат нешто проходил, сам не знаю, кто такой из себя. «Вот тебе и листы тургеневские, – подумал Вильгельм. – Сами обходятся». – Хочешь, я тебе про Аракчеева скажу стихи? – спросил он Ивана. И он прочел ему протяжным голосом: Надменный временщик, и подлый и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Неистовый тиран родной страны своей, Взнесенный в важный сан пронырствами злодей! Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы? Что власть ужасная и сан твой величавый? Ивану стихи понравились. – Кимвальный звук, – повторил он и покачал головой. – Верно, что так. Ты, што ль, сам сложил иль где слыхал? – Это мой друг сочинил, – сказал гордо Вильгельм, – Рылеев его фамилия. Стихи заняли Ивана чрезвычайно. – В Ракчееве главная сила, – таинственно сказал он Вильгельму. – Однова человек проходил, говорил, что Ракчеев царя опоил и всю Расею на поселение пустил. И будто у царя зарыт указ после смерти всем крестьянам делать освобождение, ну, – место один Ракчеев знает. Все одно пропадет. – Аракчеев, это верно, влияет на царя, – сказал Вильгельм. – Это его злой демон; но сомнительно, чтобы царь имел такое завещание. – Мы ничего не знаем, – сказал Иван, – люди говорят. Все одно. Может, и нет завещания. Ты, я знаю, – Иван хитро ему подмигнул, – все про хрестьян бумажки пишешь. Для чего пишешь? – спросил он его, сощуря глаза с любопытством. Вильгельм пожал плечами: – Я простой народ люблю, Иван, я вам завидую. – Ну? – сказал Иван и покачал головой. – Неужели завидуешь? Что так? Вильгельм никак не мог ему растолковать, почему он завидует. |
| сост. Кристоф Гестрих Иоганн Вильгельм Герман (1846–1922) Вильгельм Германн родился 6 декабря 1846 г. в местечке Мелько неподалеку от Магдебурга (местность Альтмарк), в семье пастора. В периоде 1866 по 1871 г. он учится на богословском факультете университета г. Галле, в последующие годы работает в качестве домашнего учителя, а с 1876 г. преподает в гимназии. В 1875 г. Германн получает ученую степень ли ценциата богословия, а затем защищает докторскую диссертацию о Γригории Нисском. После этого Герман в течение нескольких лет преподает в Галле в качестве приват-доцента, а в 1879 г., получив приглашение на должность профессора систематического богословия от Марбургского университета, переезжает в Марбург и остается там до конца своей жизни. На становление Германа как богослова решающее воздействие оказала теология Альбрехта Ричля и философия Канта. Вильгельм Герман умер 2 января 1922 г. в Марбурге. В своих богословских работах Вильгельм Герман тщательно рассматривает вопрос о сущности религии – прежде всего с точки зрения соотношения религии и науки, но также и с точки зрения соотношения религии и нравственности. Логически дедуктивному научному мышлению, в котором многие современники Германа видели большую опасность для веры, он противопоставляет идею, согласно которой «познание веры» по своей природе принципиально отлично от научного познания. Истина науки и истина веры в своем основании не находятся в конкурентном положении, но отношении друг к другу. Если наука стремится к познанию закономерностей действительности вне их отношения к человеку, то вера ищет «личностного переживания» живого Бога, которое невозможно обнаружить научными методами. В публикуемой в настоящем сборнике работе «Религия и нравственность» Вильгельм Герман указывает на тесную взаимосвязь понятий религии и нравственности: «личностное религиозное переживание» обязательно оказывает влияние на поведение, ибо «переживаемая нами сила производит в нас нравственное добро». В настоящую хрестоматию включена следующая работа: |
| В союзе с папой действовал король Франции Людовик IX (ум. 1270). Он планировал крестовый поход и искал в монголах союзников. Наиболее выдающимся из его нескольких посланников к монголам стал францисканец Вильгельм де Рубрук (ум. 1270). Несмотря на то что он вез письма своего короля, Рубрук считал себя в первую очередь монахом и священником. Находясь на Кипре в свите короля, он услышал, что сын Бату, Сартах, якобы принял христианство, и загорелся желанием оправиться к монголам в качестве миссионера. Рубрук достиг ставки Сартаха 31 июля 1253 года. Неизвестно, действительно ли Сартах оказался христианином, но он направил францисканца дальше, к своему отцу Бату, который приказал ему следовать в столицу великого хана Каракорум. Посольство прибыло туда в том же году, 27 декабря. В Каракоруме Вильгельм стал служить в качестве священника для местных латинян, однако он много общался с несторианами и другими христианами, находившимися в столице. Вильгельм рассказал о представителях разных народов, которых он встретил при дворе хана. Он упоминает тангутов, тибетцев, китайцев, «сарацин» (мусульман), кераитов, найманов, аланов, грузин, армян, а также некоего англичанина, француза и француженку, которую монголы захватили в Венгрии. О несторианах Рубрук писал, что они не дозволяли другим христианам принимать таинства в их Церкви, делая исключения лишь для латинян. Несториане произвели на Вильгельма плохое впечатление. Рассказывая о своих встречах с ними в Каракоруме, Рубрук делал вывод, что деньги интересовали их больше, чем распространение христианской веры. Те из несториан, которым было получено обучать молодых монголов, рассказывали им о Евангелии и христианстве, однако порочная жизнь этих наставников не способствовала принятию веры другими. С точки зрения Рубрука, несториане были ростовщиками, пьяницами; кроме того, они всегда требовали денег за совершение церковных обрядов. Даже язычники, писал Вильгельм, живут более праведно… Рубрук жалуется, что несториане отняли его богослужебные принадлежности, включая облачение, а несторианский священник втянул его в интригу против некоего армянина. Вильгельм считал несториан еретиками, дурно отзывался об их богослужении, хотя при этом полагал, что крещение их правильное. Он называет суеверием рассказы несториан о том, что у них сохраняется миро, которым Мария Магдалина помазала ноги Иисуса, и частицы хлеба с Тайной вечери. При этом в споры о вероучении Рубрук с несторианами не вступал. Однажды ему довелось быть участником диспута между несторианами, мусульманами и буддистами, который проводился в присутствии великого хана, причем несториане предварительно просили совета у Вильгельма и в конце концов доверили ему выступать от своего имени. Не менее критично, чем о несторианах, Рубрук отзывался и о местном армянском монахе, который занимался составлением лечебных снадобий и предсказанием судьбы, однако он называл его «собратом» и говорил, что почитает его «как своего епископа»… |
| Она испуганно смотрит на сына, протягивает сухонькую руку и гладит его жесткие волосы. – Иди ко мне, – говорит Устинья Яковлевна, глядя на него с тревогой. – Влезай ко мне в окно. Вильгельм, понурив голову, лезет в окно к матери. Слезы на глазах у Устиньи Яковлевны. Видя эти слезы, Вильгельм вдруг всхлипывает и рассказывает все, все. Устинья Яковлевна смеется и плачет и гладит сына по голове. Барон еще долго сидит у окна и нюхает флакончик с солями. Он вспоминает одну итальянскую артистку, которая умерла лет сорок назад, и чуть ли не воображает, что находится b Firenze la Bella. II Барон надевает старомодный мундир с орденами, натягивает перчатки, опираясь на палку, берет под руку Вильгельма, и они едут к графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, министру. Они входят в большую залу с колоннами, увешанную большими портретами. В зале человек двенадцать взрослых, и у каждого по мальчику. Вильгельм проходит мимо крошечного мальчика, который стоит возле унылого человека в чиновничьем мундире. Барон опускается в кресла. Вильгельм начинает оглядываться. Рядом с ним стоит черненький, вертлявый, как обезьяна, мальчик. Его держит за руку человек в черном фраке, с орденом в петличке. – Мишель, будьте же спокойны, – картавит он по-французски, когда мальчик начинает делать Вильгельму гримасы. Это француз-гувернер Московского университетского пансиона пришел определять Мишу Яковлева. Неподалеку от них стоит маленький старичок в парадной форме адмирала. Брови его насуплены, он, как и барон, опирается на палочку. Он сердит и ни на кого не смотрит. Возле него стоит мальчик, румяный, толстый, с светлыми глазами и русыми волосами. Завидев барона, адмирал проясняется. – Иоанникий Федорович? – говорит он хриплым баском. Барон перестает сосать леденец и смотрит на адмирала. Потом он подходит к нему, жмет руку. – Иван Петрович, cher amiral. – Петр Иванович, – ворчит адмирал, – Петр Иванович. Что ты, батюшка, имена стал путать. Но барон, не смущаясь, пускается в разговор. Это его старый приятель – у барона очень много старых приятелей – адмирал Пущин. Адмирал недоволен. Он ждет министра уже с полчаса. Проходят еще пять минут. Вильгельм смотрит на румяного мальчика, а тот с некоторым удивлением рассматривает Вильгельма. |
| – Так почему же он запретил? – Да так, с маху все ломает. Было еще рано к Ермолову. Они погуляли. Чем дальше от крепости, тем все тише становилось. Кривые, узкие улицы пересекали друг друга в полном беспорядке. Вонь от нечистот и отбросов стояла в воздухе. Стали попадаться пустые дома. – Ну, дальше идти не стоит, дальше пустыри, – сказал Грибоедов. – Отчего ж это? – слегка оробел Вильгельм. – Боятся набегов; выселились поближе к крепости, она их, по крайности, выстрелами прикрывает. Тут чечня раз ворвалась. Резня была страшная. Теперь тише: Ермолов запугал. Собирает здешних или кабардинских князей, драгоманы у него наметанные, слова не смеют проронить, он их и пугает палками, виселицами, пожарами, казнями. – Словами зверства смиряет, – сказал Вильгельм с удовольствием. – Ну, – улыбнулся криво Грибоедов; неприятная черта легла вокруг его рта, – не только словами, но и вправду вешает и жжет. Здесь на прошлой неделе громкое дело было. Князь Койхосро-Гуриел полковника Пузыревского убил. Старик написал указ: не оставить камня на камне. И не оставили. И всех в селении вырезали. Вильгельм смутился. – Что ж делать, – торопливо сказал другим тоном Грибоедов, искоса взглянув на него. – По законам я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, здесь каждый ребенок хватается за нож. Дом Ермолова был за крепостной стеной. Во дворе крепости шла обычная жизнь – перетаскивали недавно возвратившиеся орудия, строилась рота, а у крыльца ординарец отдавал распоряжения. Вильгельм обратил внимание на кучу полуголых мальчиков лет двенадцати – пятнадцати. Одни играли, гонялись друг за другом с гортанным воплем. Другие понуро сидели и степенно о чем-то разговаривали. – Кто это? – спросил Вильгельм. – Это аманаты, заложники. У нас здесь так водится – отбирать аманатами детей, все дети лучших фамилий. – Детей аманатами? – Война, – усмехнулся невесело Грибоедов. – Старик раз захватил чеченцев – лучших пленниц выдал за имеретин, а прочих продал в горы по рублю за штуку. |
| Двор. Черные люди тащат оружие, бегают. Одна рота построилась. Вильгельм почти не видит людей. Он взбирается на какой-то ящик. Он кричит пронзительным голосом: – Братцы! Кругом черные люди, ружья, трепыхается знамя. – Московцы выступили! Через десять минут!.. – кричит Вильгельм. Люди кричат ему что-то, поднимают ружья вверх. – Ура! – кричат они. – На площадь! – кричит Вильгельм и качается на разлезающемся ящике. Его подхватывают на руки. Кто-то его целует. Он оглядывается. Миша. – Иди, иди отсюда, – говорит тихо Миша и тяжело дышит. – Мы выступаем. Он подталкивает Вильгельма. И Вильгельм покорно выбегает за ворота. Он бежит к саням. Теперь куда же? На площадь? Но его уже закружило по улицам. – В Финляндский полк. «Финляндский полк» выскочило случайно, потому что он вспомнил чью-то фразу: «В Финляндском полку у нас Розен и Цебриков». У ворот полка его окликают. В санях сидит офицер. Он красен, возбужден, куда-то собирается и кричит другому, который стоит без шинели, в одном мундире: – Enflammez! Enflammez! Заметя Вильгельма, он окликает его. Это Цебриков. – Подвезу вас, – говорит он, глядя блуждающими глазами. – Канальство, пути никакого, лошади падают. – Как ваши финляндцы? – Черт знает. – Цебриков хватает за застежки Вильгельма. – Да поймите же вы, что не так нужно действовать. Я ему говорю: вы просто выведите людей, разберите патроны. Он мне отвечает: не могу вести без ясного объяснения (слова у Цебрикова путаются). Садитесь, подвезу. Вы на площадь? – Он не дожидается ответа. – Иван! – кричит он отчаянно солдату на козлах. – К Сенату! Гони, черт возьми! Вильгельм смотрит с тревогой на Цебрикова. – Просто сам тесак возьму и пойду резать, – говорит Цебриков несвязно. – Я не могу понять, как так можно. У Вильгельма стучит сердце – он не туда попал – точно во сне – Боже, для чего он поехал к финляндцам? Все рассыпается, валится из рук. На площадь скорее, ведь так может весь день пройти! У Синего моста Цебриков снимает свою шинель. Он бормочет: – Возьмите шинель. Военная. Вам удобнее. |
| – Подлое? – побледнел в свою очередь Пушкин. – Хорошо. Мой секундант Пущин. – А мой – Дельвиг. Они тотчас разыскали Пущина и Дельвига. Пущин и слушать не хотел о дуэли. – Кюхля сошел с ума, вспомнил старые штуки, недостает только, чтобы он теперь в пруд полез топиться. Да и ты хорош, – сказал он Пушкину, но тут же проговорил: – И кюхельбекерно и тошно, – и захохотал. А Вильгельм с ужасом слышал в это время, как один молодой человек, проходя мимо него и его не заметив, сказал другому: – Что-то мне сегодня кюхельбекерно… Стреляться! Стреляться! Назавтра они стрелялись. Поехали на санях за город, на Волково поле, вылезли из саней. Стали в позицию. Пущин сказал в последний раз: – Пушкин! Вильгельм! Бросьте беситься! Пушкин, ты виноват, проси извинения – вы с ума сошли! – Я готов, – сказал Пушкин, позевывая. – Ей-богу, не понимаю, чего Вилинька рассвирепел. – Стреляться! Стреляться! – крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм. Дельвиг дал им по пистолету, и они стали тянуть жребий, кому стрелять первому. Первый выстрел достался Кюхле. Он поднял пистолет и прицелился. Пушкин стоял равнодушно, вздернув брови и смотря на него ясными глазами. Кюхля вспомнил «кюхельбекерно», и кровь опять ударила ему в голову. Он стал целить Пушкину в лоб. Потом увидел его быстрые глаза, и рука начала оседать. Вдруг решительным движением он взял прицел куда-то влево и выстрелил. Пушкин захохотал, кинул пистолет в воздух и бросился к Вильгельму. Он затормошил его и хотел обнять. Вильгельм опять взбесился. – Стреляй! – крикнул он. – Стреляй! – Виля, – сказал ему решительно Пушкин, – я в тебя стрелять не стану. – Это почему? – заорал Вильгельм. – А хотя бы потому, что пистолет теперь негоден все равно – в ствол снег набился. Он побежал быстрыми, мелкими шажками к пистолету, достал его и нажал собачку – выстрела не было. – Тогда отложить, – мрачно сказал Вильгельм. – Выстрел все равно за тобой. – Ладно, – Пушкин подбежал к нему, – а пока поедем вместе, выпьем бутылку аи. |
| Движения его были изящные и легкие. – Александр, – спросил однажды Вильгельм о том, что давно уже было у него на душе, – отчего ты с Булгариным так дружен? Он, конечно, журналист опытный. Но он ведь шут, фальстаф, существо низменное. – За то и люблю, – отвечал, улыбаясь, Грибоедов. – Я людей, дорогой друг, не очень уважаю. А Фаддей весь тут, как на ладони. Калибан, и вся недолга. Почему бы мне с ним и не дружить? Вильгельм покачал головой. А с Рылеевым было совсем по-иному. Рылеев взрывался ежеминутно. Словами он сыпал, как пулями, и, нервно наклонясь вперед, спрашивал блестящими глазами собеседника, согласен ли он, вызывал на спор. Он не любил, когда с ним соглашались быстро и охотно. Он оживал только в споре, но спорить долго с ним было невозможно. Самые звуки его голоса убеждали противника. Были имена, при которых его лицо подергивалось, – так не мог он слышать имени Аракчеева. Так же оно подергивалось, когда он говорил с Вильгельмом о крестьянах, которых изнуряют барщиной, и солдатах, которых засекают насмерть. Тихая злость Грибоедова действовала на Кюхлю почти успокаивающе, вспышки Рылеева волновали его. Он от Рылеева уходил, теряя голову. Однажды у Рылеева Кюхля застал Пущина. Пущин о чем-то неторопливо и внушительно говорил Рылееву вполголоса. Тот, не отрываясь, молча, смотрел в глаза Пущину. Завидя Кюхлю, Пущин сразу замолчал, а Рылеев, встряхнув головой, заговорил о том, что и «Сын отечества» и «Невский зритель» просто никуда не годятся и что надо основывать собственный журнал. Вильгельму показалось, что от него что-то скрывают. IV С некоторых пор тетка Брейткопф, когда Вильгельм к ней приезжал, не так уж радовалась, как прежде. И хотя сливок она ему накладывала в кофе по-прежнему в обилии, вид Вильгельма ее начинал смущать. Вильгельм изменился – это было ясно для тетки Брейткопф. Он что-то опять затевал, чем-то был встревожен. Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на Вильгельма, ломала голову, что с ним такое творится. Вильгельм рассеянно пил ее кофе, рассеянно уничтожал печенье и отвечал тетке невпопад. |
| Но и тут – «прогрессивная тенденция» проникала не только в Петербургский, но и в Берлинский Дворы, что сказалось отрицательно как на подготовке к государственной деятельности, так и на военной карьере кронпринца, хотя и не так трагически, как на аналогичной карьере Русского наследника, навсегда оставшегося полковником . «Солдат от природы» Вильгельм стал полковником только в 26 лет, 16 сентября 1885 года. И был назначен командиром гвардейского гусарского полка, расквартированного в Потсдаме. Полковником он, кстати, был очень неплохим. Вот, что пишет об этом Военная Энциклопедия 1913 года в статье ему посвященной: «Заявив себя " солдатом от природы, как все бранденбуржцы " , Вильгельм с чрезвычайной ревностью отдался службе: входил во все мелочи солдатской и офицерской жизни, лично выбирал подарки солдатам на елку, и вообще тогда уже проявил ту активность и то стремление лично входить во все, которые создали ему такую популярность, как Императору. Тогда же он проявил и стремление бороться с роскошью в офицерской среде и, оставшись верен ему до настоящего времени, сразу же проявил большую настойчивость. Запрещение им офицерам своего полка посещать клубы с карточной игрой вызвало большое неудовольствие и дошло до императора Вильгельма I, который предложил своему внуку отменить его. Вильгельм твердо заявил ему, что своего распоряжения он не отменит, а если оно будет отменено помимо него, то оставит командование полком. 27 января 1888 года Вильгельм был произведен в генерал-майоры и назначен командиром 2-ой гвардейской пехотной бригады. Расставшись с гусарами, он сохранил, однако, близкие к ним отношения и пользовался каждым случаем, чтобы закрепить их. Так, возвращаясь однажды с учения и заметив в уличной толпе одного из служивших при нем в полку гусар, теперь разносчика пива, Вильгельм остановил лошадь, пожал руку своего " старого товарища " , справился об его делах и пригласил зайти к себе " поболтать " . Факты подобного рода создали Вильгельму большую популярность в армии и народе». |
| – Который Воинов? – с усилием спрашивает Вильгельм. – В белом султане, – отвечает ему чей-то странный в тумане голос, – в генеральском мундире. Другой спокойный голос рядом говорит: – Давайте пистолет, порох насыпать нужно, у вас порох смок. Вильгельм видит, как Каховской сыплет ему на полку пистолета порох, и говорит учтиво: – Merci. С трудом сознавая себя, он выходит из рядов и целит в белый султан, который отчетливее выступает в наступающих сумерках, чем черный Мишелев. Порох на полке вспыхивает, но выстрела нет. Осечка. С ужасом – судьба! судьба! – он стреляет, не чувствуя пальцев, еще раз. Осечка. Он шатается; его берут под руки – он не видит кто. На него набрасывают шинель и выводят из рядов Экипажа. Шинель тяжелая, и он сбрасывает ее; становится на минуту холодно. И опять кто-то набрасывает на него шинель. И опять он роняет ее на снег. Он оборачивается. Сзади стоят Пущин, Саша, Каховской. – Эх, – говорит Пущин брезгливо, – три раза осекся. Саша смотрит на Вильгельма с сожалением, и Вильгельм улыбается на миг бледной улыбкой. Все, все решительно на него смотрят с укоризной. «Ну что ж, пусть». – Вильгельм проходит несколько шагов. А перед Вильгельмом странная фигура. Якубович вытянулся, высоко подняв обнаженную шпагу. На шпаге болтается привязанный носовой платок. Якубович застыл со своей шпагой перед Вильгельмом. Потом быстро, как бы опомнившись, он опускает шпагу, срывает носовой платок и густо краснеет. – Это маскарад, – бормочет он. – Я вызвался быть парламентером. Вильгельм смотрит на него почти спокойно. – Держитесь, – говорит хрипло Якубович и сдвигает значительно брови. – Вас жестоко боятся. И он уходит прямыми шагами с площади, держа в руке обнаженную шпагу. Медленно проходит наваждение. В горле сухо. Он берет левой рукой горсть снега и жадно ест его. Как приятно и как холодно. Он снова ест снег. И туман проясняется немного. Он оглядывается. Он видит, как мчится от московцев какой-то генерал, свист и крик летят генералу вдогонку. На скаку генерал вынимает из шляпы свой султан и машет им для чего-то в воздухе. Вильгельм протирает глаза. Все опять ясно, ноги опять легкие, каждый мускул снова часть целого, центр которого вне Вильгельма. И первое, что он снова ясно и отчетливо видит: правительственные полки, стоящие напротив, расступились на две стороны и между ними с разверстыми зевами орудий, тускло освещаемых сумерками, стоит батарея. |
|
|
